Почему?
«Мне нужно только знать место».
Однако такие мысли – глупость. Ребячество. В великий голод ни от какого пира не отказываются. Так наставляли хранители легенд горячих скюльвендских юношей. Так и сам Найюр наставлял Ксуннурита и прочих вождей перед битвой при Кийуте. И тем не менее теперь, в самое опасное паломничество всей его жизни…
Дунианин наблюдал за ним. На лице его отражалось ожидание, даже грусть. Но Найюр не поддавался: он понимал, что из-за этого удивительно человечного лица за ним наблюдает нечто не вполне человеческое.
Наблюдение столь пристальное, столь бесстрастное, что его почти можно потрогать руками…
«Ты меня видишь, да? Видишь, как я смотрю на тебя…»
И тут он понял: он не спрашивал Келлхуса о Моэнгхусе потому, что расспросы означают невежество и нужду. А демонстрировать это дунианину – все равно что подставить горло волку. Он понял, что не расспрашивал о Моэнгхусе потому, что знал: Моэнгхус присутствует здесь, в своем сыне.
Но этого, конечно, говорить было нельзя.
Найюр сплюнул.
– Мне мало что известно о магических школах, – сказал он, – но я знаю одно: адепты Завета тайн своего мастерства не раскрывают никому. Если ты хочешь выучиться колдовству, с этим колдуном ты только даром потеряешь время.
Он говорил так, будто о Моэнгхусе не было сказано ни слова. Однако дунианин не стал трудиться изображать удивление и непонимание. Он осознал, что они оба стоят в одном и том же темном месте, во мглистом нигде за доской для бенджуки.
– Я знаю, – ответил Келлхус. – Он сказал мне о Гнозисе.
Найюр пнул ногой пыль, швырнув ее в костер, посмотрел на черный след, протянувшийся через багровеющие угли. И пошел к шатру.
– Тридцать лет, – сказал ему в спину Келлхус. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ.
Найюр остановился, снова взглянул в небо над головой.
– Так что тебе понадобится это Священное воинство, да?
– И твоя помощь, скюльвенд. И твоя помощь тоже. День вместо ночи. Ночь вместо дня. Ложь. Все ложь. Найюр пошел дальше, перешагнул еле видимые в темноте растяжки, нагнулся к занавеске, закрывавшей вход.
И вошел к Серве.
Несколько секунд император мог только сидеть и ошеломленно смотреть на своего старого советника. Несмотря на поздний час, старик все еще был одет в свое угольно-черное официальное одеяние. Он только что на цыпочках вошел в опочивальню Ксерия, когда рабы готовили императора ко сну.
– Не будешь ли ты столь любезен повторить то, что ты сказал, дорогой Скеаос? Боюсь, я ослышался.
Старик, потупившись, повторил:
– Пройас, по всей видимости, нашел скюльвенда, который уже воевал прежде с язычниками – и более того, нанес им сокрушительное поражение, – и теперь отправил Майтанету весть, что этот человек вполне может заменить Конфаса.
– Мерзавец! Наглый, самонадеянный конрийский пес!
Ксерий взмахнул руками, разметав толпу обступивших его отроков-рабов. Один мальчишка полетел на мраморный пол, скуля и закрывая лицо руками. Зазвенел оброненный кувшин, вода растеклась по полу. Ксерий перешагнул через раба и поступил вплотную к старому Скеаосу.
– Пройас! Бывал ли на свете другой такой алчный жулик? Коварный негодяй с черной душой!
– Вовек не бывало, о Бог Людей! – поспешно поддакнул Скеаос. – Н-но вряд ли это помешает нашей божественной цели!
Старый советник старательно не отрывал глаз от пола. Никто не может смотреть в глаза императору. Ксерий подумал, что именно потому он и кажется богом этим глупцам. Что такое бог, как не деспотичная тень, которой нельзя посмотреть в глаза, голос, источник которого нельзя увидеть? Голос ниоткуда.
– Нашей цели, Скеаос?
Гробовое молчание, нарушаемое лишь всхлипываниями мальчишки.
– Д-да, о Бог Людей. Ведь этот человек – скюльвенд! Скюльвенд, возглавляющий Священное воинство? Вряд ли это более чем просто шутка.
Ксерий тяжело вздохнул. Этот человек прав, не так ли? Для конрийского принца это всего лишь еще один способ досадить ему – так же как эти рейды по селениям вдоль Фая. И тем не менее что-то продолжало его тревожить… Главный советник держался как-то странно.
Ксерий ценил Скеаоса куда выше всех прочих самодовольных и заискивающих советников. Скеаос отличался идеальным соотношением угодливости и ума, почтительности и проницательности. Но в последнее время император почуял в нем гордыню, недопустимое отождествление советов и указаний…
Глядя на тщедушного старика, Ксерий ощутил, как его охватывает спокойствие – спокойствие подозрения.
