И тут до Серве дошло, что ей-то скрываться незачем! Империя – ее страна или хотя бы страна, куда продал ее отец…
«Я у себя дома. Мне незачем его терпеть».
Она выпустила ствол деревца и с невидящим взглядом и зудящим сердцем пошла под прямым углом к тому направлению, в котором бежала сначала. Некоторое время она так шла. Один раз сквозь шелест листвы до нее донеслись отдаленные крики. «Я у себя дома», – думала она. Однако потом нахлынули мысли о Келлхусе, странно смешивавшиеся с образами жестокого скюльвенда. Глаза Келлхуса, когда она говорила, сощуренные сочувственно или со сдерживаемой улыбкой. Возбуждение, которое ее охватывало, когда он брал ее за руку, как будто это невинное прикосновение сулило нечто немыслимо прекрасное. И то, что он говорил – слова, которые проникали в самую глубину ее души, – превращало ее убогую жизнь в идеал захватывающей красоты.
«Келлхус меня любит. Он первый, кто полюбил меня».
И Серве трясущимися руками ощупывала свой живот под мокрой одеждой.
Ее начала бить дрожь. Прочие женщины, которых мунуаты захватили вместе с ней, видимо, уже мертвы. Ей было их не жалко. Какая-то мелкая и злобная часть ее души даже радовалась тому, что жены Гаунов, эти бабы, которые придушили ее ребенка, ее синенького ребеночка, теперь все умерли. Но она знала: в империи, где бы она ни очутилась, все равно повсюду ее ждут все те же жены Гаунов.
Серве всегда остро сознавала, как она красива, и, пока она жила среди своих соплеменников-нимбриканцев, ей казалось, будто эта красота – великий дар богов, залог того, что ее будущий супруг будет владельцем многих голов скота. Но тут, в империи, эта красота сулила лишь то, что она будет любимой наложницей, которую станут презирать и ненавидеть законные жены какого-нибудь Патридома, наложницей, обреченной рожать синеньких детей.
Пока что ее живот был плоским, но она чувствовала, что он там. У нее будет ребенок.
Серве представила себе, как разъярится скюльвенд, но тем не менее думала: «Это ребенок Келлхуса. Наш ребенок».
Она повернулась и пошла обратно.
Вскоре Серве сообразила, что заблудилась. Ей снова стало страшно. Она посмотрела на белое пятно солнца, сияющее сквозь плотные кроны, пытаясь определить, где тут север. Но она все равно не помнила, откуда пришла.
«Где ты? – подумала она, боясь окликнуть вслух. – Келлхус! Найди меня, пожалуйста!»
По лесу внезапно разнесся пронзительный вопль. Мальчик? Неужели они его нашли? Однако она тут же сообразила, что это не мальчик: вопль был мужской.
«Что происходит?»
И тут из-за холмика по правую руку от нее послышался топот копыт. Это ее ободрило.
«Это он! Увидев, что меня нет, он взял лошадей, чтобы быстрее…»
Но тут из-за холмика показались двое всадников, и сердце у нее упало. Они скакали вниз по пологому склону, взметая прошлогоднюю листву и комья земли, но, заметив ее, ошеломленно осадили коней, так, что те встали на дыбы.
Она тут же узнала их по доспехам и знакам различия: то были нижние чины кидрухилей, элитной конницы имперской армии. Двое из сыновей Гаунов служили в кидрухилях.
Тот, что помоложе и посмазливее, казалось, напугался не меньше ее самой: он начертал над гривой своего коня старушечий охранительный знак против духов. Однако второй, постарше, ухмыльнулся злорадной пьяной ухмылочкой. Через его лоб и щеку шел уродливый шрам в форме полумесяца.
«Здесь кидрухили? Значит ли это, что их убили?» Она представила себе мальчишку, выглядывающего из-за черных сучьев. «Жив ли он? Неужели он предупредил?.. Неужели это я во всем виновата?»
Эта мысль парализовала ее еще сильнее, чем страх перед всадниками. Она в ужасе втянула в себя воздух, и голова ее сама собой откинулась назад, точно подставляя горло их мечам. По щекам побежали слезы. «Бежать!» – лихорадочно думала она, однако была не в силах пошевелиться.
– Она с ними, – сказал всадник со шрамом, который все никак не мог совладать со своим взмыленным конем.
– Откуда ты знаешь? – нервно ответил второй.
– С ними, с ними. Такие персики в одиночку по лесу не бродят. Она не наша, это точно, и уж никак не дочка козопаса. Ты только погляди на нее!
Но его спутник и так не сводил глаз с Серве. С ее босых ног, пышных грудей, проступивших под мокрым платьем, но прежде всего – с ее лица. Как будто боялся, что она исчезнет, если отвернуться.
– Так ведь некогда же, – неубедительно возразил он.
– К черту! – бросил первый. – На то, чтобы трахнуть такую красотку, время всегда найдется.
