– Подумать только – ты сделался фанатиком Бэттл-Крик. Стоило мне обратиться к другому врачу, и ты реагируешь на это так, словно наступил конец света.
– К другому врачу! – он швырнул ей в лицо ее же слова. – Он такой же врач, как я!
Глаза Элеоноры сделались колючими, знакомая морщинка пролегла между бровей.
– С чего ты взял?
– Доктор Келлог мне все рассказал. Твой любимый доктор Келлог. И он рассказал мне, что именно этот Шпицфогель проделывает с тобой под видом лечения, и это возмутительно, Элеонора, я… я считаю, ты обязана объясниться. Да, я требую от тебя объяснений, здесь и сейчас, немедленно, сию минуту. Довольно отговорок, довольно ссылок на «биологическое существование». Этот человек массировал тебе матку, так? Отвечай!
Элеонора побледнела, несмотря на загар. Она провинилась, она была поймана с поличным, но она не дрогнула, не опустила глаза.
– Да, массировал. И что в этом такого? Это вполне пристойная и очень эффективная методика лечения моего заболевания. К тому же лечение вовсе не сводится только к этому…
– В самом деле? Что же еще он массировал? Твою грудь? Твой зад?
Элеонора так резко вскочила с кровати, что застала Уилла врасплох. Он неуклюже отступил, чтобы избежать столкновения. На Элеоноре была ночная рубашка – новая, он никогда прежде ее не видел, со свободным воротом, очень соблазнительная, – но Уилл не успел как следует рассмотреть – жена со всей силы врезала ему по лицу открытой ладонью, затем ударила еще раз, еще, пока он не перехватил ее руки.
– Пусти меня, сукин сын, пусти меня! – визжала она, извиваясь в его руках. Ее локоть, острый, как нож, вонзился ему в бок, и она вырвалась. – Убирайся! – заорала она вновь, и Уилл услышал шаги в коридоре.
– Нет! – выдохнул он, чувствуя, как ярость нарастает в нем, сметая доводы разума и способность владеть собой. Он готов был ударить в ответ, сбить Элеонору с ног, причинить ей боль. – Больше так продолжаться не может. Хватит с меня этой ерунды, что Келлога, что Шпицфогеля, что Беджера. Мы возвращаемся домой.
Лицо Элеоноры сделалось хищным, глаза сверкали, зубы обнажились в оскале.
– Ха! – выкрикнула сна, поддаваясь накатывающей истерии. – Ты решил, что я – твоя собственность? Ты вообразил, что ты – хозяин и господин? Ты думаешь, мы живем в средневековье?
Сейчас она утратила все свое очарование. Уилл не узнавал свою жену. Глаза выпучены, вся изогнулась, словно готовящийся к схватке борец, яростно кружит вокруг него. Неистовая, отвратительная. Уилл чувствовал, как умирает в нем любовь к ней.
– Нас рассудит закон, – произнес он.
– Закон! – завизжала она, и в ответ послышался стук в дверь и голос из коридора окликнул: «Миссис Лайтбоди, вы здесь? С вами все в порядке?» – Ты смеешь грозить мне законом, ты, ничтожество! Убирайся! Убирайся вон, пока я не позвала санитаров!
– Не уйду! Я уйду только вместе с тобой. Сегодня. Сейчас.
Громкий стук в дверь: «Миссис Лайтбоди!»
Мгновение она пристально смотрела ему в глаза – и дала себе волю. Голос взмыл вверх, лицо свела гримаса.
– Помогите! – заорала она. – Помогите! Помогите! Помогите!
Кто может упрекнуть мужчину, если в подобных обстоятельствах он начнет искать утешения на стороне?
Уилл принял приглашение сестры Грейвс покататься на лодке накануне Дня памяти погибших, принял, не задумываясь. Он покончил с клизмами и ореховым маслом, покончил с шарлатанами и сумасшедшими, покончил с тиранией вилки, ножа и ложки, и – он покончил с Элеонорой. Пусть хоть все врачи Германии массируют каждую морщинку и складочку на ее теле – ему лично наплевать. И, чтобы утвердиться в этой мысли, Уилл отправился в контору Мичиганской Центральной железной дороги и купил билет в Нью-Йорк – один-единственный.
