— О, разрази тебя гнев господний, и язва же ты!
Он повздыхал, отпустил детей и, понуря голову, побрел домой.
«Вот какова награда за тридцать лет труда! —удрученно думал он.—Только бы пять лет... еще бы пять лет помог мне господь! А там провались к чертям все инспектора на свете... На пенсию мы безбедно прожили бы со старухой, дети до тех пор авось пристроятся, если на то будет воля всемогущего».
Он, прежде посмеивавшийся над женой, что она вечно твердит молитвы, теперь, когда беды и печали липли к нему, как репьи к овце, сам уповал на одни только силы небесные и укреплял свой дух, вознося к господу смиренный и жаркий свой помысел.
Вечером, после ужина, когда Херделя подробно расписывал о приезде субинспектора, вдруг вошел Ион с самым счастливым видом — от него так и веяло радостью. Все остолбенели, пораженные его смелостью. Титу уже успел рассказать сперва сестрам, потом и матери, как Ион предал Херделю и что отсюда может выйти крупная неприятность. Они и так осуждали поведение Иона за последнее время, а уж после этого сочли его самым негодным человеком в селе. Жена учителя, не ответив на его приветствие, напустилась на него, дрожа от гнева и меча глазами искры:
— Стыда у тебя во лбу нет, поганец, если после всех подлостей, какие ты подстроил учителю, еще смеешь на порог к нам являться!
Ион, однако, ничуть не оробел, а сказал спокойно и покорно, хотя все с тем же выражением радости на лице:
— Уж вы простите меня!.. Правда, госпожа учительша, простите!..
— Ну да, теперь простить тебя, когда ты вдоволь поиздевался над нами! — вскричала г-жа Херделя. — Как мы тебя выручали, как голубили, ты того и не стоишь. А вместо благодарности ты пошел и продал нас, как Иуда!
— Что было, то прошло, — с жаром заговорил тот.— Прошло... Все прошло. Что только я вынес и вытерпел, одному богу известно. Оплошал, сам знаю, но...
— А из-за твоей оплошности меня могут в тюрьму засадить, и пропали тогда все мои труды за тридцать лет! — перебил его учитель, который, будучи мягче других, уже подобрел.
— Вот увидите, как я все исправлю, что напортил... Не бойтесь, господин учитель! Сколько ни на есть отсижу в тюрьме, год, десять лет, а уж вам волоска не тронут! Поверьте и мне на этот раз!.. Ведь теперь и у меня счастье, господин учитель! Теперь у меня и земля есть и все... Только бы здоровья дал бог!
— Что ж, поздравляю! — суше буркнул Херделя, вспомнив, что Ион и Василе поладили между собой после вмешательства Белчуга.
Ион обращался взглядом к каждому поочередно, но все мрачно молчали. После неловкой паузы, он опять заговорил:
— А я ведь вот зачем пришел-то, господин учитель и госпожа! Пришел сказать вам, что до тех пор не уйду отсюда, пока не пообещаетесь посажеными мне быть!
Все запротестовали в один голос, хотя сама просьба мошенника растрогала их. Титу, притворявшийся до этого, будто он читает, чтобы иметь причину не смотреть на предателя, теперь поднял голову, взглянул на Иона и поразился, до чего он изменился. Лицо его стало бледнее и решительнее. Кожа на скулах обтянулась, блестела, а глаза светились победной гордостью.
Херделя долго отнекивался, посаженым быть — это большой расход, да он и обременен сейчас хлопотами с дочериной свадьбой, и почему бы попу самому не возложить на них венцы... (По старому церковному обряду, венцы на жениха и невесту возлагали посаженые родители.) Но Ион побожился, что скорее расстроит весь сговор, чем помыслит о других посаженых, заверил Херделю, что вовсе и не надо ему расходоваться, и под конец так долго и горячо упрашивал, что учителю пришлось уступить.
— Хорошо, Ион, хорошо... Сделаем уж и это, мы и прежде для тебя много делали, да только благодарности мало видели... Но, может быть, нам впредь посчастливится!
Уходя, Ион приложился к руке учителя, потом г-жи Хердели, и она сказала, поутихнув:
— Большой мерзавец, но, по крайней мере, хоть добрый, сердяга!
6
Титу опять страдал, как прежде: искал Розу и все не мог с ней встретиться. Только что нетерпения прежнего не было. Он испытывал странное волнение, отчего и не рвался увидеть ее. Предпочитал бы даже застать ее в такой момент, когда и Ланг будет дома или хоть кто-нибудь, только бы не оказаться им сразу наедине.
На другой день после визита субинспектора Титу снова отправился в Жидовицу и постучался в дверь, перед которой простаивал столько раз, замирая от сладкого ожидания. Розу он нашел одну, плачущей, в грязном ситцевом капоте, с растрепанными волосами. «Вот эту вот женщину я любил так страстно всего два месяца назад?» — подумал он, с чувством неловкости целуя ей руку.
Несколько минут он смущенно мялся, а Роза плакала все сильнее, точно старалась пробудить в нем больше сочувствия, изливая перед ним свое горе. Но Титу видел только ее искривленные губы, которые целовал когда-то, и с изумлением повторял про себя: «И какой красивой она мне тогда казалась!»
Потом г-жа Ланг сказала ему сквозь слезы, что ока несчастнейшее существо на свете и в довершение всех бед еще и бесприютной осталась. Субинспектор Хорват нагрянул накануне в школу как снег на голову, а Ланга не застал, — он отсыпался дома, потому что вернулся утром с попойки из Армадии. Хорват послал за Лангом и прождал чуть не час, пока она добудилась его, уговорила одеться и пойти в школу. Но субинспектор, как увидел его, сразу почуял, что он пьяный, даже не пустил в класс, прогнал и объявил, что отстраняет его, и пускай, мол, еще спасибо скажет, если он не предложит в министерстве навсегда лишить его права учительствовать.
— И как теперь нам быть! — истошно запричитала Роза, ломая руки.- Куда мы денемся? Бедный Ланг!.. Бедный Ланг! Вы знаете, какая это благородная душа и какой добряк!.. Он ничего не сказал, никому не жаловался, но я-то вижу, как он страдает... О, господи, господи! Скажите, разве это справедливо?
Она говорила ему «вы», и Титу чувствовал, что так и полагается, и даже обрадовался такому повороту дел. В ободрение ей он бормотал какие-то тривиальности, а сам потом думал: «Умерла женщина!.. Угасла любовь в моей душе... Или, может, даже и не было любви? Будь это настоящая любовь и умри она, я бы испытывал боль... Нет, нет, то была не любовь... Один угар... Я ее не любил, и она меня не любила, и при всем том мы обнимались, клялись в верности, лгали друг другу... Нелепо! Нелепо!»
Он готов был бросить ей это слово вместо утешения. Только приход Ланга помог ему выйти из положения, не столько прискорбного, сколько тягостного. Ланг был пьян и улыбался, подобно философу, открывшему тайну блаженства.
— Слыхал, что мне учинил этот осел?.. Ха-ха-ха, и он воображает, что раздавил меня!.. Он — меня!.. Вот идиот!.. Да нет, мошенник, каналья, дрянь... и все! Слишком много чести ругать его!.. Розика, у нас еще есть капелька ракии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130