Он с неожиданным изяществом соскочил наземь и вызывающе взглянул на приятеля, словно подначивая его сотворить какую-то пакость. «Делай как я, – казалось, говорил этот взгляд, – и мы здорово позабавимся!»
Всадник помоложе, устрашившись непонятно чего, последовал за своим более закаленным спутником. Он по-прежнему не отрывал взгляда от Серве, и его глаза каким-то образом ухитрялись быть одновременно застенчивыми и распутными.
Они оба возились со своими юбочками из кожи и железа. Тот, что со шрамом, подошел к ней, тот, что помоложе, держался позади с лошадьми. И уже отчаянно теребил свой вялый член.
– Ну, тогда я, может, просто посмотрю… – сказал он странным голосом.
«Их убили, – думала она. – Это я их убила».
– Только смотри, куда сморкаешься, – расхохотался другой. Глаза у него были голодные и совсем не веселые.
«Ты это заслужила».
Человек со шрамом обнажил кинжал, схватил ворот ее шерстяного платья и вспорол его от шеи до живота. Избегая встречаться с ней глазами, он острием кинжала отвел край ткани, обнажив ее правую грудь.
– Ух ты! – воскликнул он.
От него несло луком, гнилыми зубами и горьким вином. Он наконец посмотрел в ее перепуганные глаза и коснулся ладонью ее щеки. Ноготь у него на большом пальце был весь синий – прищемил или отшиб.
– Не трогайте меня! – прошептала Серве сдавленным голосом. Глаза у нее горели, губы дрожали. Безнадежная мольба ребенка, которого мучают другие дети.
– Тсс! – негромко сказал он. И мягко повалил ее на колени.
– Не обижайте меня! – выдавила она сквозь слезы.
– Да ни за что на свете! – ответил он, словно бы даже с благоговением.
Скрипнули кожаные ремни. Всадник опустился на одно колено и вонзил кинжал в землю. Он шумно, тяжело дышал.
– Сейен милостивый! – выдохнул он. Казалось, он сам напуган.
Она вздрогнула и съежилась, когда он провел по ее груди трясущейся рукой. Ее тело содрогнулось от первых рыданий.
«Помогите-помогите-помогите…»
Одна из лошадей шарахнулась в сторону. Раздался звук, словно кто-то рубанул топором сырое, прогнившее бревно. Она мельком увидела младшего всадника: его голова болталась на обрубке шеи, из падающего тела хлестала кровь. Потом в поле ее зрения появился скюльвенд: грудь его вздымалась, ноги и руки блестели от пота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
«Я у себя дома. Мне незачем его терпеть».
Она выпустила ствол деревца и с невидящим взглядом и зудящим сердцем пошла под прямым углом к тому направлению, в котором бежала сначала. Некоторое время она так шла. Один раз сквозь шелест листвы до нее донеслись отдаленные крики. «Я у себя дома», – думала она. Однако потом нахлынули мысли о Келлхусе, странно смешивавшиеся с образами жестокого скюльвенда. Глаза Келлхуса, когда она говорила, сощуренные сочувственно или со сдерживаемой улыбкой. Возбуждение, которое ее охватывало, когда он брал ее за руку, как будто это невинное прикосновение сулило нечто немыслимо прекрасное. И то, что он говорил – слова, которые проникали в самую глубину ее души, – превращало ее убогую жизнь в идеал захватывающей красоты.
«Келлхус меня любит. Он первый, кто полюбил меня».
И Серве трясущимися руками ощупывала свой живот под мокрой одеждой.
Ее начала бить дрожь. Прочие женщины, которых мунуаты захватили вместе с ней, видимо, уже мертвы. Ей было их не жалко. Какая-то мелкая и злобная часть ее души даже радовалась тому, что жены Гаунов, эти бабы, которые придушили ее ребенка, ее синенького ребеночка, теперь все умерли. Но она знала: в империи, где бы она ни очутилась, все равно повсюду ее ждут все те же жены Гаунов.
Серве всегда остро сознавала, как она красива, и, пока она жила среди своих соплеменников-нимбриканцев, ей казалось, будто эта красота – великий дар богов, залог того, что ее будущий супруг будет владельцем многих голов скота. Но тут, в империи, эта красота сулила лишь то, что она будет любимой наложницей, которую станут презирать и ненавидеть законные жены какого-нибудь Патридома, наложницей, обреченной рожать синеньких детей.
Пока что ее живот был плоским, но она чувствовала, что он там. У нее будет ребенок.
Серве представила себе, как разъярится скюльвенд, но тем не менее думала: «Это ребенок Келлхуса. Наш ребенок».
Она повернулась и пошла обратно.
Вскоре Серве сообразила, что заблудилась. Ей снова стало страшно. Она посмотрела на белое пятно солнца, сияющее сквозь плотные кроны, пытаясь определить, где тут север. Но она все равно не помнила, откуда пришла.
