) и сжал их так, словно хотел выжать мокрое полотенце. Крякнув от натуги, доктор сорвал с приемного сына курточку, с треском разорвал ее, а потом стал хлестать тщедушного упрямца по щекам. За окнами по-прежнему тускло светила луна. Отведя душу и отбив ладони, Келлог отвернулся и отправился в кровать. Впервые за неделю он спал, как невинный младенец.
Утром Джордж, в новой курточке, пошел вместе с другими детьми в школу. По словам Ханны, он спал в своей кровати, а проснувшись, умылся, почистил зубы, сходил в туалет, позавтракал как положено. Больше никакого шарканья, никакого топанья маленьких ног в маленьких растоптанных башмаках, никакой опущенной головы и укоризненного взгляда. Разумеется, Келлог корил себя за несдержанность, вспоминая о вспышке ярости (интересно, заметила ли Ханна следы ударов на лице мальчика?), но нельзя сказать, что его так уж сильно мучили угрызения совести. Он – человек занятой. Занятой? Не то слово! Да он – как жонглер, у которого в руках одновременно сто шариков! И доктор Келлог поспешил в Санаторий – далее править своим царством.
Весь день он крутился как белка в колесе. Имел неприятный разговор с сестрой Элен Уайт и еще с шестью адвентистскими старейшинами, которым в ту пору все еще принадлежал Санаторий; массу времени провел в лаборатории, работая над формулой «растительного молочка» – нужно было во что бы то ни стало отбить миндально-арахисовый привкус; осматривал пациентов; починил электрическую ванну в дамском гимнастическом зале (разошлись контакты); провел традиционную понедельничную беседу с ответами на вопросы – речь шла об онанизме и атрофированном яичке. Когда в начале первого Келлог вернулся с работы, в доме стояла тишина. Шеф очень устал, но был приятно возбужден: мыслями он уже был в завтрашнем дне, размышляя о возможностях соевых бобов и японских морских водорослей, об универсальном динамометре, пневмографии, физиологическом кресле и о специальных приспособлениях на окна, благодаря которым оздоровляющий зимний воздух будет поступать в комнаты, где спят закутанные в одеяло пациенты, – словом, обо всем, что круглые сутки занимало мысли доктора, обо всех многочисленных звеньях бесконечной цепочки идей и усовершенствований. Он великолепно себя чувствовал – пожалуй, впервые за эти недели.
Проходя через холл (доктору понадобилось заглянуть в библиотеку за последним номером «Vegetationsbilder»), он споткнулся, вернее даже не споткнулся, а подцепил ботинком что-то, валявшееся у подножия лестницы. Келлог наклонился, словно палеонтолог, обнаруживший кость в древних раскопках. Доктору не понадобилось рассматривать то, что он нашел, – пальцы немедленно узнали ткань на ощупь.
Курточка. Детская курточка.
Да, а потом Джордж впервые заговорил. Уже восемь месяцев он жил в доме Келлога, восемь месяцев ел его хлеб, ходил в школу, носил подаренную одежду, спал в предоставленной кровати, и за все это время не произнес ни слова. Доктор и сам обследовал мальчика, и приглашал коллег на консилиум, но они ничего не обнаружили: речевой аппарат Джорджа был абсолютно нормален, не хуже чем у Уильяма Дженнингса Брайана. Никто не знал, почему ребенок отказывается говорить. По мнению доктора, все объяснялось очень просто – обыкновенное упрямство.
Однажды вечером, в один из редких моментов отдыха, когда Келлог сидел за фортепиано, он вдруг почувствовал острый толчок в спину. Никто не смел тревожить Джона Харви Келлога в минуты отдыха; его пальцы изумленно замерли над клавишами, и в воздухе повис неоконченный аккорд. Доктор обернулся. Сзади стоял Джордж, сжимая в руках огрызок карандаша. Келлог удивленно уставился на мальчика: Джордж смотрел ему прямо в глаза, хотя обычно избегал встречаться взглядами с приемным отцом. Доктор спросил, нужно ли тому что-нибудь, не ожидая в ответ ничего, кроме всегдашней немой сцены. Но на этот раз Джордж его удивил. Он кашлянул, прочищая горло, губы раздвинулись в кривоватой улыбке.
– Да, папа, – сказал он чистым, сильным, поставленным голосом, – да, мне кое-что нужно: не дашь ли ты мне пять центов?
Джордж. Хильдин сынок. Надо было оставить мальчишку там, где его нашли, пусть бы околел с голоду. Это была ужасная мысль для врача, но именно она пришла доктору в голову. С самой первой минуты Джордж доставлял одни только неприятности; и вот он снова здесь и просит уже не пять центов…
– Сто долларов? – повторил Келлог.