– Скеаос, слышал ли ты такую пословицу: «Кошка смотрит на человека сверху вниз, собака – снизу вверх, и только свинья осмеливается смотреть человеку прямо в глаза»?
– С-слышал, о Бог Людей.
– Скеаос, представь, что ты – свинья.
Каким будет лицо этого человека, когда он взглянет в лик бога? Вызывающим? Испуганным? Каким ему вообще следует быть?
Старческое, чисто выбритое лицо медленно повернулось и поднялось, на миг заглянуло в глаза императору – и снова уставилось в пол.
– Дрожишь, Скеаос… – пробормотал Ксерий. – Это хорошо…
Ахкеймион терпеливо сидел у небольшого костерка, на котором готовился завтрак, прихлебывал чай и рассеянно слушал, как Ксинем отдает Ириссу и Динхазу утренние распоряжения. Все эти речи были для него темным лесом.
С тех пор как Ахкеймион побеседовал с Анасуримбором Келлхусом, он впал в глубокую тоску и задумчивость. Как он ни старался, ему не удавалось впихнуть князя Атритау в сколько-нибудь разумное сообщение. Не менее семи раз подготавливал он Призывные Напевы, чтобы сообщить в Атьерс о своем «открытии». И не менее семи раз запинался на полуслове, обрывая заклинание.
Разумеется, сообщить о нем Завету было необходимо. Услышав о появлении Анасуримбора, Наутцера, Симас и прочие буквально встанут на уши. Ахкеймион был уверен, что Наутцера сразу решит, будто именно Келлхус является вестником исполнения Кельмомасова пророчества, и вот-вот начнется второй Армагеддон. Разумеется, для себя каждый человек – пуп земли, но люди, подобные Наутцере, считают себя вдобавок еще и пупом своей эпохи. «Раз я живу в это время, – думают они, сами того не замечая, – значит, именно сейчас и должно произойти нечто судьбоносное».
Однако сам Ахкеймион был не из таких. Он привык рассуждать логически, а потому поневоле был скептиком. Библиотеки Атьерса завалены известиями о грядущих роковых событиях, и каждое поколение не менее всех предыдущих уверено, что именно при нем и наступит конец света. Крайне навязчивое заблуждение – и самомнение, как нельзя более достойное презрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
«Мне нужно только знать место».
Однако такие мысли – глупость. Ребячество. В великий голод ни от какого пира не отказываются. Так наставляли хранители легенд горячих скюльвендских юношей. Так и сам Найюр наставлял Ксуннурита и прочих вождей перед битвой при Кийуте. И тем не менее теперь, в самое опасное паломничество всей его жизни…
Дунианин наблюдал за ним. На лице его отражалось ожидание, даже грусть. Но Найюр не поддавался: он понимал, что из-за этого удивительно человечного лица за ним наблюдает нечто не вполне человеческое.
Наблюдение столь пристальное, столь бесстрастное, что его почти можно потрогать руками…
«Ты меня видишь, да? Видишь, как я смотрю на тебя…»
И тут он понял: он не спрашивал Келлхуса о Моэнгхусе потому, что расспросы означают невежество и нужду. А демонстрировать это дунианину – все равно что подставить горло волку. Он понял, что не расспрашивал о Моэнгхусе потому, что знал: Моэнгхус присутствует здесь, в своем сыне.
Но этого, конечно, говорить было нельзя.
Найюр сплюнул.
– Мне мало что известно о магических школах, – сказал он, – но я знаю одно: адепты Завета тайн своего мастерства не раскрывают никому. Если ты хочешь выучиться колдовству, с этим колдуном ты только даром потеряешь время.
Он говорил так, будто о Моэнгхусе не было сказано ни слова. Однако дунианин не стал трудиться изображать удивление и непонимание. Он осознал, что они оба стоят в одном и том же темном месте, во мглистом нигде за доской для бенджуки.
– Я знаю, – ответил Келлхус. – Он сказал мне о Гнозисе.
Найюр пнул ногой пыль, швырнув ее в костер, посмотрел на черный след, протянувшийся через багровеющие угли. И пошел к шатру.
– Тридцать лет, – сказал ему в спину Келлхус. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ.
Найюр остановился, снова взглянул в небо над головой.
– Так что тебе понадобится это Священное воинство, да?
– И твоя помощь, скюльвенд. И твоя помощь тоже. День вместо ночи. Ночь вместо дня. Ложь. Все ложь. Найюр пошел дальше, перешагнул еле видимые в темноте растяжки, нагнулся к занавеске, закрывавшей вход.
И вошел к Серве.
