— Нет, нет, я говорю нет, ты не можешь так дитятю?
Но голос ее был слабый, а руки вцепились ему в шею, словно железные клешни. Ее дыхание стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась по нежному изгибу щеки и упала в песок.
Очень долгое время они лежали сплетенные без движения, и прохладный ветерок остужал их мокрые разгоряченные тела. Потом Айван встал и включил приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:
—Выключи эту чертову штуковину, Айван! Как ты можешь — в такое время?…
От ярости она не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и кустов. Айван с виноватым видом выключил радио, но было уже поздно. Он стоял, жалкий, предчувствуя самое худшее. Потом предложил ей прогуляться вдвоем, она даже не ответила.
Айван остановился перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как раз в тот момент, когда солнце начало опускаться в море. Пламенеющие пальцы карибского заката касались холмов и долин кроваво-красными бликами. Таким ярким был этот свет, что суеверные испанские моряки, с их католическим чувством вины, впервые увидев его, решили, что доплыли до конца света и видят отблески адских сковородок.
«Господи Иисусе! — думал Айван. — Каким образом у этих женщин заходит ум за разум, а? Что такое случилось с Мирриам? Чего она, в конце концов, хочет? Она и бабушка, им не остановиться, ман, никак не остановиться. Все, что напоминает им о моих планах, сводит их с ума и злит. Ой-е-ей. Подожди, они думают, что человек может скакать туда-сюда по горам, как козлик, всю свою жизнь? Чо, не тут-то было. Это у них не пройдет. Почему, почему им никак не понять, что и для них все это, именно для них, разве не так, то, что я хочу стать знаменитым. Все-все, когда я был маленький, говорили, какой я Риган и какое у меня большое сердце, так почему же сейчас они так со мной, когда я хочу следовать своему сердцу? Смотри, Мирриам! Смотри, как хорошо все было сегодня. Сегодня она доказала свою любовь. Она сделала все, на что способна, Бог знает что натворила, и я это знаю. Она молодая девушка, она не позволяет с собой легкомысленно обращаться; не надо ее путать с этими дурочками-сними-трусики, девочками-трахни-меня-в-кустах, о которых вечно толкует мисс Аманда. Нет, она точно любит меня и сегодня это доказала. Позволила мне почувствовать себя мужчиной, любовником, королем, черт побери, и вдруг — бамц! Все накрылось!»
Айван выругался, покачал головой и, повернувшись спиной к багряному морю, продолжил свой путь в горы.
С мисс Амандой все обстояло еще хуже. Вот уже целый год она с каменной непреклонностью отрицала все его начинания, особенно ругая за то, что он проводит время в кафе. «Айван, что хорошего ты находишь в этом кафе? Думаешь это приятное место, да?» Как объяснить ей про музыку, про то, как она на него действует, это захватывающее чувство полноты, когда он движется вместе с музыкой, когда поет современные песни, как объяснить ту страсть и нетерпение, с каким он вчитывается в газеты с фотографиями певцов и бэндов, в объявления про танцы и клубы, как он завидует великолепию и славе артистов. Бабушке этого не понять. Куда ей? За всю жизнь она и на пятнадцать миль дальше своей горы не выезжала.
Мисс Ида понимает. Она рассказывала ему истории про клубы и артистов, с которыми была знакома, о больших конкурсах танца, в которых участвовала. Иногда она бросает все, чем занимается, чтобы посмотреть на него, и убеждает окружающих:
— Ну скажите мне теперь, что у парня нет дара? Послушайте, как бвай поет калипсо, а?
И тогда радость Айвана бывает по-настоящему полной.
Все-таки как тяжело знать, что уже не сумеешь поделиться с мисс Амандой своими мечтами, что уже не вбежишь, как раньше, домой, с порога рассказывая о своих приключениях.
С того самого дня она становилась все более отчужденной, холодной и необщительной.
Бабушка была в тот день на кухне. И словно безмолвный свидетель обвинения посреди стола стояла пустая банка из-под печенья.
—Бабушка, смотри… — начал он, показывая ей свое сокровище: «…ВСЕГДА ПРИНОСЯЩИЙ СЛАДКИЕ НАПЕВЫ И НЕЖНЫЕ ПРИПЕВЫ… „НУМЕРОУНО“…» -Убери из дома эту чертовщину! — сердито проворчала она, даже не подняв взгляда.
Айван выключил транзистор, и она тихо и безжизненно проговорила:
—Так вот куда ты потратил все деньги? Что ж, хорошенькое дельце, — и снова повернулась к нему спиной.
