Он нашел кратчайший путь! Он захватил белый якш! Разве но не доказательство его первенства? Так сказал ему Моэнгхус перед тем, как уйти от утемотов. Так он думал.
А теперь понял: он не сделал ничего особенного, он просто предал собственного отца. Его соблазнили, как и его мать.
«Мой отец убит. А я был ножом».
И владел этим ножом Анасуримбор Моэнгхус.
От этого открытия захватывало дух и разбивалось сердце. Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.
Вот и это открытие, связанное с Моэнгхусом, установило новый порядок, куда более ужасающий, чем тот, к которому он привык. Триумф превратился в падение. Гордость сменилась угрызениями совести. Моэнгхус больше не был вторым отцом, главным отцом его души. Он сделался немыслимым тираном, рабовладельцем, который прикинулся рабом. Слова, которые возвеличили, открыли истину и восторг, превратились в слова, которые принизили, навязали отвратительный выигрыш. Речи, когда-то утешавшие, сделались фишками в какой-то безумной игре. Все: взгляды, прикосновения, приятные манеры – было подхвачено смерчем и грубо переписано наново.
Какое-то время Найюр всерьез считал себя бодрствующим, единственным, кто не пробирается на ощупь сквозь сны, навеянные скюльвендам обычаями праотцев. У них степь была почвой не только для их ног и животов, но и для душ. А он, Найюр урс Скиоата, ведает истину и живет в подлинной степи. Он – единственный, кто не спит. Пока остальные пробираются иллюзорными ущельями, его душа скачет по бескрайним равнинам. Он – единственный, кто подлинно владеет этой землей.
Он – единственный. Почему, когда стоишь не особняком, но впереди собственного племени, это дает такую огромную силу?
Однако смерч перевернул и это тоже. Он помнил, как плакала его мать после смерти отца, но о ком она плакала? О Скиоате, которого отняла у нее смерть, или, подобно самому Найюру, о Моэнгхусе, которого отняли у нее дальние дали? Найюр знал, что для Моэнгхуса соблазнение старшей жены Скиоаты было не более чем остановкой в пути, отправной точкой для соблазнения старшего сына Скиоаты. Какую ложь нашептывал он, овладевая ею в темноте? Что он лгал – в этом Найюр был уверен, поскольку явно он не любил ее ради нее самой. А если он солгал ей, значит…
Все, что происходит, – это поход, совершаемый с определенной целью, говорил Моэнгхус. Даже движения твоей собственной души: мысли, желания, любовь – все они суть путешествия через бескрайнюю равнину. Найюр считал себя отправной точкой, источником всех своих далеко идущих помыслов. Но он был всего лишь грязной дорогой, путем, который использовал другой человек, чтобы достичь своей собственной цели. Его бодрствование было не чем иным, как очередным сном посреди более глубокого забытья. Неким нечеловеческим коварством его заставили совершать одну непристойность за другой, вели от падения к падению, а он еще плакал слезами благодарности!
И еще он осознал, что его соплеменники знали это – пли, по крайней мере, чуяли, как волки чуют слабое животное. Презрение и насмешки глупцов не имеют значения, пока живешь в истине. Но если ты ошибался…
«Плакса!»
Какая мука!
Тридцать лет жил Найюр с этим смерчем, усиливая его гром дальнейшими размышлениями и бесконечными самообвинениями. Он был завален годами тоски и муки.
В часы бодрствования это бродило сквозь него без дыхания, со странной уплощенностью выполнения дела с пустыми легкими.
Но во сне… Его терзало немало снов.
Вот лицо Моэнгхуса всплывает из глубин омута, бледно-зеленое сквозь толщу воды. В окружающей его тьме вьются и переплетаются пещеры, точно те узкие ходы, которые можно видеть под большими валунами, вывороченными из травы. Поднявшись к самой поверхности, бледный дунианин останавливается, словно его тянет какая-то глубинная сила, улыбается и поднимает рот. И Найюр с ужасом глядит, как из улыбающихся губ выползает земляной червяк, прорывающий поверхность воды. Он ощупывает воздух, точно палец слепого. Мокрая, отвратительная, бесстыже-розовая потаенная тварь. И, как всегда, его рука молча тянется над поверхностью омута и в тихий миг безумия прикасается к червю.
Но теперь Найюр бодрствовал, а лицо Моэнгхуса вернулось к нему. Он нашел его в своем паломничестве к курганам предков. Оно пришло из северных пустошей, обожженное солнцем, ветрами и морозами, покрытое ранами, которые нанесли шранки. Анасуримбор Келлхус, сын Анасуримбора Моэнгхуса. Но что означает это второе пришествие? Даст ли оно ответ смерчу или лишь удвоит его ярость?
Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца? Решится ли он пересечь степь, лишенную дорог?
Анисси подняла голову с его груди и вгляделась в его лицо. Ее груди скользнули по впадине его живота. Ее глаза блеснули во мраке. Найюр подумал, что она чересчур красива для того, чтобы принадлежать ему.
– Ты до сих пор не поговорил с ним, – сказала она и качнула головой, отбрасывая в сторону густые волосы, а потом опустила голову и поцеловала его руку. – Почему?
– Я же тебе говорил… Он наделен великой силой.
Найюр чувствовал, как она думает. Быть может, из-за того, что ее губы были так близко к его коже.
– Я разделяю твои… опасения, – сказала она. – Но иногда я даже не знаю, кто страшнее, он или ты.
В нем шевельнулся гнев, медлительный, опасный гнев человека, чья власть абсолютна и не подлежит сомнениям.
– Ты боишься меня? Почему?
– Его я боюсь потому, что он уже говорит на нашем языке не хуже любого из рабов, прожившего у нас лет десять. Я боюсь его потому, что его глаза… он будто никогда не мигает. Он уже заставлял меня и смеяться, и плакать.
Молчание. В памяти Найюра пронесся ряд сцен, вереница обрывочных и рвущих душу образов. Он напрягся, лежа на кошме, мышцы его окаменели рядом с ее мягким телом.
– А тебя я боюсь, – продолжала она, – потому что ты говорил мне, что так будет. Ты знал наперед все, что произойдет. Ты знаешь этого человека – а ведь ты ни разу с ним не говорил.
У него сдавило горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165