Несколько секунд император мог только сидеть и ошеломленно смотреть на своего старого советника. Несмотря на поздний час, старик все еще был одет в свое угольно-черное официальное одеяние. Он только что на цыпочках вошел в опочивальню Ксерия, когда рабы готовили императора ко сну.
– Не будешь ли ты столь любезен повторить то, что ты сказал, дорогой Скеаос? Боюсь, я ослышался.
Старик, потупившись, повторил:
– Пройас, по всей видимости, нашел скюльвенда, который уже воевал прежде с язычниками – и более того, нанес им сокрушительное поражение, – и теперь отправил Майтанету весть, что этот человек вполне может заменить Конфаса.
– Мерзавец! Наглый, самонадеянный конрийский пес!
Ксерий взмахнул руками, разметав толпу обступивших его отроков-рабов. Один мальчишка полетел на мраморный пол, скуля и закрывая лицо руками. Зазвенел оброненный кувшин, вода растеклась по полу. Ксерий перешагнул через раба и поступил вплотную к старому Скеаосу.
– Пройас! Бывал ли на свете другой такой алчный жулик? Коварный негодяй с черной душой!
– Вовек не бывало, о Бог Людей! – поспешно поддакнул Скеаос. – Н-но вряд ли это помешает нашей божественной цели!
Старый советник старательно не отрывал глаз от пола. Никто не может смотреть в глаза императору. Ксерий подумал, что именно потому он и кажется богом этим глупцам. Что такое бог, как не деспотичная тень, которой нельзя посмотреть в глаза, голос, источник которого нельзя увидеть? Голос ниоткуда.
– Нашей цели, Скеаос?
Гробовое молчание, нарушаемое лишь всхлипываниями мальчишки.
– Д-да, о Бог Людей. Ведь этот человек – скюльвенд! Скюльвенд, возглавляющий Священное воинство? Вряд ли это более чем просто шутка.
Ксерий тяжело вздохнул. Этот человек прав, не так ли? Для конрийского принца это всего лишь еще один способ досадить ему – так же как эти рейды по селениям вдоль Фая. И тем не менее что-то продолжало его тревожить… Главный советник держался как-то странно.
Ксерий ценил Скеаоса куда выше всех прочих самодовольных и заискивающих советников. Скеаос отличался идеальным соотношением угодливости и ума, почтительности и проницательности. Но в последнее время император почуял в нем гордыню, недопустимое отождествление советов и указаний…
Глядя на тщедушного старика, Ксерий ощутил, как его охватывает спокойствие – спокойствие подозрения.
– Скеаос, слышал ли ты такую пословицу: «Кошка смотрит на человека сверху вниз, собака – снизу вверх, и только свинья осмеливается смотреть человеку прямо в глаза»?
– С-слышал, о Бог Людей.
– Скеаос, представь, что ты – свинья.
Каким будет лицо этого человека, когда он взглянет в лик бога? Вызывающим? Испуганным? Каким ему вообще следует быть?
Старческое, чисто выбритое лицо медленно повернулось и поднялось, на миг заглянуло в глаза императору – и снова уставилось в пол.
– Дрожишь, Скеаос… – пробормотал Ксерий. – Это хорошо…
Ахкеймион терпеливо сидел у небольшого костерка, на котором готовился завтрак, прихлебывал чай и рассеянно слушал, как Ксинем отдает Ириссу и Динхазу утренние распоряжения. Все эти речи были для него темным лесом.
С тех пор как Ахкеймион побеседовал с Анасуримбором Келлхусом, он впал в глубокую тоску и задумчивость. Как он ни старался, ему не удавалось впихнуть князя Атритау в сколько-нибудь разумное сообщение. Не менее семи раз подготавливал он Призывные Напевы, чтобы сообщить в Атьерс о своем «открытии». И не менее семи раз запинался на полуслове, обрывая заклинание.
Разумеется, сообщить о нем Завету было необходимо. Услышав о появлении Анасуримбора, Наутцера, Симас и прочие буквально встанут на уши. Ахкеймион был уверен, что Наутцера сразу решит, будто именно Келлхус является вестником исполнения Кельмомасова пророчества, и вот-вот начнется второй Армагеддон. Разумеется, для себя каждый человек – пуп земли, но люди, подобные Наутцере, считают себя вдобавок еще и пупом своей эпохи. «Раз я живу в это время, – думают они, сами того не замечая, – значит, именно сейчас и должно произойти нечто судьбоносное».
Однако сам Ахкеймион был не из таких. Он привык рассуждать логически, а потому поневоле был скептиком. Библиотеки Атьерса завалены известиями о грядущих роковых событиях, и каждое поколение не менее всех предыдущих уверено, что именно при нем и наступит конец света. Крайне навязчивое заблуждение – и самомнение, как нельзя более достойное презрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165