Она закрыла сердце на замок.
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
Одна из фотографий особенно восхищала Каэтану. На ней певица выглядела так грустно, будто смирилась с необходимостью отдать во имя искусства собственную жизнь. Чтобы подняться на Олимп, к богам своей нации, и самой стать богиней, она должна была пожертвовать счастьем – воплощение легенды о горечи и одиночестве. Волосы ее были собраны в пучок – Каэтана иногда копировала эту прическу, – а на шее висела золотая цепочка с брелоками, которые на фотографии трудно было опознать, кроме одного – это был православный крестик.
Видя в образе Каллас навсегда недоступный ей мир, Каэтана забывала трудную жизнь, уготованную ей судьбой и дядюшкой Веспасиано. Она скиталась по Бразилии без всякой надежды ступить когда-нибудь на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро.
И вдруг, забыв о Полидоро, Каэтана на какой-то миг вновь обрела надежду, что жизнь ее еще можно поправить. Появилась возможность приблизиться к славе, дотронуться до нее, коснуться хотя бы ее блестящей, как кожура свежего яблока, оболочки, потереться о нее стареньким бархатным корсетом из костюма европейской крестьянки. Улыбнувшись этой химере, Каэтана потерла руки: скоро будет премьера в Триндаде и она станет на двадцать лет моложе.
А Полидоро тем временем вновь обрел критический взгляд на вещи. Перед ним женщина, которая, вместо того чтобы броситься в его объятия, стала яростно защищать свое тело, а теперь связывает свои надежды с какой-то иностранкой, но ведь иностранцы только грабят богатства Бразилии.
– Кто такая была эта Каллас, фотографии которой ты развесила по стене, точно изображения святых?
Выпад Полидоро отравил радость Каэтаны. Актриса, весьма чувствительная к возражениям, спустилась из высоких сфер искусства и увидела перед собой капиталиста, для которого единственное мерило – деньги.
– Попридержи язык, Полидоро. Всякий раз как вздумаешь говорить о Каллас, переходи на язык богослужения, будто ты в церкви.
От резкого движения брошь в вырезе пеньюара расстегнулась. Каэтана не заметила, что выставила грудь алчному взору Полидоро, и продолжала с еще большим жаром:
– Ей одной боги даровали право входить в храмы без вуали и на высоких каблуках. Она вполне могла бы стать жрицей, и для нее это не было бы слишком высокой честью. Такого голоса никогда ни у кого не было. Может, скажешь, что я ошибаюсь?
Глядя как зачарованный на вышитые иероглифы, Полидоро забыл о предмете спора. Рассыпанные по груди символы подтвердили правоту этой женщины, для него открывали врата, чтобы он мог добраться до розовых сосков.
И ему захотелось подкупить Каэтану, затронуть в ее душе чувствительную струнку, которая, зазвучав, отдала бы тело женщины его жадным ласкам. Память Полидоро была полна воспоминаниями о былых наслаждениях.
– Когда состоится великая премьера?
Его жена дома носила подвязанные к лодыжкам шлепанцы, а посеребренные сандалии Каэтаны грозили свалиться с ноги всякий раз, как она, нервно расхаживая по гостиной, делала резкий поворот.
Каэтана остановилась у окна, не обращая внимания на мяуканье Рише и льстивые слова Полидоро. Запыленное стекло делало жизнь вокруг тусклой. Каэтане казалось, что она где-то далеко-далеко и собирается сесть на поезд, который умчит ее еще дальше. Любой следующий город автоматически сотрет Триндаде из ее памяти.
– Ты забыла, что я здесь? – повысил голос недовольный Полидоро.
Каэтана отошла от окна. Обвела взглядом гостиную. Балиньо обещал принести фруктовый салат.
– Чего ты хочешь?
Желание Полидоро гнездилось в воинственно выступавшей части его тела, в плоти, куда он добавил слишком много соли и сахара. Никто не знал настоящей меры этим зельям, и Полидоро рассчитывал на сострадание Каэтаны.
