Когда телеграфные столбы проносились мимо, словно строй солдат, а перегруженный автобус швыряло из стороны в сторону под вздохи и причитания пассажиров, он ощущал ту же волнующую смесь небывалого оживления и страха, что и в тот день, когда прыгнул с моста в темную реку.
Наконец они выехали на большую равнину, где дорога стала довольно плоской и прямой, движения водителя стали спокойнее, и автобус поехал ровно и почти монотонно. Пассажиры наконец-то расслабились.
Возбуждение Айвана прошло, и он чуть откинулся на своей коробке. Усталость накрыла его, как это бывает перед сном. Как много всего случилось и как быстро! Подобно пейзажу за окном, события и впечатления проносились в его голове, в беспорядке сменяя друг друга. Постепенно его сознание стало успокаиваться, и вскоре кипевшие вокруг него разговоры в салоне превратились в отдаленный шум.
Спустя два дня после событий Девятой Ночи, маленький двор выглядел опустевшим, даже вымершим. Животных — тех из них, которых не коснулось традиционное хлебосольство хозяев — перегнали в загон Маас Натти. За каменной стеной, возле хлебного дерева, свежий могильный холмик, подобно шраму на лице гор, отмечал последнее место упокоения мисс Аманды. Айван уже упаковывал последнюю коробку, когда услышал с дороги цоканье копыт. Он прислушался; оно не было похоже на настойчивое стакатто галопа, скорее на величавую поступь, что-то среднее между выездкой перед бегами и прогулочным шагом. Он встретил старика у ворот — маленького, почти крошечного, на крупном жеребце. Маас Натти приветствовал его сухо, без лишних слов.
—Значит, ты едешь к матери. — Это был не вопрос, а утверждение, и Айван кивком головы выразил согласие. — Очень жаль, что ее не было на похоронах, — но ничего не поделаешь… — Нота глубокого разочарования прозвучала в словах старика, словно чье-то отсутствие на похоронах причинило боль ему лично. — После того как найдешь ее — ты не собираешься возвращаться? — Несмотря на вопросительную интонацию, это тоже был не вопрос. Айван кивнул. Старик глубоко вздохнул и медленно, с чувством нелегкого смирения, слез с лошади.
—Ну что ж, этого я и ожидал. Пойдем-ка прогуляемся, бвай.
Айван ничуть не удивился, когда после бесцельных на первый взгляд блужданий они оказались возле могил. Старик склонил голову, и губы его задвигались; он заговорил громко, не глядя на Айвана, словно бы рассуждал вслух о чем-то или обращался к духам тех, кто лежал в земле.
—Люди говорят, — начал он задумчиво, — муха, не послушав совета, летит в рот к мертвецу и попадает в могилу. Слушай меня, и слушай старого дурня хорошенько. Я побывал в своей жизни почти везде и делал почти все. Я не жалею, что уехал отсюда, когда был чуть старше тебя, и не жалею, что вернулся сюда, ничуть не жалею.
Бвай — ты личность. Ты пришел не из ниоткуда. Весь твой род лежит здесь, под этими деревьями, — старик обвел землю рукой. — Твои бабушка, дедушка, дядя Зеекиль, которого бык убил у Дунканов, — все они лежат здесь. Хорошие люди — всеми уважаемые. Люди многое о твоих родных говорили, разное: одни — что они слишком горды, другие — что они не сдержаны в гневе и любят подраться. Но я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-то говорил, что твои родные — воры. Нет, сэр, ни один человек еще не сказал, что они взяли хоть что-то, хотя бы один пенни, одну птицу, одну шпильку, одну булавку из того, что им не причиталось, чего они не заработали потом и кровью. Ты меня слышишь, бвай?
—Да, сэр, — ответил Айван со слезами на глазах.
Старик кивнул.
—Так вот, никогда не забывай этого. Ты пришел не из ниоткуда, ты происходишь от достойных и уважаемых людей. У них не было много денег — но и бедными их не назовешь. Тебя правильно воспитали, тебя научили тому, что хорошо и что плохо. Тебе привили манеры. Бвай, не уклоняйся от путей, предначертанных тебе воспитанием.
—Нет, сэр.
—В какой город ты едешь — в Кингстон? Что ты о нем знаешь? Ты думаешь, что там успокоишься? Ты увидишь там такие вещи, что глазам своим не поверишь. Ты увидишь их, потом протрешь глаза и снова посмотришь, и снова их увидишь, и все равно в них не поверишь. Я это знаю.
Он медленно покачал головой.