Стоя возле кассы, Уилл прикрыл глаза, вспоминая знакомый дом на Парсонидж-лейн, все комнаты и коридоры, каждую деталь обстановки: высокую удобную спинку дивана в малой гостиной, и кровать с балдахином в хозяйской спальне – задернешь занавески и укроешься от всего мира, – и книжные полки, и уютную лампу для чтения, и как большая веранда встречает утреннее солнце, принимает его как дар – и нигде на этой картине он не находил места для Элеоноры. Уилл видел терьера Дика и экономку миссис Данфи, он видел садовника, и мальчика-разносчика из магазина Оффенбахера, и – кого же еще? Кого он видел на этой картине? Он видел там сестру Грейвс. Айрин. Вот она на кухне, выглядывает из-за роз, вот она в кладовой, в гостиной, в ванной – в ванной! – и в эту минуту в голове его сам собой сложился готовый план. Он получит развод, вот что он сделает, а потом рядом с ним на этом огромном супружеском ложе будет лежать Айрин. Уилл протянет к ней руки, примет ее в свои объятия, и не понадобятся ему ни пояс, ни диета, ни теория, ни режим…
Это видение стояло перед глазами Уилла, преследовало, вдохновляло его. Остаток недели он бродил как во сне. С Элеонорой он встречался только за столом, и она нисколько его не привлекала, ни капельки. И тем лучше – потому что жена даже не глядела в его сторону и, уж конечно, ни словом с ним не перемолвилась. Она выходила из голодания. Скоро ей можно будет приняться за хлеб, пудинг и за грубоватую, но способствующую очищению желудка овощную массу. Уилл наблюдал за тем, как Элеонора принимает пищу, с объективностью ученого. Лично ему было все равно, безразлично, ест она или морит себя голодом. К ее беседам с Беджером, Харт-Джонсом и прочими он прислушивался, словно к звукам чуждого наречия. На третий день после ссоры Элеонора вернулась за тот стол, где сидела раньше, и Беджер последовал за ней.
Но дело было не в Элеоноре, Элеонора больше не интересовала Уилла. Его мысли занимала Айрин, и только она, ее нежный голосок и ласковые руки. Фермерская дочка, сестра, ангел во плоти. Айрин! Подарки она не принимала – это против правил, а вот цветы – совсем другое дело. «Будто маленькие осколочки солнца, – ворковала она над ними, – словно подарок Божий». От цветов Айрин отказаться не могла. Каждое утро Уилл начинал с прогулки на птицеводческую ферму в конце Вашингтон-авеню, отважно бросая вызов сенной лихорадке, мошкаре, вони птичьего помета и палившему солнцу – все ради того, чтобы купить букет для Айрин. Лилии, золотистые смирнии, флоксы. Он просил жену фермера отобрать для него цветы, каждый день новые, и когда Айрин приходила позвать своего пациента на одиннадцатичасовой сеанс вибротерапии, букет уже поджидал ее в вазе на тумбочке. Он пока ничего не говорил о лежавшем в его бумажнике билете и о наметившемся разрыве с Элеонорой, не говорил и о том, что ему необходима сестра, подруга, спутница, возлюбленная, вторая половина души, которая должна последовать за ним в Нью-Йорк и там остаться с ним навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
– К другому врачу! – он швырнул ей в лицо ее же слова. – Он такой же врач, как я!
Глаза Элеоноры сделались колючими, знакомая морщинка пролегла между бровей.
– С чего ты взял?
– Доктор Келлог мне все рассказал. Твой любимый доктор Келлог. И он рассказал мне, что именно этот Шпицфогель проделывает с тобой под видом лечения, и это возмутительно, Элеонора, я… я считаю, ты обязана объясниться. Да, я требую от тебя объяснений, здесь и сейчас, немедленно, сию минуту. Довольно отговорок, довольно ссылок на «биологическое существование». Этот человек массировал тебе матку, так? Отвечай!
Элеонора побледнела, несмотря на загар. Она провинилась, она была поймана с поличным, но она не дрогнула, не опустила глаза.
– Да, массировал. И что в этом такого? Это вполне пристойная и очень эффективная методика лечения моего заболевания. К тому же лечение вовсе не сводится только к этому…
– В самом деле? Что же еще он массировал? Твою грудь? Твой зад?
Элеонора так резко вскочила с кровати, что застала Уилла врасплох. Он неуклюже отступил, чтобы избежать столкновения. На Элеоноре была ночная рубашка – новая, он никогда прежде ее не видел, со свободным воротом, очень соблазнительная, – но Уилл не успел как следует рассмотреть – жена со всей силы врезала ему по лицу открытой ладонью, затем ударила еще раз, еще, пока он не перехватил ее руки.
– Пусти меня, сукин сын, пусти меня! – визжала она, извиваясь в его руках. Ее локоть, острый, как нож, вонзился ему в бок, и она вырвалась. – Убирайся! – заорала она вновь, и Уилл услышал шаги в коридоре.
– Нет! – выдохнул он, чувствуя, как ярость нарастает в нем, сметая доводы разума и способность владеть собой. Он готов был ударить в ответ, сбить Элеонору с ног, причинить ей боль. – Больше так продолжаться не может. Хватит с меня этой ерунды, что Келлога, что Шпицфогеля, что Беджера. Мы возвращаемся домой.
Лицо Элеоноры сделалось хищным, глаза сверкали, зубы обнажились в оскале.
– Ха! – выкрикнула сна, поддаваясь накатывающей истерии. – Ты решил, что я – твоя собственность? Ты вообразил, что ты – хозяин и господин? Ты думаешь, мы живем в средневековье?
