— Здесь и здесь подтяжки сделаем. Тут подкоротим.
— Совсем как новый будешь, — заметил дядя Миша. — Молодой, красивый.
— Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А вам — помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, — заявил щуплый Павлу. — Ничего не есть.
— А пить можно?
— Вино нельзя, а вообще можно.
— Золотой человек, — сказал дядя Миша, проводив врача до ворот и вернувшись. — В Москве работал. Артисткам морды лепил, генеральшам. Ты не бойся, это не больно, противно только и заживает долго... Голодный, да?
— Но он же сказал ничего не есть...
— А, мы ему не скажем. Я разрешаю.
Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая спартанская — раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в стене — гвозди для одежки. Впрочем, сами хозяева ютились в таких же клетушках, а анфилада парадных комнат с дорогой полированной мебелью, коврами, хрустальными люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали родственников, знакомых, соседей, а те, хоть и многократно видели это великолепие, да и сами, как правило, жили не хуже, всякий раз восхищенно закатывали глаза и говорили: «Вах!» Иначе нельзя — кровная обида.
Об этом, посмеиваясь, рассказал Павлу дядя Миша, сам же он подобных сцен наблюдать не мог — его скрывали от посторонних глаз. Поскольку в жилой части дома с утра до ночи крутился разный приходящий народ, Павел безвылазно сидел в своей каморке и писал длинные письма Тане и Нюточке; потом эти письма употреблялись на растопку. Круг его общения ограничивался круглолицей и языкастой женой дяди Миши Мадиной и младшим сыном Георгием, школьником, бледным узкоплечим заморышем, которому никто не давал его четырнадцати, и изредка — самим дядей Мишей, который в доме появлялся нечасто и ненадолго. Больше здесь никто не жил — старший сын давно уже обзавелся собственным хозяйством, средний учился в Москве. Раз в два-три дня появлялся коротышка доктор, менял повязки, снимал швы, осматривал Павла, что-то бурча под нос.
Поздно вечером Павел гулял во дворе, аккуратно перешагивая пятачки черной грязи, жирно поблескивающей в косом свете уличного фонаря, глядя на крупные южные звезды, на темный профиль соседской крыши. Он испытывал чувство какой-то пространственной дезориентации. Он знал, что этот дом и двор стоят на зажиточной окраине города и что город этот называется Майкоп, но все это оставалось для него пустым звуком. О белые стены, очертившие его мир, могли с тем же успехом колотиться волны Мирового океана. Он помогал Мадине по хозяйству, узнавая попутно много любопытных вещей — как пекут лаваш, как варят медовое пиво, как приготовляют прозрачный пряный суп с клецками, помидорами и грецкими орехами. У этого вкуснейшего супа было совершенно непроизносимое название. Потом они выкуривали по трубочке ароматного желтого самосада и болтали о всякой всячине. При всей словоохотливости хозяйки некоторые темы табуировались ею намертво. Павел не услышал от нее ни слова о делах мужа, а ему она ничего не дала сказать о причинах, приведших его сюда.
Как-то он посетовал на вынужденное безделье, и Мадина предложила ему позаниматься с Георгием — мальчик много болел и безнадежно отставал по всем предметам. На следующий день она вошла в комнатушку Павла, держа плетеный стул и подталкивая слабо упирающегося Георгия.
Начали с физики и математики. Невежество мальчишки было чудовищно, и приходилось на пальцах объяснять самые азы, но когда они с Павлом взяли первые барьеры, в нем зажегся интерес, заработал мозг — и выяснилось, что Георгий неглуп и способен многое схватывать на лету. Через неделю они совместно решили добавить к расписанию русский, английский, литературу и географию.
Так прошло чуть больше месяца. Хрящ в носу сросся и затвердел, шрамы, оставшиеся от швов, превратились в едва заметные белые полоски, отросла окладистая и неожиданно светлая борода. Вернувшись из недельной отлучки, дядя Миша придирчиво оглядел его и удовлетворенно хмыкнул, а вечером Мадина вытащила его на кухню и в большой лохани помыла ему голову с перекисью водорода. Высушив волосы у печки, он как чалмой подвязался длинным полотенцем и в таком виде отправился спать. Сон не шел. Он включил свет стал перечитывать «Героя нашего времени», накануне принесенного Георгием. Далеко за полночь к нему постучалась Мадина, попросила одеться получше и спуститься. В одной из парадных комнат его ждал незнакомый и неприметный человек с поставленным на треногу фотоаппаратом. Павел послушно сел на стул возле шкафа, занавешенного белой простыней. Фотограф навел на него свет двух положенный набок настольных ламп, попросил смотреть прямо в объектив и сделал несколько снимков. Павлу во всех подробностях вспомнилась сцена в Коктебеле, когда таким же образом фотографировали Таню. Возвращаясь к себе, он задержался у зеркала и около минуты рассматривал себя. Светлый бородатый блондин с классическим прямым носом. «Красавец, — пробормотал он с интонациями Шукшина в „Калине красной“, — родная мама не узнает».