—Городские люди — они другие, по-другому плохие, не так, как мы, слышишь, что я тебе говорю? Они стоят не на том, на чем стоим мы. Ты увидишь там самых разных людей. Многие из них не знают над собой закона. Никакого закона! Ложь? Пожалуйста! Кража? Вот и она! Ты не видел еще вора. Подожди — увидишь! Городские люди любят работать умом, чтобы взять то, что им не принадлежит, пожать плоды там, где не они сеяли, подобрать то, что не они положили. Ох! Если они скажут тебе: беги! — оставайся на месте. Если скажут: стой! — беги изо всех сил. Но если они вздумают тебя оклеветать — тебя вздернут как миленького! Они войдут в судилище, поцелуют Библию, произнесут клятву, прольют слезу. Они прольют влагу живительную из глаз своих, камнем взглянут в лицо твое и наведут клевету на тебя — и ты пойдешь на виселицу.
Маас Натти умолк, словно не мог отыскать слов, чтобы выразить запредельный уровень порока и беззаконий, царящих в городе.
—Суд — отвратительное место, не ходи туда! Говорю тебе — не ходи туда! Тридцать лет я странствовал по миру — Куба, Панама, Америка, Кингстон. Но до сего дня я не знал, что значит: оказаться в суде. Это дурное место — не ходи туда, тебе говорю.
Он говорил на повышенных тонах, и, пристально глядя на Айвана, притоптывая ногой после каждой фразы для ее усиления, Маас Натти еще раз повторил: «Не ходи туда, тебе говорю».
Какое-то время он продолжал в том же духе, но вскоре тон его стал более мягким, задушевным.
—Ты всегда мне нравился, бвай. Знаешь, твой дедушка был из марунов. Тебе это известно. Я говорил об этом, когда ты еще пешком под стол ходил. Человек кроманти из городка марунов Аккомпонг. Так вот, я всегда говорил, что ты идешь по их стопам. Они — веселые люди, знаешь, всегда что-нибудь этакое вытворяли. Видится мне, что в тебе сидит тот же самый дух. Но бвай… — голос старика упал почти до шепота, — ты должен быть осторожным… У тебя большое сердце, бвай, но иногда лучше пригнуться. Умей пригибаться, когда это необходимо, — на том мир стоит, сын мой. Если ты черный и у тебя нет денег, ты должен уметь пригибаться. Такова жизнь — сильный человек всегда прав и слабому грех обижаться. Пользуйся головой, мальчик. Говорят, что «у труса звучат только кости». Я вовсе не о том, чтобы ты позволял людям писать тебе на спину, а потом говорить, будто вспотел. Ни в коем случае! Просто ты должен думать головой и прикрывать рот. Умей скрывать в груди сердце горящее и заставляй рот улыбаться. Когда горячее слово готово сорваться с твоих уст, проглоти его, пусть сгорит в животе. Пользуйся головой, бвай, головой, а не ртом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Наконец они выехали на большую равнину, где дорога стала довольно плоской и прямой, движения водителя стали спокойнее, и автобус поехал ровно и почти монотонно. Пассажиры наконец-то расслабились.
Возбуждение Айвана прошло, и он чуть откинулся на своей коробке. Усталость накрыла его, как это бывает перед сном. Как много всего случилось и как быстро! Подобно пейзажу за окном, события и впечатления проносились в его голове, в беспорядке сменяя друг друга. Постепенно его сознание стало успокаиваться, и вскоре кипевшие вокруг него разговоры в салоне превратились в отдаленный шум.
Спустя два дня после событий Девятой Ночи, маленький двор выглядел опустевшим, даже вымершим. Животных — тех из них, которых не коснулось традиционное хлебосольство хозяев — перегнали в загон Маас Натти. За каменной стеной, возле хлебного дерева, свежий могильный холмик, подобно шраму на лице гор, отмечал последнее место упокоения мисс Аманды. Айван уже упаковывал последнюю коробку, когда услышал с дороги цоканье копыт. Он прислушался; оно не было похоже на настойчивое стакатто галопа, скорее на величавую поступь, что-то среднее между выездкой перед бегами и прогулочным шагом. Он встретил старика у ворот — маленького, почти крошечного, на крупном жеребце. Маас Натти приветствовал его сухо, без лишних слов.
—Значит, ты едешь к матери. — Это был не вопрос, а утверждение, и Айван кивком головы выразил согласие. — Очень жаль, что ее не было на похоронах, — но ничего не поделаешь… — Нота глубокого разочарования прозвучала в словах старика, словно чье-то отсутствие на похоронах причинило боль ему лично. — После того как найдешь ее — ты не собираешься возвращаться? — Несмотря на вопросительную интонацию, это тоже был не вопрос. Айван кивнул. Старик глубоко вздохнул и медленно, с чувством нелегкого смирения, слез с лошади.
—Ну что ж, этого я и ожидал. Пойдем-ка прогуляемся, бвай.
Айван ничуть не удивился, когда после бесцельных на первый взгляд блужданий они оказались возле могил. Старик склонил голову, и губы его задвигались; он заговорил громко, не глядя на Айвана, словно бы рассуждал вслух о чем-то или обращался к духам тех, кто лежал в земле.