– На какой день назначен триумф? – мягко спросил он, хотя молчание женщины создавало для него какое-то неудобство.
– На субботу, двадцатое июня.
Страдания Полидоро ее не трогали: к человеческому телу она уже не знала жалости. И желание, которое прежде обжигало ее тело, как удар бича, теперь казалось огрызком свечи с отсыревшим фитилем.
– Накануне победы Бразилии. На этот раз мы увезем кубок домой, – мечтательно сказала Каэтана.
Она верила в победу, которую здесь начнут праздновать еще накануне. Память бразильцев, напитанная кашасой, семенем и кровью, покажет себя милосердной. Тонко и по-доброму поможет она жителям Триндаде представить себе Каэтану, какой та была двадцать лет назад, когда вселяла в них надежды и будила желания.
– Не много ли ты хочешь от этих скотов? – раздраженно бросил Полидоро.
– Мужчины как таковые меня уже не * интересуют. От них мне нужны только аплодисменты и забвение.
Ее слова никакого облегчения ему не принесли. К его удивлению, нынешняя ревность не служила фитилем к пороховой бочке его странных чувств. Любовь как будто разрядила эмоции. Даже если бы Каэтана пустила его в свою постель, это были бы короткие минуты. Уже не первый год носил он в теле своего рода отметину безутешной грусти. Любовная лихорадка, которая прежде бросала его в топи, где единственным проявлением жизни были его панические крики, уже не возвращалась – он обручился со смертью. Это она теперь делила с ним и порывы любви, и приступы страха.
Полидоро умерял свое уныние, веря, что есть же какой-нибудь уголок, где он не будет чувствовать себя преследуемым преступником, подальше от Додо, которая врывалась в его жизнь, хлопая дверьми и сотрясая барабанные перепонки.
– Даю тебе две минуты, чтобы ты высказала свои чувства, потом пойдем в постель.
Каэтана медлила, словно для подобного решения требовалась целая жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
Одна из фотографий особенно восхищала Каэтану. На ней певица выглядела так грустно, будто смирилась с необходимостью отдать во имя искусства собственную жизнь. Чтобы подняться на Олимп, к богам своей нации, и самой стать богиней, она должна была пожертвовать счастьем – воплощение легенды о горечи и одиночестве. Волосы ее были собраны в пучок – Каэтана иногда копировала эту прическу, – а на шее висела золотая цепочка с брелоками, которые на фотографии трудно было опознать, кроме одного – это был православный крестик.
Видя в образе Каллас навсегда недоступный ей мир, Каэтана забывала трудную жизнь, уготованную ей судьбой и дядюшкой Веспасиано. Она скиталась по Бразилии без всякой надежды ступить когда-нибудь на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро.
И вдруг, забыв о Полидоро, Каэтана на какой-то миг вновь обрела надежду, что жизнь ее еще можно поправить. Появилась возможность приблизиться к славе, дотронуться до нее, коснуться хотя бы ее блестящей, как кожура свежего яблока, оболочки, потереться о нее стареньким бархатным корсетом из костюма европейской крестьянки. Улыбнувшись этой химере, Каэтана потерла руки: скоро будет премьера в Триндаде и она станет на двадцать лет моложе.
А Полидоро тем временем вновь обрел критический взгляд на вещи. Перед ним женщина, которая, вместо того чтобы броситься в его объятия, стала яростно защищать свое тело, а теперь связывает свои надежды с какой-то иностранкой, но ведь иностранцы только грабят богатства Бразилии.
– Кто такая была эта Каллас, фотографии которой ты развесила по стене, точно изображения святых?
Выпад Полидоро отравил радость Каэтаны. Актриса, весьма чувствительная к возражениям, спустилась из высоких сфер искусства и увидела перед собой капиталиста, для которого единственное мерило – деньги.
– Попридержи язык, Полидоро. Всякий раз как вздумаешь говорить о Каллас, переходи на язык богослужения, будто ты в церкви.