Взгляд Джорджа был ледяным. Дэб, услышав, о какой сумме идет речь, шумно сглотнул.
– Именно, – буркнул Джордж. – Сотня долларов – и я от тебя отстану.
И улыбнулся точь-в-точь такой же кривой, злобной улыбкой, как когда-то много лет назад.
– У меня такое чувство, папочка Келлог, что ты меня стыдишься, и я глубоко страдаю по этому поводу. Ты не хочешь, чтобы я приходил сюда и развлекал твоих пациентов? А то я могу устроить для них грандиозное шоу.
Джон Харви Келлог славился бережливостью и умеренностью – такой уж у него был характер. Он создал Санаторий из ничего и превратил свое детище в великолепное и знаменитое медицинское учреждение при минимальной заработной плате работникам – в самом начале в его штате состояли главным образом добровольцы из Адвентистов Седьмого Дня. Сейчас, уже вырвавшись (не без усилий) из-под контроля этой церкви, доктор стал так же задешево нанимать студентов колледжа, тесно связанного с Санаторием; они служили на кухне, в банях и гимнастических залах – таким образом они зарабатывали себе право поступления в высшее учебное заведение. Ну и конечно, Келлог вовсю пользовался услугами пациентов. Например, летом он прописывал мужчинам крайне здоровое физическое упражнение – рубку дров, и к зиме Санаторий всегда был обеспечен достаточным запасом топлива.
Келлог перестал расхаживать по комнате и повернулся к Джорджу:
– Это шантаж.
Джордж скорчил гримасу. Взъерошил грязной рукой волосы (доктор сделал себе заметку, что нужно будет продезинфицировать кабинет, когда они избавятся от этого негодяя).
– Шантаж? Папочка, я обиделся. Страшно обиделся.
– Двадцать пять долларов, – сказал Келлог, – при условии, что я больше тебя здесь никогда не увижу.
– Сто, – повторил Джордж, – и я подумаю над твоим предложением.
– Подумаешь? – вскипел доктор. Он чувствовал, что вот-вот сорвется, как той ночью много лет назад. – Ты подумаешь? Ха-ха! Да я сейчас вышвырну тебя отсюда!
Джордж весь подобрался. Он окинул взглядом висевшие на стенах портреты – Лютер Бербэнк, Джон Уэсли, Старый Томас Парр (англичанин, якобы проживший сто пятьдесят два года).
– Не грози, папочка. Ты, конечно, можешь меня вышвырнуть, особенно если позовешь своих горилл из-за двери. Но знаешь, я тут подумал: я так люблю Бэттл-Крик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Утром Джордж, в новой курточке, пошел вместе с другими детьми в школу. По словам Ханны, он спал в своей кровати, а проснувшись, умылся, почистил зубы, сходил в туалет, позавтракал как положено. Больше никакого шарканья, никакого топанья маленьких ног в маленьких растоптанных башмаках, никакой опущенной головы и укоризненного взгляда. Разумеется, Келлог корил себя за несдержанность, вспоминая о вспышке ярости (интересно, заметила ли Ханна следы ударов на лице мальчика?), но нельзя сказать, что его так уж сильно мучили угрызения совести. Он – человек занятой. Занятой? Не то слово! Да он – как жонглер, у которого в руках одновременно сто шариков! И доктор Келлог поспешил в Санаторий – далее править своим царством.
Весь день он крутился как белка в колесе. Имел неприятный разговор с сестрой Элен Уайт и еще с шестью адвентистскими старейшинами, которым в ту пору все еще принадлежал Санаторий; массу времени провел в лаборатории, работая над формулой «растительного молочка» – нужно было во что бы то ни стало отбить миндально-арахисовый привкус; осматривал пациентов; починил электрическую ванну в дамском гимнастическом зале (разошлись контакты); провел традиционную понедельничную беседу с ответами на вопросы – речь шла об онанизме и атрофированном яичке. Когда в начале первого Келлог вернулся с работы, в доме стояла тишина. Шеф очень устал, но был приятно возбужден: мыслями он уже был в завтрашнем дне, размышляя о возможностях соевых бобов и японских морских водорослей, об универсальном динамометре, пневмографии, физиологическом кресле и о специальных приспособлениях на окна, благодаря которым оздоровляющий зимний воздух будет поступать в комнаты, где спят закутанные в одеяло пациенты, – словом, обо всем, что круглые сутки занимало мысли доктора, обо всех многочисленных звеньях бесконечной цепочки идей и усовершенствований. Он великолепно себя чувствовал – пожалуй, впервые за эти недели.