—Люди говорят, — начал он задумчиво, — муха, не послушав совета, летит в рот к мертвецу и попадает в могилу. Слушай меня, и слушай старого дурня хорошенько. Я побывал в своей жизни почти везде и делал почти все. Я не жалею, что уехал отсюда, когда был чуть старше тебя, и не жалею, что вернулся сюда, ничуть не жалею.
Бвай — ты личность. Ты пришел не из ниоткуда. Весь твой род лежит здесь, под этими деревьями, — старик обвел землю рукой. — Твои бабушка, дедушка, дядя Зеекиль, которого бык убил у Дунканов, — все они лежат здесь. Хорошие люди — всеми уважаемые. Люди многое о твоих родных говорили, разное: одни — что они слишком горды, другие — что они не сдержаны в гневе и любят подраться. Но я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-то говорил, что твои родные — воры. Нет, сэр, ни один человек еще не сказал, что они взяли хоть что-то, хотя бы один пенни, одну птицу, одну шпильку, одну булавку из того, что им не причиталось, чего они не заработали потом и кровью. Ты меня слышишь, бвай?
—Да, сэр, — ответил Айван со слезами на глазах.
Старик кивнул.
—Так вот, никогда не забывай этого. Ты пришел не из ниоткуда, ты происходишь от достойных и уважаемых людей. У них не было много денег — но и бедными их не назовешь. Тебя правильно воспитали, тебя научили тому, что хорошо и что плохо. Тебе привили манеры. Бвай, не уклоняйся от путей, предначертанных тебе воспитанием.
—Нет, сэр.
—В какой город ты едешь — в Кингстон? Что ты о нем знаешь? Ты думаешь, что там успокоишься? Ты увидишь там такие вещи, что глазам своим не поверишь. Ты увидишь их, потом протрешь глаза и снова посмотришь, и снова их увидишь, и все равно в них не поверишь. Я это знаю.
Он медленно покачал головой.
—Городские люди — они другие, по-другому плохие, не так, как мы, слышишь, что я тебе говорю? Они стоят не на том, на чем стоим мы. Ты увидишь там самых разных людей. Многие из них не знают над собой закона. Никакого закона! Ложь? Пожалуйста! Кража? Вот и она! Ты не видел еще вора. Подожди — увидишь! Городские люди любят работать умом, чтобы взять то, что им не принадлежит, пожать плоды там, где не они сеяли, подобрать то, что не они положили. Ох! Если они скажут тебе: беги! — оставайся на месте. Если скажут: стой! — беги изо всех сил. Но если они вздумают тебя оклеветать — тебя вздернут как миленького! Они войдут в судилище, поцелуют Библию, произнесут клятву, прольют слезу. Они прольют влагу живительную из глаз своих, камнем взглянут в лицо твое и наведут клевету на тебя — и ты пойдешь на виселицу.
Маас Натти умолк, словно не мог отыскать слов, чтобы выразить запредельный уровень порока и беззаконий, царящих в городе.
—Суд — отвратительное место, не ходи туда! Говорю тебе — не ходи туда! Тридцать лет я странствовал по миру — Куба, Панама, Америка, Кингстон. Но до сего дня я не знал, что значит: оказаться в суде. Это дурное место — не ходи туда, тебе говорю.
Он говорил на повышенных тонах, и, пристально глядя на Айвана, притоптывая ногой после каждой фразы для ее усиления, Маас Натти еще раз повторил: «Не ходи туда, тебе говорю».
Какое-то время он продолжал в том же духе, но вскоре тон его стал более мягким, задушевным.
—Ты всегда мне нравился, бвай. Знаешь, твой дедушка был из марунов. Тебе это известно. Я говорил об этом, когда ты еще пешком под стол ходил. Человек кроманти из городка марунов Аккомпонг. Так вот, я всегда говорил, что ты идешь по их стопам. Они — веселые люди, знаешь, всегда что-нибудь этакое вытворяли. Видится мне, что в тебе сидит тот же самый дух. Но бвай… — голос старика упал почти до шепота, — ты должен быть осторожным… У тебя большое сердце, бвай, но иногда лучше пригнуться. Умей пригибаться, когда это необходимо, — на том мир стоит, сын мой. Если ты черный и у тебя нет денег, ты должен уметь пригибаться. Такова жизнь — сильный человек всегда прав и слабому грех обижаться. Пользуйся головой, мальчик. Говорят, что «у труса звучат только кости». Я вовсе не о том, чтобы ты позволял людям писать тебе на спину, а потом говорить, будто вспотел. Ни в коем случае! Просто ты должен думать головой и прикрывать рот. Умей скрывать в груди сердце горящее и заставляй рот улыбаться. Когда горячее слово готово сорваться с твоих уст, проглоти его, пусть сгорит в животе. Пользуйся головой, бвай, головой, а не ртом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125