– Настал час, которого я страшился и желал!
Виржилио ужаснулся: неужто Полидоро так допек богов своими мечтаниями, что они снизошли к его мольбам? И теперь он может запросто подойти к окну и позвать их, назвать, точно соседей, по именам?
– Это от нее?
– Да. Каэтана приезжает. – Полидоро мало-помалу приходил в себя.
– Когда?
– В пятницу. Прочтите письмо.
Виржилио пошарил в кармане пиджака. Забыл очки.
– Старею. – Взял письмо так осторожно, точно это был древний пергамент. Наконец-таки разобрал текст.
– А почему вы решили, что именно в эту пятницу? Каэтана пишет: в пятницу, в июне. Но в месяце четыре недели, а в которую из пятниц – не сказано.
Назидательный тон Виржилио вызвал раздражение Полидоро. Если учитель кичится своей начитанностью, так у него самого недостаток образования с лихвой возмещается знанием человеческих страстей. В отличие от книжников, ни разу в жизни не отведавших тела крестьянки, он-то объездил не одну дикую кобылку и всадил что надо куда следует.
Потянулся, чтобы вырвать письмо, но учитель отдернул руку.
– Да вы его разорвете! – завопил Полидоро. Виржилио вообразил себе последствия: Полидоро гонится за ним, взывая о мщении, и его не спасет, если он укроется в Национальной библиотеке, в этом прибежище, где он когда-то мечтал провести жизнь. Даже если это учреждение встанет на его защиту под тем предлогом, что, мол, с его помощью удастся разгадать все, что осталось неясного в истории Бразилии, не принимая во внимание, разумеется, материалов, погребенных в сундуках Ватикана и архивах иезуитов, для бразильского народа они утрачены навсегда – обратно их не заполучить. Содержащиеся в них данные будут храниться лишь в человеческой памяти, нигде не будут зарегистрированы и в конце концов растворятся во времени. Самое большее – ему разрешат, несмотря на преследования Полидоро, передать на бегу другим историкам свои соображения по поводу истинных причин, по которым португальцы восьмого марта 1500 года поспешно распрощались на берегу Тежу с честолюбивым доном Мануэлем и отправились в плаванье, результатом которого явилось открытие Бразилии.
– Что с вами? – Полидоро вернул его к действительности.
Виржилио посмотрел на свои руки и увидел, что они пусты. Вернул письмо, сам того не заметив. Преодолев испуг, он налил себе вина.
Полидоро охотно признавался самому себе, что заставляет людей ошибаться и причиняет им зло. Раскаявшись, тут же говорил, чтобы утешить жертву: «Я груб, потому что эта черта у нас в роду передается по наследству!»
– Прочтите вслух, – попросил Полидоро.
К ним бросился Франсиско и, к удивлению обоих, перехватил письмо, которое Полидоро снова протянул было Виржилио. Начал читать с выражением, заставлявшим простить его тихий голос.
– Письмо адресовано Полидоро, и оно гласит: «Я уехала из Триндаде на поезде в пятницу давным-давно. Хорошо помню: шел дождь. Когда локомотив подал свисток и поезд тронулся, я пыталась что-нибудь разглядеть сквозь грязное стекло вагонного окна, но увидела только пелену дождя, которая закрыла дома и всех, кто стоял на платформе и кто, в отличие от меня, никогда не уедет из Триндаде. А вот теперь для меня настала пора вернуться. Я вернусь в июне на том же поезде, который меня увез. Днем возвращения я избрала пятницу, чтобы создать иллюзию, будто двадцати лет как не бывало. Насчет остального – подождем. Жизнь сама шепнет нам на ухо, что делать». Подпись – Каэтана.
– А какой год имеет в виду Каэтана? – спросил Виржилио. – Этот наш благословенный тысяча девятьсот семидесятый?
Полидоро ничего на это не сказал, он еще ничего не мог решить. Виржилио посчитал, что надо бы установить, где находится Каэтана. А вдруг она пишет по окончании гастролей на северо-востоке и уже пакует чемоданы?
– Откуда было отправлено письмо? – стоял он на своем.
Полидоро не смог разглядеть почтовый штемпель. Ему вдруг стало душно, и он вышел из бара, учитель последовал за ним.
На площади, возле мангового дерева, посаженного дедом Эузебио, они снова молча посмотрели друг на друга. Виржилио ничего не сказал. Ночной холод пробирал его до костей. Возвращаться домой он не хотел. Никто не дожидался его в столовой, поставив в духовку ужин, чтобы не остыл. От этой безутешной мысли у него пропала всякая охота лгать.
– До сегодняшнего вечера мы тешили себя мечтой о счастье. А после этого письма нам трудновато будет это делать, верно?
Учитель прислонился к стволу дерева. В окружающей тьме это был единственный осязаемый предмет. Заранее напуганный возможными осложнениями, Виржилио предвидел, что понять чувства других он будет не в состоянии. Он всю жизнь возился с книгами и тетрадями, не обращая внимания на чувства, которые можно было бы заметить по выражению лица. Неуклюжий холостяк, неспособный понять правила любовной игры, которые ускользали от него, как ртуть. Меж тем Полидоро и некоторые его друзья собирались начать новую главу истории, прерванной в прошлом, хотя за долгих двадцать лет они для этого пальцем о палец не ударили.
Спасаясь от темноты, они подошли к фонарному столбу, но свет лишь раздражал Полидоро. Куда бы он ни пошел, его подстерегала тень Каэтаны, она прекрасно знала, что нынешней ночью он не уснет. Будучи уверена на этот счет, Каэтана могла сосредоточить все свое внимание на упаковке чемоданов, чтобы не забыть чего-нибудь в пансионе или в артистической уборной, ибо труппа всегда спешила. Да, она переезжала вместе с труппой, и каждый артист писал кармином на зеркале уборной какое-нибудь послание, вселяющее тревогу или надежду тем, кто сменит их на цирковой арене, где трудовой пот артистов получит заслуженную оценку только в виде аплодисментов зрителей.
– Держу пари, что Каэтана уже упаковала чемоданы и ждет теперь только свистка локомотива перед отправлением. Самое время: она заставила нас ждать двадцать лет! Я уже начал уставать. – И Полидоро, обдав лицо Виржилио холодом от своего дыхания, заключил: – Отчего такое неуважение?
Виржилио, не слушая Полидоро, вдруг схватил его за руку.
– Что случилось? – испугался фазендейро.
– Вы забыли о поезде.
– При чем тут поезд? – Он все еще не понимал беспокойства учителя.
– Вы забыли, что поезд уже не проходит через Триндаде.
Полидоро побледнел и закрыл лицо руками. Он дрожал, как в приступе малярии, когда его покрывали бесполезными одеялами. Виржилио услышал приглушенные звуки, исходившие из его груди. И содрогнулся от рыдания, которое было то ли его друга, то ли его собственным.
Иногда Виржилио в буколическом порыве называл женщин заведения Джоконды священными коровами с берегов Ганга: хотел, чтобы они гордились тем, что вызывают у простых смертных такие сильные чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107