Проходя через холл (доктору понадобилось заглянуть в библиотеку за последним номером «Vegetationsbilder»), он споткнулся, вернее даже не споткнулся, а подцепил ботинком что-то, валявшееся у подножия лестницы. Келлог наклонился, словно палеонтолог, обнаруживший кость в древних раскопках. Доктору не понадобилось рассматривать то, что он нашел, – пальцы немедленно узнали ткань на ощупь.
Курточка. Детская курточка.
Да, а потом Джордж впервые заговорил. Уже восемь месяцев он жил в доме Келлога, восемь месяцев ел его хлеб, ходил в школу, носил подаренную одежду, спал в предоставленной кровати, и за все это время не произнес ни слова. Доктор и сам обследовал мальчика, и приглашал коллег на консилиум, но они ничего не обнаружили: речевой аппарат Джорджа был абсолютно нормален, не хуже чем у Уильяма Дженнингса Брайана. Никто не знал, почему ребенок отказывается говорить. По мнению доктора, все объяснялось очень просто – обыкновенное упрямство.
Однажды вечером, в один из редких моментов отдыха, когда Келлог сидел за фортепиано, он вдруг почувствовал острый толчок в спину. Никто не смел тревожить Джона Харви Келлога в минуты отдыха; его пальцы изумленно замерли над клавишами, и в воздухе повис неоконченный аккорд. Доктор обернулся. Сзади стоял Джордж, сжимая в руках огрызок карандаша. Келлог удивленно уставился на мальчика: Джордж смотрел ему прямо в глаза, хотя обычно избегал встречаться взглядами с приемным отцом. Доктор спросил, нужно ли тому что-нибудь, не ожидая в ответ ничего, кроме всегдашней немой сцены. Но на этот раз Джордж его удивил. Он кашлянул, прочищая горло, губы раздвинулись в кривоватой улыбке.
– Да, папа, – сказал он чистым, сильным, поставленным голосом, – да, мне кое-что нужно: не дашь ли ты мне пять центов?
Джордж. Хильдин сынок. Надо было оставить мальчишку там, где его нашли, пусть бы околел с голоду. Это была ужасная мысль для врача, но именно она пришла доктору в голову. С самой первой минуты Джордж доставлял одни только неприятности; и вот он снова здесь и просит уже не пять центов…
– Сто долларов? – повторил Келлог.
Взгляд Джорджа был ледяным. Дэб, услышав, о какой сумме идет речь, шумно сглотнул.
– Именно, – буркнул Джордж. – Сотня долларов – и я от тебя отстану.
И улыбнулся точь-в-точь такой же кривой, злобной улыбкой, как когда-то много лет назад.
– У меня такое чувство, папочка Келлог, что ты меня стыдишься, и я глубоко страдаю по этому поводу. Ты не хочешь, чтобы я приходил сюда и развлекал твоих пациентов? А то я могу устроить для них грандиозное шоу.
Джон Харви Келлог славился бережливостью и умеренностью – такой уж у него был характер. Он создал Санаторий из ничего и превратил свое детище в великолепное и знаменитое медицинское учреждение при минимальной заработной плате работникам – в самом начале в его штате состояли главным образом добровольцы из Адвентистов Седьмого Дня. Сейчас, уже вырвавшись (не без усилий) из-под контроля этой церкви, доктор стал так же задешево нанимать студентов колледжа, тесно связанного с Санаторием; они служили на кухне, в банях и гимнастических залах – таким образом они зарабатывали себе право поступления в высшее учебное заведение. Ну и конечно, Келлог вовсю пользовался услугами пациентов. Например, летом он прописывал мужчинам крайне здоровое физическое упражнение – рубку дров, и к зиме Санаторий всегда был обеспечен достаточным запасом топлива.
Келлог перестал расхаживать по комнате и повернулся к Джорджу:
– Это шантаж.
Джордж скорчил гримасу. Взъерошил грязной рукой волосы (доктор сделал себе заметку, что нужно будет продезинфицировать кабинет, когда они избавятся от этого негодяя).
– Шантаж? Папочка, я обиделся. Страшно обиделся.
– Двадцать пять долларов, – сказал Келлог, – при условии, что я больше тебя здесь никогда не увижу.
– Сто, – повторил Джордж, – и я подумаю над твоим предложением.
– Подумаешь? – вскипел доктор. Он чувствовал, что вот-вот сорвется, как той ночью много лет назад. – Ты подумаешь? Ха-ха! Да я сейчас вышвырну тебя отсюда!
Джордж весь подобрался. Он окинул взглядом висевшие на стенах портреты – Лютер Бербэнк, Джон Уэсли, Старый Томас Парр (англичанин, якобы проживший сто пятьдесят два года).
– Не грози, папочка. Ты, конечно, можешь меня вышвырнуть, особенно если позовешь своих горилл из-за двери. Но знаешь, я тут подумал: я так люблю Бэттл-Крик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141