Кроме разве что его отца или Бена Сеттембера из бара «Локоть Бена» – но они находились бесконечно далеко отсюда, на другой планете, в другой галактике.
Но хватит об этом. Сейчас Рождество, и ничто не испортит Уиллу настроение. Он независимой походкой шагал вперед: котелок сдвинут набок, концы шарфа весело развеваются на ветру. Сейчас никому бы не пришло в голову, что Лайтбоди является обитателем Бэттл-Крик. Уилл приветствовал дам, касаясь пальцами края шляпы, поздравлял с Рождеством проходивших мимо мужчин и мальчиков и даже не стал упрекать себя, когда сообразил, что настоящая цель его сегодняшней вылазки – именно покупка подарка для Айрин.
Ювелирный магазин Казобона (по общим отзывам, лучший в городе) оказался именно там, где описывал Хомер Претц, прямо напротив гостиницы «Таверна Поста», тоже весьма примечательного в своем роде заведения. Уилл остановился у дверей ювелирного магазина, вытянув шею, чтобы получше рассмотреть огромное здание из кирпича и гранита, находившееся на противоположной улице. Несомненно, блаженные в своем невежестве отступники и здесь вонзают ножи и вилки в баранью ногу, бифштексы и свиные отбивные, заливая всю эту трудно-перевариваемую пищу пивом в высоких кружках или хорошей порцией доброго виски. Вздохнув, Лайтбоди отвернулся, толкнул дверь и под утешающее треньканье колокольчика вошел в магазин.
И тут же попал в волшебное царство, где властвовали расслабляющее тепло и шелестящие, приглушенные священным трепетом голоса, восхвалявшие красоту камней и оправы, выпевавшие дивные имена «Вевье», «Гайяр», «Лалик». Словно пребывая в состоянии гипнотического транса, Лайтбоди почувствовал, как с него сняли пальто и усадили в роскошное бархатное кресло; немедленно в его руках оказалась чашка дымящегося ароматного французского chocolat chaud, a владелец магазина пожелал самолично продемонстрировать все разнообразие имеющихся у него камней в оправе из золота, серебра и эмалишан-леве. В результате Уилл купил слишком много и за все переплатил. Но это было не важно. Абсолютно. Патрик Генри Казобон был само радушие, а магазин его напоминал дворец восточного владыки. О, блаженный отдых от антисептики и физиологической корректности!
Чувствуя себя подлым предателем и отступником, Уилл отхлебывал шоколад и величественно кивал или отрицательно качал головой, когда ему показывали ту или иную драгоценность. Потом он вновь очутился на холоде и заторопился к Санаторию. Он шагал по весело освещенным улицам, унося с собой роскошное ожерелье из цейлонских сапфиров и розовых бриллиантов для Элеоноры, а также брошку из мелкого жемчуга с одним маленьким, ненавязчивым и совершенно невинным бриллиантиком – для Айрин. Две маленьких элегантных бархатных коробочки. Уилл вдруг ощутил необыкновенную легкость, словно сбросил с плеч тяжелый груз, и (хотя прохожие смотрели на него будто на пьяного, или на сумасшедшего, или на прошедшего полный курс лечения антиалкогольным эликсиром «Белая звезда Сирса») – не смог удержаться и запел:
И вот пришло к нам Рождество,
Устроим вместе торжество!
Соседей позовем,
Они к нам ввалятся гурьбой
И праздник принесут с собой,
И вместе мы споем!
Его голос разносился по округе – глуховатый, немелодичный, безнадежно фальшивящий и похожий на завывание ветра в трубе, однако песня нашла-таки отклик в сердцах. Первой откликнулась какая-то собака: сначала неуверенно тявкнула, а потом раздался пронзительный вой, немедленно подхваченный множеством голосов в ночи, и скоро уже все четвероногие обитатели Вашингтон-авеню пели вместе с Уиллом.
* * *
Но хорошее настроение очень быстро улетучилось. Да и разве могло это проклятое кирпично-мраморное царство стерильности внушать хоть какие-то приятные мысли, не связанные напрямую с кишками?
Она не взяла брошь. В смысле – сестра Грейвс. Айрин.
– Прошу прощения, мистер Лайтбоди, – вздохнула она, и в комнате Уилла стало мертвенно тихо, – но нам не разрешается принимать подарки от пациентов. Это строжайше запрещено.
Уилл ошеломленно смотрел на нее.
– Запрещено? Принять знак внимания, рождественский подарок, поднесенный от чистого сердца в канун святого праздника? – Лайтбоди кипел от возмущения. – Но кем? Кем запрещено?
В ее глазах сверкнул благоговейный огонь, губы прошелестели:
– Доктором Келлогом.