Он не сумел даже убедить ее слушать воскресные программы духовной музыки, ибо она сочла смертным грехом исполнять музыку Бога на том же самом инструменте, на чертовом приемнике, на котором исполняют всю эту музыку греха и проклятия Вавилона. Поэтому Айвану запрещалось включать радио в присутствии бабушки. Всем своим поведением она демонстрировала разочарование и постигшее ее тяжелое горе. В вечерних чтениях Библии она выбирала такие фрагменты, как заслуженное разрушение Содома и Гоморры и различные обращения к блудным сынам, растрачивающим свое семя на проституток, этих блудниц вавилонских. Она на глазах слабела и явно теряла интерес к жизни. Если она и говорила, то разве что сама с собой. Сопровождая сказанное тяжкими вздохами, она с мрачным видом бормотала пословицы и поговорки, которых был у нее целый воз, о глупости, эгоизме, упрямстве и неизбежной порче детей.
«Курочки веселятся, а ястреб рядом», или «Уши ребенка тугие, кожа и то не такая», или «Плохо слушал, так сам узнаешь», или "Дитятя тугоухий — смерть для мамочки ", или «Дитя маму ням-ням, мама дитятю не съест». Эти поговорки, конечно же, целившие в Айвана, раньше никогда при нем не произносились. А однажды она обвинила его напрямую… посмотрела на него глазами полными слез, обреченно покачала головой и заплакала:
—Боже, глянь на моего умного-хорошего внучка — сглазил, сглазил его кто-то!
Ладно, мы еще посмотрим, кто кого сглазил, подумал Айван, сглазили не сглазили, а я — великий и стану великим. И увидим потом, будет она этому рада или нет…
Он перелез через каменную ограду и подошел к дому. С виду все выглядело точно так же, как и утром, когда он уходил. Корм свиньям не задан, козы не покормлены и не подоены. На кухне пусто, пепел в очаге холодный. Впервые на его памяти горячая еда не ждала его. Быть может, бабушка ушла к Маас Натти? В последнее время она стала проводить со своим старым другом больше времени, чем обычно. Он не знал, что бабушка там делает, но возвращалась она всегда с выражением безмятежности и удовлетворения на лице.
Дверь в дом была закрыта — знак того, что ее нет дома. Насторожившись, он распахнул дверь и позвал:
—Баба-Ба, это я, Айван!
Ответа не было. Он вошел. В комнате было жарко, в воздухе стоял слабый запах старой плоти, пота, несвежей мочи.
Мисс Аманда без движения сидела в кровати, прислонившись к стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Но голос ее был слабый, а руки вцепились ему в шею, словно железные клешни. Ее дыхание стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась по нежному изгибу щеки и упала в песок.
Очень долгое время они лежали сплетенные без движения, и прохладный ветерок остужал их мокрые разгоряченные тела. Потом Айван встал и включил приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:
—Выключи эту чертову штуковину, Айван! Как ты можешь — в такое время?…
От ярости она не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и кустов. Айван с виноватым видом выключил радио, но было уже поздно. Он стоял, жалкий, предчувствуя самое худшее. Потом предложил ей прогуляться вдвоем, она даже не ответила.
Айван остановился перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как раз в тот момент, когда солнце начало опускаться в море. Пламенеющие пальцы карибского заката касались холмов и долин кроваво-красными бликами. Таким ярким был этот свет, что суеверные испанские моряки, с их католическим чувством вины, впервые увидев его, решили, что доплыли до конца света и видят отблески адских сковородок.
«Господи Иисусе! — думал Айван. — Каким образом у этих женщин заходит ум за разум, а? Что такое случилось с Мирриам? Чего она, в конце концов, хочет? Она и бабушка, им не остановиться, ман, никак не остановиться. Все, что напоминает им о моих планах, сводит их с ума и злит. Ой-е-ей. Подожди, они думают, что человек может скакать туда-сюда по горам, как козлик, всю свою жизнь? Чо, не тут-то было. Это у них не пройдет. Почему, почему им никак не понять, что и для них все это, именно для них, разве не так, то, что я хочу стать знаменитым. Все-все, когда я был маленький, говорили, какой я Риган и какое у меня большое сердце, так почему же сейчас они так со мной, когда я хочу следовать своему сердцу? Смотри, Мирриам! Смотри, как хорошо все было сегодня. Сегодня она доказала свою любовь. Она сделала все, на что способна, Бог знает что натворила, и я это знаю. Она молодая девушка, она не позволяет с собой легкомысленно обращаться; не надо ее путать с этими дурочками-сними-трусики, девочками-трахни-меня-в-кустах, о которых вечно толкует мисс Аманда. Нет, она точно любит меня и сегодня это доказала. Позволила мне почувствовать себя мужчиной, любовником, королем, черт побери, и вдруг — бамц! Все накрылось!»
