Доктор резко взмахнул рукой, и зверь всем телом бросился на прутья клетки, захлебываясь от ярости.
– Вот какова его благодарность, – вздохнул доктор, кто-то в публике неуверенно хихикнул, но Келлог уже раскланивался, точь-в-точь дирижер после концерта. Он кивал и улыбался товарищам по представлению – черному волку и белой волчице, и издаваемые ими звуки потонули в громе аплодисментов. Конец? Нет, публика ошибалась – импресарио от медицины, вдохновенный кудесник сцены, спаситель рода человеческого подготовил еще один сюрприз.
– Благодарю вас за внимание, дамы и господа. В нашем ящике для вопросов не осталось больше ни одной записки. Мы встретимся с вами здесь через неделю, в положенный час, я и мой славный помощник доктор Фрэнк Линниман (всплеск аплодисментов), и ответим на все ваши вопросы. А сейчас, прежде чем вы пойдете на вечеринку в Пальмовые кущи, я хочу попрощаться с вами, зачитав мною сочиненные строки как раз по теме нынешней лекции… Я назвал это стихотворение «Мафусаил».
Он рыбы не едал,
Крови он не проливал,
И пуще всего избегал обжорства.
И само собой ясно –
Он жил прекрасно
Без мяса с червями и приправы острой.
Без бифштекса с горчицей,
Замороженной птицы,
Без говядины, жирной и ядовитой.
Без осклизлой баранины с жесткими жилами,
Ветчины, кишащей личинками,
И сосисок, скрюченных радикулитом.
Старина Мафусаил
Ел амброзию, а пил
Небесную влагу без всякой скверны.
Он не касался пищи мясной,
Потому что как истинный святой
Вкушал райскую пищу, а не консервы.
Доктор кокетливо покачал лысеющей головой:
– А уж он-то дожил до мафусаиловых лет, верно?
* * *
Уилл Лайтбоди пристроился в Пальмовых кущах под бананом, держа в одной руке чашку кефирного чая, в другой – диетический пирожок из отрубей с орехами. Чай вкусом и запахом напоминал ту жидкость, которой пропитывают деревянные доски, чтобы не сгнили, а пирожок, хоть самую чуточку и подслащенный, по консистенции ничем не отличался от корма для скота. И все же Уилл радовался каждому глотку этой жидкости, каждому кусочку твердой пищи, поступавшим в его организм, лишь бы по вкусу, цвету и запаху они не напоминали молоко и виноград. Правда, молочная диета понемногу изглаживалась из памяти, зато о винограде он не мог забыть ни на минуту. Еще неделю назад он сидел на виноградной диете, питался исключительно виноградом, виноградом во всех видах и обличиях: от джема из половинок муската, производимого фабрикой «Конкорд», до токайского пудинга и вегетарианской тушенки, изготовленной из изюма; а запивалось все это бесчисленными стаканами чуть мутноватого, трижды процеженного виноградного сока, признанного в Санатории целительным бальзамом. В общем, Уилл получал все, что только можно приготовить из винограда – кроме вина, разумеется.
Виноградины. Сжимаешь их зубами, одну за другой, выдавливаешь сочную мясистую мякоть, добираешься до чуть горчащей косточки… Непристойно набухшие грозди, сгрудившиеся на лозе, точно маленькие ядра, свинцовые шарики, сгустки растительной слизи, отрава… Только подумаешь о них, и мчишься, задыхаясь, в уборную. Если на другом конце столовой какая-нибудь невинная заблудшая душа прельщалась переливающимся перламутром очищенных от кожуры ягод, Уилл поспешно отворачивался. Ничего не мог с собой поделать. Он просыпался посреди ночи от кошмара: ему снилось, будто он туго спеленут толстой виноградной лозой, а из ушей у него прорастает темно-зеленая листва, усики винограда заползают в глотку, душат… По утрам Уилл потихоньку от сестры Блотал пробирался в туалет и спускал в белоснежный унитаз маленькие, идеально отшлифованные бусины, чей пурпур был достоин королевских ожерелий.
Но сейчас Уилл пил кефирный чай и лакомился пирожком. В весе он так и не прибавил, на самом деле даже потерял по меньшей мере пятнадцать фунтов – парадный костюм болтался на нем, словно на живой вешалке. Под туго накрахмаленной белой манишкой (запонки из оникса и черный сатиновый кушак) – летняя нижняя рубашка, а под нижней рубашкой аккуратный шов длиной всего-навсего в шесть дюймов, будто одинокий рельс, проложенный по склону живота. Рукомесло доктора Келлога. Разрезал, погрузил руки в кишки, нащупал, извлек и собственноручно зашил. Пациенты поговаривали, что в минуты досуга, путешествуя или диктуя, доктор практикуется, штопая детские одежонки – глаз сохраняет остроту, пальцы – проворность, стежок – прочность. Слухи слухами, но на прочность стежка Лайтбоди не жаловался: рана затянулась хорошо. Хотя, с его точки зрения, операция никаких результатов не дала. Пламя в кишках малость притихло, будто газ под чайником привернули, но не угасло – гложет и гложет.
