Единственное, что я никак не собиралась делать, – так это звонить Джастин. Мне не хотелось беспокоить ее и рассказывать, что Тинкер не умеет двигаться. Не надо ей пока что ничего об этом знать. Марко позанимается с Тинкер, и, быть может, все встанет на свои места. Совершенно не надо Джастин знать о том, что девочки гуляют по Парижу сами по себе. И вообще, пошла она к черту, эта Джастин! Гнев мой был совершенно праведным.
Это она должна отвечать за все, она должна быть тут, а не я! Чья это была безумная идея послать девушек заранее? Ее, и только ее! А я отдувайся, сгоняй их в стадо, но ведь невозможно удержать трех девчонок, каждая из которых норовит куда-то улизнуть. Я должна лгать, изворачиваться, сходить с ума от беспокойства, оберегать их от проныры Мод – и все это потому, что у Джастин не хватило духу встретиться с собственным отцом. Какая чудовищная несправедливость!
И, кроме того, черт подери, мне все еще хотелось танцевать!

10
– Я должен был увести тебя от них, – сказал Том Страусс чуть позже, уже в кафе «Флор». Они были почти одни. Внизу, на застекленной террасе и в залах первого этажа, было столпотворение, шум и дым, и он не стал даже искать свободный столик, а сразу повел Тинкер по скрипучим ступенькам деревянной лестницы наверх, где они и нашли приют на потертой кожаной банкетке у видавшего виды столика.
– Зачем? – спросила Тинкер, устало глядя на него. Том был американец, из той компании, с которой они познакомились в «Ле Бэнь Душ» накануне вечером. Она много танцевала с ним, но поговорить было некогда.
– Затем, что ты так чертовски печальна.
– Не надо, – чуть слышно выдохнула Тинкер.
– Сегодня ты не такая, как вчера вечером. За ужином Эйприл и Джордан веселились и были счастливы, а ты становилась все грустнее, хотя этого никто, кроме меня, не заметил. Тинкер, пожалуйста, скажи, что случилось?
– Не твое дело. – Голос ее задрожал.
– А я хочу, чтобы стало моим.
Тинкер обратила к нему свой ангельский лик.
– Пошел ты… – сказала она и залилась слезами. Сотрясаясь от рыданий, она спрятала лицо на плече Тома и плакала беззвучно и горько – он это скорее чувствовал, чем слышал. Он обнял ее дрожащие плечи и, крепко прижав к себе, бормотал что-то утешительное, пока она не сбросила его руку, овладев собой достаточно, чтобы заговорить:
– Эти суки… так меня подставить… Я не могу этого делать, я не хотела, они меня заставили…
– Кто тебя заставил? – спросил он.
– Все они! – Еще один страшный всхлип.
– Все они заставили тебя что?
– Дефиле, – наконец удалось произнести Тинкер.
– Дефиле? Ничего не понимаю, – сказал, окончательно запутавшись, Том Страусс.
– Конечно, не понимаешь, что ты вообще знаешь об этом!
– Так объясни.
– Я ведь даже не знаю тебя, – ушла в сторону Тинкер.
– А что, у тебя тут есть еще кто-то, с кем можно поговорить? – настаивал он.
Тинкер жалобно шмыгнула носом и признала его правоту. Все, кого она знала в Париже, были там и видели ее унижение, все, кроме этого любопытного упрямого парня, который настолько заинтересовался ею, что предоставил жилетку, чтобы она могла поплакать, который так внимательно наблюдал за ней, что заметил ее подавленность за ужином, чутко уловив так тщательно скрываемое настроение и поняв, что Джордан и Эйприл сводят ее с ума своим восторгом и довольством собой.
– Ну ладно, если тебе так хочется знать, – нехотя сказала она, вытирая слезы. – Сегодня у Ломбарди мне пришлось делать дефиле на подиуме, и я доказала свою полную, абсолютную и совершенную несостоятельность.
– А что такое дефиле на подиуме?
– Это… это особый способ носить одежду, собственная манера, я думаю, это свой неповторимый способ предлагать… словом, делать дефиле – это все равно что уметь вести мелодию. Или ты можешь, или не можешь. Так вот я не могу. О черт, я просто не могу!
– Ты хочешь сказать, что тут нужен особый талант?
– Нет, не совсем так, это другое – надо не иметь талант, а быть талантом, быть особенной изнутри и уметь радоваться этому, забавляться этим, обыгрывать это… ты понимаешь, – нетерпеливо сказала она, – раззадоривать, не оставлять равнодушными, заинтересовывать собой всех, кто на тебя смотрит, чтобы никто не мог глаз отвести. В одних девушках это есть, в других нет. Во мне нет.
– А я думал, достаточно просто быть красивой.
– Что и показывает, как много ты понимаешь, – угрюмо ответила Тинкер. – Все девушки красивы, красота задана, красота – это основа, азбука; те, кто добирается до вершин, умеют подать себя как личность. Они обыгрывают свой образ и становятся знаменитыми героинями мира моды. Людям кажется, что они близко знают Наоми или Клаудию, они считают Наоми очаровательно капризной и озорной, дразняще искушенной, они думают, что она умеет наслаждаться жизнью и все у нее получается легко и приятно, все, что она ни делает; а Клаудию они считают воплощением чистоты, ангелом, сказочной принцессой, прекрасной и совершенной, настолько выше всех остальных, что ей удается остаться абсолютно невинной в самых крошечных бикини – все думают, что она оказывает чудесное благоволение, позволяя грубой публике увидеть свой золотистый маленький пупок.
– Так кем же, черт побери, они считают тебя? Ливерной колбасой? – взорвался Том Страусс. Он никогда не встречал такой действительно красивой девушки – и вот она делает все, чтобы развенчать и принизить себя.
Тинкер глубоко вздохнула, медленно покачала головой, показывая, что разговор окончен, и, опустив голову на руки и ссутулившись, спряталась в облаке своих венециански-золотых волос. Но Том решил, что они должны договорить, он не собирался позволить ей сидеть здесь и молча киснуть – в этом знаменитом зале, пропитанном аурой всех, кто в течение нескольких веков приходил сюда и разговаривал друг ,с другом среди этих стен.
Том Страусс не испытывал трудностей со словом, как это часто бывает с художниками. Когда ему было девятнадцать лет, охотник за талантами из рекламного агентства заманил его к себе с факультета изобразительных искусств, где он учился, и следующие восемь лет своей жизни он был арт-директором рекламного агентства и столкнулся с творцами рекламных слоганов, имея дело больше с идеями, чем с образами. Все это время он жил очень экономно, откладывая большую часть неуклонно растущих заработков, ибо твердо решил еще до тридцати провести год-другой в Париже – чтобы раз и навсегда выяснить, может он или нет осуществить мечту всей своей жизни – стать настоящим художником, а не просто хорошо продающимся.
Он посмотрел на опущенную голову Тинкер, на ее прикрытые глаза и продолжил расспросы:
– То, что ты говоришь о работе на подиуме, это ведь касается самовыражения, так?
– Наверно, – буркнула Тинкер, допивая оставшееся в бокале бренди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91