От резкого движения брошь в вырезе пеньюара расстегнулась. Каэтана не заметила, что выставила грудь алчному взору Полидоро, и продолжала с еще большим жаром:
– Ей одной боги даровали право входить в храмы без вуали и на высоких каблуках. Она вполне могла бы стать жрицей, и для нее это не было бы слишком высокой честью. Такого голоса никогда ни у кого не было. Может, скажешь, что я ошибаюсь?
Глядя как зачарованный на вышитые иероглифы, Полидоро забыл о предмете спора. Рассыпанные по груди символы подтвердили правоту этой женщины, для него открывали врата, чтобы он мог добраться до розовых сосков.
И ему захотелось подкупить Каэтану, затронуть в ее душе чувствительную струнку, которая, зазвучав, отдала бы тело женщины его жадным ласкам. Память Полидоро была полна воспоминаниями о былых наслаждениях.
– Когда состоится великая премьера?
Его жена дома носила подвязанные к лодыжкам шлепанцы, а посеребренные сандалии Каэтаны грозили свалиться с ноги всякий раз, как она, нервно расхаживая по гостиной, делала резкий поворот.
Каэтана остановилась у окна, не обращая внимания на мяуканье Рише и льстивые слова Полидоро. Запыленное стекло делало жизнь вокруг тусклой. Каэтане казалось, что она где-то далеко-далеко и собирается сесть на поезд, который умчит ее еще дальше. Любой следующий город автоматически сотрет Триндаде из ее памяти.
– Ты забыла, что я здесь? – повысил голос недовольный Полидоро.
Каэтана отошла от окна. Обвела взглядом гостиную. Балиньо обещал принести фруктовый салат.
– Чего ты хочешь?
Желание Полидоро гнездилось в воинственно выступавшей части его тела, в плоти, куда он добавил слишком много соли и сахара. Никто не знал настоящей меры этим зельям, и Полидоро рассчитывал на сострадание Каэтаны.
– На какой день назначен триумф? – мягко спросил он, хотя молчание женщины создавало для него какое-то неудобство.
– На субботу, двадцатое июня.
Страдания Полидоро ее не трогали: к человеческому телу она уже не знала жалости. И желание, которое прежде обжигало ее тело, как удар бича, теперь казалось огрызком свечи с отсыревшим фитилем.
– Накануне победы Бразилии. На этот раз мы увезем кубок домой, – мечтательно сказала Каэтана.
Она верила в победу, которую здесь начнут праздновать еще накануне. Память бразильцев, напитанная кашасой, семенем и кровью, покажет себя милосердной. Тонко и по-доброму поможет она жителям Триндаде представить себе Каэтану, какой та была двадцать лет назад, когда вселяла в них надежды и будила желания.
– Не много ли ты хочешь от этих скотов? – раздраженно бросил Полидоро.
– Мужчины как таковые меня уже не * интересуют. От них мне нужны только аплодисменты и забвение.
Ее слова никакого облегчения ему не принесли. К его удивлению, нынешняя ревность не служила фитилем к пороховой бочке его странных чувств. Любовь как будто разрядила эмоции. Даже если бы Каэтана пустила его в свою постель, это были бы короткие минуты. Уже не первый год носил он в теле своего рода отметину безутешной грусти. Любовная лихорадка, которая прежде бросала его в топи, где единственным проявлением жизни были его панические крики, уже не возвращалась – он обручился со смертью. Это она теперь делила с ним и порывы любви, и приступы страха.
Полидоро умерял свое уныние, веря, что есть же какой-нибудь уголок, где он не будет чувствовать себя преследуемым преступником, подальше от Додо, которая врывалась в его жизнь, хлопая дверьми и сотрясая барабанные перепонки.
– Даю тебе две минуты, чтобы ты высказала свои чувства, потом пойдем в постель.
Каэтана медлила, словно для подобного решения требовалась целая жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107