Он хотел бы задать вопрос, он готов был подняться во время одного из этих нелепых выступлений Шефа перед публикой – только волка в клетке недоставало! – хотя, надо признать, номер классный, – но так и не отважился. А в частной беседе, на консультации у Линнимана или у самого бородатого Шефа-недомерка, Уилл больше не жаловался. Он научился симулировать выздоровление. Выбора нет: или подыгрывать им – или захлебнуться в молоке, подавиться виноградом. Отец велел ему оставаться в Санатории столько, сколько понадобится, он давно уже подобрал сыну заместителя на фабрике. Элеонора, проведя здесь уже шесть полных месяцев, даже думать не хотела об отъезде. Вот и приходилось торчать в Бэттл-Крике, в Санатории, выплачивая в фонд Келлога ежемесячно сумму, которая разорила бы любое южноамериканское государство, и продвигаясь черепашьими шагами к выздоровлению. Он прикинул: если пробудет здесь до 1920 года, пламя в кишках постепенно угаснет (при условии, что он не будет поддерживать его спиртным, сигарами, кофе и настоящим мясом – а чего стоит жизнь, если от всего этого надо отказаться!), но вес его к тому времени станет меньше, чем был при рождении. Занятный парадокс. Уилл обдумывал его, шаря языком во рту, чтобы выудить застрявшие между зубов крошки печенья. В комнату впорхнула Элеонора – как всегда, вслед за ней появился Фрэнк Линниман.
Элеонора задержалась в зале вместе с группкой энтузиастов, чтобы поахать над только что прослушанной лекцией, а Уилл дожидался ее здесь, под сенью иззубренной листвы, размачивая скуку, будто жесткую корочку, в стакане опостылевшего чая. Жена приблизилась, шурша юбками, издавая не то квохтанье, не то мурлыканье – о, как действует на нервы этот звук! – и вот она уже болтает о чем-то, о глиняных черепках, о человеческих черепах, о какой-то экспедиции, куда ее пригласил Фрэнк, а любезнейший Фрэнк, конечно же, стоит себе рядом с ней, ухмыляется.
– Только до обеда, – выдохнула Элеонора, заглядывая Уиллу в лицо и тут же отводя взор, словно догадываясь, что ничего хорошего в глазах мужа не прочитает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
– Вот какова его благодарность, – вздохнул доктор, кто-то в публике неуверенно хихикнул, но Келлог уже раскланивался, точь-в-точь дирижер после концерта. Он кивал и улыбался товарищам по представлению – черному волку и белой волчице, и издаваемые ими звуки потонули в громе аплодисментов. Конец? Нет, публика ошибалась – импресарио от медицины, вдохновенный кудесник сцены, спаситель рода человеческого подготовил еще один сюрприз.
– Благодарю вас за внимание, дамы и господа. В нашем ящике для вопросов не осталось больше ни одной записки. Мы встретимся с вами здесь через неделю, в положенный час, я и мой славный помощник доктор Фрэнк Линниман (всплеск аплодисментов), и ответим на все ваши вопросы. А сейчас, прежде чем вы пойдете на вечеринку в Пальмовые кущи, я хочу попрощаться с вами, зачитав мною сочиненные строки как раз по теме нынешней лекции… Я назвал это стихотворение «Мафусаил».
Он рыбы не едал,
Крови он не проливал,
И пуще всего избегал обжорства.
И само собой ясно –
Он жил прекрасно
Без мяса с червями и приправы острой.
Без бифштекса с горчицей,
Замороженной птицы,
Без говядины, жирной и ядовитой.
Без осклизлой баранины с жесткими жилами,
Ветчины, кишащей личинками,
И сосисок, скрюченных радикулитом.
Старина Мафусаил
Ел амброзию, а пил
Небесную влагу без всякой скверны.
Он не касался пищи мясной,
Потому что как истинный святой
Вкушал райскую пищу, а не консервы.
Доктор кокетливо покачал лысеющей головой:
– А уж он-то дожил до мафусаиловых лет, верно?
* * *
Уилл Лайтбоди пристроился в Пальмовых кущах под бананом, держа в одной руке чашку кефирного чая, в другой – диетический пирожок из отрубей с орехами. Чай вкусом и запахом напоминал ту жидкость, которой пропитывают деревянные доски, чтобы не сгнили, а пирожок, хоть самую чуточку и подслащенный, по консистенции ничем не отличался от корма для скота. И все же Уилл радовался каждому глотку этой жидкости, каждому кусочку твердой пищи, поступавшим в его организм, лишь бы по вкусу, цвету и запаху они не напоминали молоко и виноград. Правда, молочная диета понемногу изглаживалась из памяти, зато о винограде он не мог забыть ни на минуту. Еще неделю назад он сидел на виноградной диете, питался исключительно виноградом, виноградом во всех видах и обличиях: от джема из половинок муската, производимого фабрикой «Конкорд», до токайского пудинга и вегетарианской тушенки, изготовленной из изюма; а запивалось все это бесчисленными стаканами чуть мутноватого, трижды процеженного виноградного сока, признанного в Санатории целительным бальзамом. В общем, Уилл получал все, что только можно приготовить из винограда – кроме вина, разумеется.