Сейчас она утратила все свое очарование. Уилл не узнавал свою жену. Глаза выпучены, вся изогнулась, словно готовящийся к схватке борец, яростно кружит вокруг него. Неистовая, отвратительная. Уилл чувствовал, как умирает в нем любовь к ней.
– Нас рассудит закон, – произнес он.
– Закон! – завизжала она, и в ответ послышался стук в дверь и голос из коридора окликнул: «Миссис Лайтбоди, вы здесь? С вами все в порядке?» – Ты смеешь грозить мне законом, ты, ничтожество! Убирайся! Убирайся вон, пока я не позвала санитаров!
– Не уйду! Я уйду только вместе с тобой. Сегодня. Сейчас.
Громкий стук в дверь: «Миссис Лайтбоди!»
Мгновение она пристально смотрела ему в глаза – и дала себе волю. Голос взмыл вверх, лицо свела гримаса.
– Помогите! – заорала она. – Помогите! Помогите! Помогите!
Кто может упрекнуть мужчину, если в подобных обстоятельствах он начнет искать утешения на стороне?
Уилл принял приглашение сестры Грейвс покататься на лодке накануне Дня памяти погибших, принял, не задумываясь. Он покончил с клизмами и ореховым маслом, покончил с шарлатанами и сумасшедшими, покончил с тиранией вилки, ножа и ложки, и – он покончил с Элеонорой. Пусть хоть все врачи Германии массируют каждую морщинку и складочку на ее теле – ему лично наплевать. И, чтобы утвердиться в этой мысли, Уилл отправился в контору Мичиганской Центральной железной дороги и купил билет в Нью-Йорк – один-единственный.
Стоя возле кассы, Уилл прикрыл глаза, вспоминая знакомый дом на Парсонидж-лейн, все комнаты и коридоры, каждую деталь обстановки: высокую удобную спинку дивана в малой гостиной, и кровать с балдахином в хозяйской спальне – задернешь занавески и укроешься от всего мира, – и книжные полки, и уютную лампу для чтения, и как большая веранда встречает утреннее солнце, принимает его как дар – и нигде на этой картине он не находил места для Элеоноры. Уилл видел терьера Дика и экономку миссис Данфи, он видел садовника, и мальчика-разносчика из магазина Оффенбахера, и – кого же еще? Кого он видел на этой картине? Он видел там сестру Грейвс. Айрин. Вот она на кухне, выглядывает из-за роз, вот она в кладовой, в гостиной, в ванной – в ванной! – и в эту минуту в голове его сам собой сложился готовый план. Он получит развод, вот что он сделает, а потом рядом с ним на этом огромном супружеском ложе будет лежать Айрин. Уилл протянет к ней руки, примет ее в свои объятия, и не понадобятся ему ни пояс, ни диета, ни теория, ни режим…
Это видение стояло перед глазами Уилла, преследовало, вдохновляло его. Остаток недели он бродил как во сне. С Элеонорой он встречался только за столом, и она нисколько его не привлекала, ни капельки. И тем лучше – потому что жена даже не глядела в его сторону и, уж конечно, ни словом с ним не перемолвилась. Она выходила из голодания. Скоро ей можно будет приняться за хлеб, пудинг и за грубоватую, но способствующую очищению желудка овощную массу. Уилл наблюдал за тем, как Элеонора принимает пищу, с объективностью ученого. Лично ему было все равно, безразлично, ест она или морит себя голодом. К ее беседам с Беджером, Харт-Джонсом и прочими он прислушивался, словно к звукам чуждого наречия. На третий день после ссоры Элеонора вернулась за тот стол, где сидела раньше, и Беджер последовал за ней.
Но дело было не в Элеоноре, Элеонора больше не интересовала Уилла. Его мысли занимала Айрин, и только она, ее нежный голосок и ласковые руки. Фермерская дочка, сестра, ангел во плоти. Айрин! Подарки она не принимала – это против правил, а вот цветы – совсем другое дело. «Будто маленькие осколочки солнца, – ворковала она над ними, – словно подарок Божий». От цветов Айрин отказаться не могла. Каждое утро Уилл начинал с прогулки на птицеводческую ферму в конце Вашингтон-авеню, отважно бросая вызов сенной лихорадке, мошкаре, вони птичьего помета и палившему солнцу – все ради того, чтобы купить букет для Айрин. Лилии, золотистые смирнии, флоксы. Он просил жену фермера отобрать для него цветы, каждый день новые, и когда Айрин приходила позвать своего пациента на одиннадцатичасовой сеанс вибротерапии, букет уже поджидал ее в вазе на тумбочке. Он пока ничего не говорил о лежавшем в его бумажнике билете и о наметившемся разрыве с Элеонорой, не говорил и о том, что ему необходима сестра, подруга, спутница, возлюбленная, вторая половина души, которая должна последовать за ним в Нью-Йорк и там остаться с ним навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141