– Доктором Келлогом, – повторил Уилл, произнося эти два слова совсем другим тоном, нежели сестра Грейвс. – Доктор Келлог… Он что, губернатор? Президент? Господь Бог? Он что, может диктовать каждую мелочь, руководить всем – от наших кишок до наших чувств? – Уилл лежал на кровати в пижаме и халате, скрестив тонкие лодыжки. Он рывком сел, голос его зазвенел от гнева. – А как же я? Почему меня лишают права выразить мою… мое расположение и благодарность симпатичному мне человеку… женщине? Я имею в виду: тому, кого я считаю своим другом?
Да, он именно так и сказал: другом. Это слово упало между ними, как ствол рухнувшего дерева, оно было куда значительнее тех, которые он употребил перед этим – благодарность, привязанность, – и еще больше все усложнило. Сестра Грейвс предпочла сделать вид, что не слышала этого тревожащего слова.
– Когда нас нанимают на работу в Санаторий, – сказала она, зачем-то переставляя чашку, которая и так находилась на положенном месте, – мы подписываем документ, в котором обязуемся соблюдать все предписанные правила и воздерживаться в отношениях с нашими пациентами от контактов, выходящих за рамки наших непосредственных обязанностей.
Контактов. Его взбесил ее тон. Сухой, холодный, металлический. А он-то залпом выпил последние на сегодня четыре унции молока – без капризов, без уговоров, только чтобы доставить ей удовольствие; и вот благодарность – его искреннее, целомудренное чувство признательности она назвала контактами! Лайтбоди наблюдал за процессом приготовления его вечерней клизмы: сестра Грейвс сосредоточенно нагревала на газовой горелке парафин и наполняла резиновый резервуар. Было ясно – ей нет никакого дела до стоящей на ночном столике бархатной коробочки, перевязанной красными ленточками, и маленькой карточки с написанным от руки поздравлением.
– Но это нелепо, – снова закипятился Уилл. – Да, я пациент, да, вы медсестра, но мы ведь не перестаем от этого оставаться людьми?
Ответом было молчание.
– Так ведь?
Она неохотно пробормотала «да» и с преувеличенной суетливостью отправилась готовить для пациента ванну. Наконец она вернулась в комнату, раскрасневшаяся, но решительная.
– И что, даже не откроете? Хоть посмотрите, раз уж вы не хотите принять. Я сам выбирал. Для вас.
Ее губы дрогнули в насмешливой улыбке.
– От чистого сердца, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Но хватит об этом. Сейчас Рождество, и ничто не испортит Уиллу настроение. Он независимой походкой шагал вперед: котелок сдвинут набок, концы шарфа весело развеваются на ветру. Сейчас никому бы не пришло в голову, что Лайтбоди является обитателем Бэттл-Крик. Уилл приветствовал дам, касаясь пальцами края шляпы, поздравлял с Рождеством проходивших мимо мужчин и мальчиков и даже не стал упрекать себя, когда сообразил, что настоящая цель его сегодняшней вылазки – именно покупка подарка для Айрин.
Ювелирный магазин Казобона (по общим отзывам, лучший в городе) оказался именно там, где описывал Хомер Претц, прямо напротив гостиницы «Таверна Поста», тоже весьма примечательного в своем роде заведения. Уилл остановился у дверей ювелирного магазина, вытянув шею, чтобы получше рассмотреть огромное здание из кирпича и гранита, находившееся на противоположной улице. Несомненно, блаженные в своем невежестве отступники и здесь вонзают ножи и вилки в баранью ногу, бифштексы и свиные отбивные, заливая всю эту трудно-перевариваемую пищу пивом в высоких кружках или хорошей порцией доброго виски. Вздохнув, Лайтбоди отвернулся, толкнул дверь и под утешающее треньканье колокольчика вошел в магазин.
И тут же попал в волшебное царство, где властвовали расслабляющее тепло и шелестящие, приглушенные священным трепетом голоса, восхвалявшие красоту камней и оправы, выпевавшие дивные имена «Вевье», «Гайяр», «Лалик». Словно пребывая в состоянии гипнотического транса, Лайтбоди почувствовал, как с него сняли пальто и усадили в роскошное бархатное кресло; немедленно в его руках оказалась чашка дымящегося ароматного французского chocolat chaud, a владелец магазина пожелал самолично продемонстрировать все разнообразие имеющихся у него камней в оправе из золота, серебра и эмалишан-леве. В результате Уилл купил слишком много и за все переплатил. Но это было не важно. Абсолютно. Патрик Генри Казобон был само радушие, а магазин его напоминал дворец восточного владыки. О, блаженный отдых от антисептики и физиологической корректности!