Виноградины. Сжимаешь их зубами, одну за другой, выдавливаешь сочную мясистую мякоть, добираешься до чуть горчащей косточки… Непристойно набухшие грозди, сгрудившиеся на лозе, точно маленькие ядра, свинцовые шарики, сгустки растительной слизи, отрава… Только подумаешь о них, и мчишься, задыхаясь, в уборную. Если на другом конце столовой какая-нибудь невинная заблудшая душа прельщалась переливающимся перламутром очищенных от кожуры ягод, Уилл поспешно отворачивался. Ничего не мог с собой поделать. Он просыпался посреди ночи от кошмара: ему снилось, будто он туго спеленут толстой виноградной лозой, а из ушей у него прорастает темно-зеленая листва, усики винограда заползают в глотку, душат… По утрам Уилл потихоньку от сестры Блотал пробирался в туалет и спускал в белоснежный унитаз маленькие, идеально отшлифованные бусины, чей пурпур был достоин королевских ожерелий.
Но сейчас Уилл пил кефирный чай и лакомился пирожком. В весе он так и не прибавил, на самом деле даже потерял по меньшей мере пятнадцать фунтов – парадный костюм болтался на нем, словно на живой вешалке. Под туго накрахмаленной белой манишкой (запонки из оникса и черный сатиновый кушак) – летняя нижняя рубашка, а под нижней рубашкой аккуратный шов длиной всего-навсего в шесть дюймов, будто одинокий рельс, проложенный по склону живота. Рукомесло доктора Келлога. Разрезал, погрузил руки в кишки, нащупал, извлек и собственноручно зашил. Пациенты поговаривали, что в минуты досуга, путешествуя или диктуя, доктор практикуется, штопая детские одежонки – глаз сохраняет остроту, пальцы – проворность, стежок – прочность. Слухи слухами, но на прочность стежка Лайтбоди не жаловался: рана затянулась хорошо. Хотя, с его точки зрения, операция никаких результатов не дала. Пламя в кишках малость притихло, будто газ под чайником привернули, но не угасло – гложет и гложет.
Он хотел бы задать вопрос, он готов был подняться во время одного из этих нелепых выступлений Шефа перед публикой – только волка в клетке недоставало! – хотя, надо признать, номер классный, – но так и не отважился. А в частной беседе, на консультации у Линнимана или у самого бородатого Шефа-недомерка, Уилл больше не жаловался. Он научился симулировать выздоровление. Выбора нет: или подыгрывать им – или захлебнуться в молоке, подавиться виноградом. Отец велел ему оставаться в Санатории столько, сколько понадобится, он давно уже подобрал сыну заместителя на фабрике. Элеонора, проведя здесь уже шесть полных месяцев, даже думать не хотела об отъезде. Вот и приходилось торчать в Бэттл-Крике, в Санатории, выплачивая в фонд Келлога ежемесячно сумму, которая разорила бы любое южноамериканское государство, и продвигаясь черепашьими шагами к выздоровлению. Он прикинул: если пробудет здесь до 1920 года, пламя в кишках постепенно угаснет (при условии, что он не будет поддерживать его спиртным, сигарами, кофе и настоящим мясом – а чего стоит жизнь, если от всего этого надо отказаться!), но вес его к тому времени станет меньше, чем был при рождении. Занятный парадокс. Уилл обдумывал его, шаря языком во рту, чтобы выудить застрявшие между зубов крошки печенья. В комнату впорхнула Элеонора – как всегда, вслед за ней появился Фрэнк Линниман.
Элеонора задержалась в зале вместе с группкой энтузиастов, чтобы поахать над только что прослушанной лекцией, а Уилл дожидался ее здесь, под сенью иззубренной листвы, размачивая скуку, будто жесткую корочку, в стакане опостылевшего чая. Жена приблизилась, шурша юбками, издавая не то квохтанье, не то мурлыканье – о, как действует на нервы этот звук! – и вот она уже болтает о чем-то, о глиняных черепках, о человеческих черепах, о какой-то экспедиции, куда ее пригласил Фрэнк, а любезнейший Фрэнк, конечно же, стоит себе рядом с ней, ухмыляется.
– Только до обеда, – выдохнула Элеонора, заглядывая Уиллу в лицо и тут же отводя взор, словно догадываясь, что ничего хорошего в глазах мужа не прочитает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141