Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторван-
ных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как
захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Се-
мипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу
прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтови-
ков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая,
груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соло-
ме спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не
протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал
к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проу-
лок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он
имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квар-
тире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла.
Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные пли-
ты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания
казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торча-
ли огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени
жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не
хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно
снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как
бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах
воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по
ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет жи-
вет беркут. А может и больше...
---------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка,
взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская саб-
ля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжа-
ешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею,
запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребо-
вался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской
матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в ка-
ких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу
выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная вози-
лась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем как гнилые
лоскутья.
Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто лежал по-
койник, и Олимпиада отчитывала его.
А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, вхо-
дило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда
по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то по-
толстевшие губы.
Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор)
архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее ру-
ку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл
Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать,
шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу,
возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За
воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались
к голове. Пили, пели студенческие песни.
Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом -
дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбу-
хал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый челове-
ческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим
- такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли
для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись нико-
го, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще
учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арес-
товали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Ки-
рилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову но-
гу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то
придет, наденет их, и тогда конец всему.
Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно
знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А
вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; ка-
кими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил
все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и перепи-
сывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит:
"А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достоя-
ние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним
Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Бор-
ман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу!
Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвер-
нулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не
оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так
обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку,
амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали ко-
мод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже
не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и
дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собствен-
ных надобностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
ных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как
захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Се-
мипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу
прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтови-
ков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая,
груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соло-
ме спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не
протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал
к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проу-
лок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он
имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квар-
тире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла.
Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные пли-
ты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания
казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торча-
ли огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени
жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не
хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно
снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как
бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах
воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по
ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет жи-
вет беркут. А может и больше...
---------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка,
взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская саб-
ля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжа-
ешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею,
запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребо-
вался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской
матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в ка-
ких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу
выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная вози-
лась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем как гнилые
лоскутья.
Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто лежал по-
койник, и Олимпиада отчитывала его.
А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, вхо-
дило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда
по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то по-
толстевшие губы.
Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор)
архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее ру-
ку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл
Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать,
шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу,
возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За
воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались
к голове. Пили, пели студенческие песни.
Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом -
дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбу-
хал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый челове-
ческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим
- такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли
для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись нико-
го, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще
учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арес-
товали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Ки-
рилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову но-
гу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то
придет, наденет их, и тогда конец всему.
Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно
знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А
вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; ка-
кими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил
все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и перепи-
сывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит:
"А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достоя-
ние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним
Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Бор-
ман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу!
Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвер-
нулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не
оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так
обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку,
амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали ко-
мод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже
не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и
дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собствен-
ных надобностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47