Чувствуя себя подлым предателем и отступником, Уилл отхлебывал шоколад и величественно кивал или отрицательно качал головой, когда ему показывали ту или иную драгоценность. Потом он вновь очутился на холоде и заторопился к Санаторию. Он шагал по весело освещенным улицам, унося с собой роскошное ожерелье из цейлонских сапфиров и розовых бриллиантов для Элеоноры, а также брошку из мелкого жемчуга с одним маленьким, ненавязчивым и совершенно невинным бриллиантиком – для Айрин. Две маленьких элегантных бархатных коробочки. Уилл вдруг ощутил необыкновенную легкость, словно сбросил с плеч тяжелый груз, и (хотя прохожие смотрели на него будто на пьяного, или на сумасшедшего, или на прошедшего полный курс лечения антиалкогольным эликсиром «Белая звезда Сирса») – не смог удержаться и запел:
И вот пришло к нам Рождество,
Устроим вместе торжество!
Соседей позовем,
Они к нам ввалятся гурьбой
И праздник принесут с собой,
И вместе мы споем!
Его голос разносился по округе – глуховатый, немелодичный, безнадежно фальшивящий и похожий на завывание ветра в трубе, однако песня нашла-таки отклик в сердцах. Первой откликнулась какая-то собака: сначала неуверенно тявкнула, а потом раздался пронзительный вой, немедленно подхваченный множеством голосов в ночи, и скоро уже все четвероногие обитатели Вашингтон-авеню пели вместе с Уиллом.
* * *
Но хорошее настроение очень быстро улетучилось. Да и разве могло это проклятое кирпично-мраморное царство стерильности внушать хоть какие-то приятные мысли, не связанные напрямую с кишками?
Она не взяла брошь. В смысле – сестра Грейвс. Айрин.
– Прошу прощения, мистер Лайтбоди, – вздохнула она, и в комнате Уилла стало мертвенно тихо, – но нам не разрешается принимать подарки от пациентов. Это строжайше запрещено.
Уилл ошеломленно смотрел на нее.
– Запрещено? Принять знак внимания, рождественский подарок, поднесенный от чистого сердца в канун святого праздника? – Лайтбоди кипел от возмущения. – Но кем? Кем запрещено?
В ее глазах сверкнул благоговейный огонь, губы прошелестели:
– Доктором Келлогом.
– Доктором Келлогом, – повторил Уилл, произнося эти два слова совсем другим тоном, нежели сестра Грейвс. – Доктор Келлог… Он что, губернатор? Президент? Господь Бог? Он что, может диктовать каждую мелочь, руководить всем – от наших кишок до наших чувств? – Уилл лежал на кровати в пижаме и халате, скрестив тонкие лодыжки. Он рывком сел, голос его зазвенел от гнева. – А как же я? Почему меня лишают права выразить мою… мое расположение и благодарность симпатичному мне человеку… женщине? Я имею в виду: тому, кого я считаю своим другом?
Да, он именно так и сказал: другом. Это слово упало между ними, как ствол рухнувшего дерева, оно было куда значительнее тех, которые он употребил перед этим – благодарность, привязанность, – и еще больше все усложнило. Сестра Грейвс предпочла сделать вид, что не слышала этого тревожащего слова.
– Когда нас нанимают на работу в Санаторий, – сказала она, зачем-то переставляя чашку, которая и так находилась на положенном месте, – мы подписываем документ, в котором обязуемся соблюдать все предписанные правила и воздерживаться в отношениях с нашими пациентами от контактов, выходящих за рамки наших непосредственных обязанностей.
Контактов. Его взбесил ее тон. Сухой, холодный, металлический. А он-то залпом выпил последние на сегодня четыре унции молока – без капризов, без уговоров, только чтобы доставить ей удовольствие; и вот благодарность – его искреннее, целомудренное чувство признательности она назвала контактами! Лайтбоди наблюдал за процессом приготовления его вечерней клизмы: сестра Грейвс сосредоточенно нагревала на газовой горелке парафин и наполняла резиновый резервуар. Было ясно – ей нет никакого дела до стоящей на ночном столике бархатной коробочки, перевязанной красными ленточками, и маленькой карточки с написанным от руки поздравлением.
– Но это нелепо, – снова закипятился Уилл. – Да, я пациент, да, вы медсестра, но мы ведь не перестаем от этого оставаться людьми?
Ответом было молчание.
– Так ведь?
Она неохотно пробормотала «да» и с преувеличенной суетливостью отправилась готовить для пациента ванну. Наконец она вернулась в комнату, раскрасневшаяся, но решительная.
– И что, даже не откроете? Хоть посмотрите, раз уж вы не хотите принять. Я сам выбирал. Для вас.
Ее губы дрогнули в насмешливой улыбке.
– От чистого сердца, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141