На следующий день Павел встал поздно, занимался с Георгием, в перерыве пообедал в своей каморке домашними чебуреками с аджикой. Вечером его снова позвали вниз. В шикарной гостиной за полированным столом, в центре которого на расшитой салфеточке стояла бутылка дорогого коньяка и коробка шоколадных конфет, его ждал дядя Миша. Перед ним лежали два пакета.
— Садись, Паша, — сказал он. — Коньячку хочешь? И, не дожидаясь ответа, налил коньяка в хрустальные рюмочки.
— Я сделал, что Леня просил, — сказал дядя Миша и придвинул к Павлу один из пакетов. — Разверни, почитай.
В пакете оказался старый Павлов паспорт со вчерашней фотографией и некоторыми изменениями, внесенными с ювелирным мастерством. Из Павла Дмитриевича Чернова он стал Савелием Дмитриевичем Черноволом, город Ленинград превратился в поселок Ленинградский Кировской области. Женат гражданин Черновол был на гражданке И. В. Париной и с нею же в прошлом году разведен. Проживал до последнего времени в общежитии города Новокузнецка Кемеровской области. К паспорту прилагался листок убытия из Новокузнецка, новенький военный билет со штампом «Дубликат», удостоверяющий, что младший. сержант запаса Черновол проходил действительную службу в Северо-Кавказском военном округе, и нераспечатанная пачка десятирублевок.
— Этих бумажек хватит, чтобы добраться до любой точки Союза и устроиться на любую простую работу, особенно в глубинке. Если жить тихо, без претензий, не высовываться, никто тебя вовеки не найдет. Это и просил сделать для тебя Леня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Совсем как новый будешь, — заметил дядя Миша. — Молодой, красивый.
— Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А вам — помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, — заявил щуплый Павлу. — Ничего не есть.
— А пить можно?
— Вино нельзя, а вообще можно.
— Золотой человек, — сказал дядя Миша, проводив врача до ворот и вернувшись. — В Москве работал. Артисткам морды лепил, генеральшам. Ты не бойся, это не больно, противно только и заживает долго... Голодный, да?
— Но он же сказал ничего не есть...
— А, мы ему не скажем. Я разрешаю.
Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая спартанская — раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в стене — гвозди для одежки. Впрочем, сами хозяева ютились в таких же клетушках, а анфилада парадных комнат с дорогой полированной мебелью, коврами, хрустальными люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали родственников, знакомых, соседей, а те, хоть и многократно видели это великолепие, да и сами, как правило, жили не хуже, всякий раз восхищенно закатывали глаза и говорили: «Вах!» Иначе нельзя — кровная обида.
Об этом, посмеиваясь, рассказал Павлу дядя Миша, сам же он подобных сцен наблюдать не мог — его скрывали от посторонних глаз. Поскольку в жилой части дома с утра до ночи крутился разный приходящий народ, Павел безвылазно сидел в своей каморке и писал длинные письма Тане и Нюточке; потом эти письма употреблялись на растопку. Круг его общения ограничивался круглолицей и языкастой женой дяди Миши Мадиной и младшим сыном Георгием, школьником, бледным узкоплечим заморышем, которому никто не давал его четырнадцати, и изредка — самим дядей Мишей, который в доме появлялся нечасто и ненадолго. Больше здесь никто не жил — старший сын давно уже обзавелся собственным хозяйством, средний учился в Москве. Раз в два-три дня появлялся коротышка доктор, менял повязки, снимал швы, осматривал Павла, что-то бурча под нос.