«Где ты? – подумала она, боясь окликнуть вслух. – Келлхус! Найди меня, пожалуйста!»
По лесу внезапно разнесся пронзительный вопль. Мальчик? Неужели они его нашли? Однако она тут же сообразила, что это не мальчик: вопль был мужской.
«Что происходит?»
И тут из-за холмика по правую руку от нее послышался топот копыт. Это ее ободрило.
«Это он! Увидев, что меня нет, он взял лошадей, чтобы быстрее…»
Но тут из-за холмика показались двое всадников, и сердце у нее упало. Они скакали вниз по пологому склону, взметая прошлогоднюю листву и комья земли, но, заметив ее, ошеломленно осадили коней, так, что те встали на дыбы.
Она тут же узнала их по доспехам и знакам различия: то были нижние чины кидрухилей, элитной конницы имперской армии. Двое из сыновей Гаунов служили в кидрухилях.
Тот, что помоложе и посмазливее, казалось, напугался не меньше ее самой: он начертал над гривой своего коня старушечий охранительный знак против духов. Однако второй, постарше, ухмыльнулся злорадной пьяной ухмылочкой. Через его лоб и щеку шел уродливый шрам в форме полумесяца.
«Здесь кидрухили? Значит ли это, что их убили?» Она представила себе мальчишку, выглядывающего из-за черных сучьев. «Жив ли он? Неужели он предупредил?.. Неужели это я во всем виновата?»
Эта мысль парализовала ее еще сильнее, чем страх перед всадниками. Она в ужасе втянула в себя воздух, и голова ее сама собой откинулась назад, точно подставляя горло их мечам. По щекам побежали слезы. «Бежать!» – лихорадочно думала она, однако была не в силах пошевелиться.
– Она с ними, – сказал всадник со шрамом, который все никак не мог совладать со своим взмыленным конем.
– Откуда ты знаешь? – нервно ответил второй.
– С ними, с ними. Такие персики в одиночку по лесу не бродят. Она не наша, это точно, и уж никак не дочка козопаса. Ты только погляди на нее!
Но его спутник и так не сводил глаз с Серве. С ее босых ног, пышных грудей, проступивших под мокрым платьем, но прежде всего – с ее лица. Как будто боялся, что она исчезнет, если отвернуться.
– Так ведь некогда же, – неубедительно возразил он.
– К черту! – бросил первый. – На то, чтобы трахнуть такую красотку, время всегда найдется.
Он с неожиданным изяществом соскочил наземь и вызывающе взглянул на приятеля, словно подначивая его сотворить какую-то пакость. «Делай как я, – казалось, говорил этот взгляд, – и мы здорово позабавимся!»
Всадник помоложе, устрашившись непонятно чего, последовал за своим более закаленным спутником. Он по-прежнему не отрывал взгляда от Серве, и его глаза каким-то образом ухитрялись быть одновременно застенчивыми и распутными.
Они оба возились со своими юбочками из кожи и железа. Тот, что со шрамом, подошел к ней, тот, что помоложе, держался позади с лошадьми. И уже отчаянно теребил свой вялый член.
– Ну, тогда я, может, просто посмотрю… – сказал он странным голосом.
«Их убили, – думала она. – Это я их убила».
– Только смотри, куда сморкаешься, – расхохотался другой. Глаза у него были голодные и совсем не веселые.
«Ты это заслужила».
Человек со шрамом обнажил кинжал, схватил ворот ее шерстяного платья и вспорол его от шеи до живота. Избегая встречаться с ней глазами, он острием кинжала отвел край ткани, обнажив ее правую грудь.
– Ух ты! – воскликнул он.
От него несло луком, гнилыми зубами и горьким вином. Он наконец посмотрел в ее перепуганные глаза и коснулся ладонью ее щеки. Ноготь у него на большом пальце был весь синий – прищемил или отшиб.
– Не трогайте меня! – прошептала Серве сдавленным голосом. Глаза у нее горели, губы дрожали. Безнадежная мольба ребенка, которого мучают другие дети.
– Тсс! – негромко сказал он. И мягко повалил ее на колени.
– Не обижайте меня! – выдавила она сквозь слезы.
– Да ни за что на свете! – ответил он, словно бы даже с благоговением.
Скрипнули кожаные ремни. Всадник опустился на одно колено и вонзил кинжал в землю. Он шумно, тяжело дышал.
– Сейен милостивый! – выдохнул он. Казалось, он сам напуган.
Она вздрогнула и съежилась, когда он провел по ее груди трясущейся рукой. Ее тело содрогнулось от первых рыданий.
«Помогите-помогите-помогите…»
Одна из лошадей шарахнулась в сторону. Раздался звук, словно кто-то рубанул топором сырое, прогнившее бревно. Она мельком увидела младшего всадника: его голова болталась на обрубке шеи, из падающего тела хлестала кровь. Потом в поле ее зрения появился скюльвенд: грудь его вздымалась, ноги и руки блестели от пота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165