Айван выругался, покачал головой и, повернувшись спиной к багряному морю, продолжил свой путь в горы.
С мисс Амандой все обстояло еще хуже. Вот уже целый год она с каменной непреклонностью отрицала все его начинания, особенно ругая за то, что он проводит время в кафе. «Айван, что хорошего ты находишь в этом кафе? Думаешь это приятное место, да?» Как объяснить ей про музыку, про то, как она на него действует, это захватывающее чувство полноты, когда он движется вместе с музыкой, когда поет современные песни, как объяснить ту страсть и нетерпение, с каким он вчитывается в газеты с фотографиями певцов и бэндов, в объявления про танцы и клубы, как он завидует великолепию и славе артистов. Бабушке этого не понять. Куда ей? За всю жизнь она и на пятнадцать миль дальше своей горы не выезжала.
Мисс Ида понимает. Она рассказывала ему истории про клубы и артистов, с которыми была знакома, о больших конкурсах танца, в которых участвовала. Иногда она бросает все, чем занимается, чтобы посмотреть на него, и убеждает окружающих:
— Ну скажите мне теперь, что у парня нет дара? Послушайте, как бвай поет калипсо, а?
И тогда радость Айвана бывает по-настоящему полной.
Все-таки как тяжело знать, что уже не сумеешь поделиться с мисс Амандой своими мечтами, что уже не вбежишь, как раньше, домой, с порога рассказывая о своих приключениях.
С того самого дня она становилась все более отчужденной, холодной и необщительной.
Бабушка была в тот день на кухне. И словно безмолвный свидетель обвинения посреди стола стояла пустая банка из-под печенья.
—Бабушка, смотри… — начал он, показывая ей свое сокровище: «…ВСЕГДА ПРИНОСЯЩИЙ СЛАДКИЕ НАПЕВЫ И НЕЖНЫЕ ПРИПЕВЫ… „НУМЕРОУНО“…» -Убери из дома эту чертовщину! — сердито проворчала она, даже не подняв взгляда.
Айван выключил транзистор, и она тихо и безжизненно проговорила:
—Так вот куда ты потратил все деньги? Что ж, хорошенькое дельце, — и снова повернулась к нему спиной.
Он не сумел даже убедить ее слушать воскресные программы духовной музыки, ибо она сочла смертным грехом исполнять музыку Бога на том же самом инструменте, на чертовом приемнике, на котором исполняют всю эту музыку греха и проклятия Вавилона. Поэтому Айвану запрещалось включать радио в присутствии бабушки. Всем своим поведением она демонстрировала разочарование и постигшее ее тяжелое горе. В вечерних чтениях Библии она выбирала такие фрагменты, как заслуженное разрушение Содома и Гоморры и различные обращения к блудным сынам, растрачивающим свое семя на проституток, этих блудниц вавилонских. Она на глазах слабела и явно теряла интерес к жизни. Если она и говорила, то разве что сама с собой. Сопровождая сказанное тяжкими вздохами, она с мрачным видом бормотала пословицы и поговорки, которых был у нее целый воз, о глупости, эгоизме, упрямстве и неизбежной порче детей.
«Курочки веселятся, а ястреб рядом», или «Уши ребенка тугие, кожа и то не такая», или «Плохо слушал, так сам узнаешь», или "Дитятя тугоухий — смерть для мамочки ", или «Дитя маму ням-ням, мама дитятю не съест». Эти поговорки, конечно же, целившие в Айвана, раньше никогда при нем не произносились. А однажды она обвинила его напрямую… посмотрела на него глазами полными слез, обреченно покачала головой и заплакала:
—Боже, глянь на моего умного-хорошего внучка — сглазил, сглазил его кто-то!
Ладно, мы еще посмотрим, кто кого сглазил, подумал Айван, сглазили не сглазили, а я — великий и стану великим. И увидим потом, будет она этому рада или нет…
Он перелез через каменную ограду и подошел к дому. С виду все выглядело точно так же, как и утром, когда он уходил. Корм свиньям не задан, козы не покормлены и не подоены. На кухне пусто, пепел в очаге холодный. Впервые на его памяти горячая еда не ждала его. Быть может, бабушка ушла к Маас Натти? В последнее время она стала проводить со своим старым другом больше времени, чем обычно. Он не знал, что бабушка там делает, но возвращалась она всегда с выражением безмятежности и удовлетворения на лице.
Дверь в дом была закрыта — знак того, что ее нет дома. Насторожившись, он распахнул дверь и позвал:
—Баба-Ба, это я, Айван!
Ответа не было. Он вошел. В комнате было жарко, в воздухе стоял слабый запах старой плоти, пота, несвежей мочи.
Мисс Аманда без движения сидела в кровати, прислонившись к стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125