Поздно вечером Павел гулял во дворе, аккуратно перешагивая пятачки черной грязи, жирно поблескивающей в косом свете уличного фонаря, глядя на крупные южные звезды, на темный профиль соседской крыши. Он испытывал чувство какой-то пространственной дезориентации. Он знал, что этот дом и двор стоят на зажиточной окраине города и что город этот называется Майкоп, но все это оставалось для него пустым звуком. О белые стены, очертившие его мир, могли с тем же успехом колотиться волны Мирового океана. Он помогал Мадине по хозяйству, узнавая попутно много любопытных вещей — как пекут лаваш, как варят медовое пиво, как приготовляют прозрачный пряный суп с клецками, помидорами и грецкими орехами. У этого вкуснейшего супа было совершенно непроизносимое название. Потом они выкуривали по трубочке ароматного желтого самосада и болтали о всякой всячине. При всей словоохотливости хозяйки некоторые темы табуировались ею намертво. Павел не услышал от нее ни слова о делах мужа, а ему она ничего не дала сказать о причинах, приведших его сюда.
Как-то он посетовал на вынужденное безделье, и Мадина предложила ему позаниматься с Георгием — мальчик много болел и безнадежно отставал по всем предметам. На следующий день она вошла в комнатушку Павла, держа плетеный стул и подталкивая слабо упирающегося Георгия.
Начали с физики и математики. Невежество мальчишки было чудовищно, и приходилось на пальцах объяснять самые азы, но когда они с Павлом взяли первые барьеры, в нем зажегся интерес, заработал мозг — и выяснилось, что Георгий неглуп и способен многое схватывать на лету. Через неделю они совместно решили добавить к расписанию русский, английский, литературу и географию.
Так прошло чуть больше месяца. Хрящ в носу сросся и затвердел, шрамы, оставшиеся от швов, превратились в едва заметные белые полоски, отросла окладистая и неожиданно светлая борода. Вернувшись из недельной отлучки, дядя Миша придирчиво оглядел его и удовлетворенно хмыкнул, а вечером Мадина вытащила его на кухню и в большой лохани помыла ему голову с перекисью водорода. Высушив волосы у печки, он как чалмой подвязался длинным полотенцем и в таком виде отправился спать. Сон не шел. Он включил свет стал перечитывать «Героя нашего времени», накануне принесенного Георгием. Далеко за полночь к нему постучалась Мадина, попросила одеться получше и спуститься. В одной из парадных комнат его ждал незнакомый и неприметный человек с поставленным на треногу фотоаппаратом. Павел послушно сел на стул возле шкафа, занавешенного белой простыней. Фотограф навел на него свет двух положенный набок настольных ламп, попросил смотреть прямо в объектив и сделал несколько снимков. Павлу во всех подробностях вспомнилась сцена в Коктебеле, когда таким же образом фотографировали Таню. Возвращаясь к себе, он задержался у зеркала и около минуты рассматривал себя. Светлый бородатый блондин с классическим прямым носом. «Красавец, — пробормотал он с интонациями Шукшина в „Калине красной“, — родная мама не узнает».
На следующий день Павел встал поздно, занимался с Георгием, в перерыве пообедал в своей каморке домашними чебуреками с аджикой. Вечером его снова позвали вниз. В шикарной гостиной за полированным столом, в центре которого на расшитой салфеточке стояла бутылка дорогого коньяка и коробка шоколадных конфет, его ждал дядя Миша. Перед ним лежали два пакета.
— Садись, Паша, — сказал он. — Коньячку хочешь? И, не дожидаясь ответа, налил коньяка в хрустальные рюмочки.
— Я сделал, что Леня просил, — сказал дядя Миша и придвинул к Павлу один из пакетов. — Разверни, почитай.
В пакете оказался старый Павлов паспорт со вчерашней фотографией и некоторыми изменениями, внесенными с ювелирным мастерством. Из Павла Дмитриевича Чернова он стал Савелием Дмитриевичем Черноволом, город Ленинград превратился в поселок Ленинградский Кировской области. Женат гражданин Черновол был на гражданке И. В. Париной и с нею же в прошлом году разведен. Проживал до последнего времени в общежитии города Новокузнецка Кемеровской области. К паспорту прилагался листок убытия из Новокузнецка, новенький военный билет со штампом «Дубликат», удостоверяющий, что младший. сержант запаса Черновол проходил действительную службу в Северо-Кавказском военном округе, и нераспечатанная пачка десятирублевок.
— Этих бумажек хватит, чтобы добраться до любой точки Союза и устроиться на любую простую работу, особенно в глубинке. Если жить тихо, без претензий, не высовываться, никто тебя вовеки не найдет. Это и просил сделать для тебя Леня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119