Вирджиния Герман занимала две комнаты, обставленные в ее вкусе, со множеством ковриков ее же работы, изящных безделок; в книжных шкафах красовались одни румынские книги, комплекты журналов, все в красивых переплетах, с надписями и золочеными инициалами. Перед домом у нее был палисадник с цветами и под окном скамейка, на которой по вечерам учительница предавалась задумчивости.
Они быстро подружились. И чем ближе узнавал ее Титу, тем привычнее ему было в Лушке. Вирджиния, краснея, призналась ему, что она на досуге тоже сочиняет стихи. Они вместе читали их, и Титу пришел в негодование, услышав, что она тщетно обивала пороги всех редакций. Вирджиния утешалась и чуть ли не гордилась тем, что ее не понимают... Однако ее обрадовало, что, по крайней мере, поэт оценил ее скромные песни. Когда потом Титу открылся ей в своих мятежных мечтаньях, миловидная учительница грустно закивала головой в знак того, что и ее душу томят те же волненья.
В лунные вечера Титу летел к Вирджинии Герман, и на скамейке в уснувшем саду они вместе развивали радужные планы в надежде на тот день, когда румыны станут хозяевами этой исконно румынской земли, когда весь мир будет разделять их мысли, когда... Такие разговоры приводили обоих в упоение.
«Какое необыкновенное существо! — думал Титу, возвращаясь домой. — Если уж наши чаяния проникли и в сердце избранных женщин, значит, они скоро сбудутся!»
Крадучись пробирался он к себе, боясь разбудить Кынтэряну, спавшего летом с открытыми окнами. В своей комнате он потом продолжал грезить с широко раскрытыми глазами, расчувствовавшись до слез. В распахнутые окна его подбадривала серебристая луна. Волновался он так, как будто завтра же ожидалась полная победа... Он уже рисовал ее себе, и воображение уносило его на своих буйных крыльях... Вот он и Клуже, где бывал всего один раз, несколько лет тому назад. Всюду только румынская речь... И какая! Кажется, все говорят на чистейшем румынском, еще приятнее, чем инженер Василе Попа из Вэрари, ко-торый изъездил всю Румынию... Вывески магазинов, улицы, школы, власти — все, все румынское... Статуя Матяша Корвина (Матяш Хуняди (Корвин) — венгерский король. В годы его правления (1458 — 1490) укрепилась централизованная государственная власть, достигли расцвета культура и искусство. В народных легендах Матяш Корвин предстает поборником справедливости, и после его смерти, когда феодальная реакция уничтожила централизацию государства, когда увеличились повинности крестьян и ухудшилось их правовое положение, крылатыми стали слова: «Умер король Матяш, не стало справедливости». Конная статуя М. Корвина установлена в центре Клужа, где он родился.) улыбается прохожим и словно говорит им: «Ну как, настал час справедливости!..» А солдаты в мохнатых шапках... в точности как описывают румынских доробанцев... (Доробанцы —в старой Румынии пограничные, пехотные войска и жандармерия. Они носили ^островерхие бараньи шапки с индюшиными перьями.) Судья из Армадии, который так нагло держался с Херделей, теперь раскланивается до земли. Титу хочет быть великодушным, показать ему, как благородны и незлопамятны румынские властелины... Он подает судье руку... Но волна мчит его дальше... Вот он в Сибиу, в Брашове, в Ора-дя-Маре, в Араде, в Тимишоаре!.. Трехцветные флаги победно развеваются на всех легендарных дворцах... Жандармов с петушиными перьями как не бывало... А это что? Навстречу ему браво вышагивает унтер, начальник жандармского участка в Лушке, в черной шапке набекрень с трехцветной кокардой... Титу вспоминает, как этот унтер навязывался к нему в друзья и как потом обнаглел, видя, что заурядный румынский поэт гнушается здороваться за руку с венгерским жандармом. «Где же у тебя петушиные перья, любезный?» — гордо спрашивает он его. «Какие перья? Почему петушиные? — краснеет унтер.— Я румын! Разве вы меня не узнаете? Я всегда был румыном, но жизнь так трудна и служба...» — «Ренегат!» — негодующе восклицает Титу. Тогда унтер разъяряется, начинает ругаться по-венгерски и швыряет ему в лицо трехцветную кокарду. Оскорбленный Титу в остервенении бросается на него, хочет схватить его за горло...
Но, поскользнувшись, падает навзничь... «Что со мной?.. Я брежу?» - спрашивает себя Титу, встряхиваясь и вскакивая на ноги.
Луна смеется в открытое окно. С улицы приближаются резкие, властные голоса. Титу подходит к окну. Лунные лучи светят в лицо. Две черные фигуры с топаньем проходят мимо. Штыки сверкают на свету, петушиные перья кичливо колышутся, отливая серебром.
— О-о-ох... жандармский патруль! —лепечет Титу с такой болью, точно у него вырвали кусок сердца, потом захлопывает окно и говорит: — Мечты... мечты...
И все-таки те же мечты опять забирали его в свои сети, и он уже не мог противиться им. Они и усыпляли, и будили его, и услаждали весь день, устремляя его стопы все к той же Вирджинии Герман, единственному существу, всецело разделявшему его упования и надежды...
«Может быть, я ее люблю?» — подумал он однажды, когда особенно мучился желанием увидеть ее.
Сначала он испугался, как будто поймал себя на чем-то неблаговидном. Но потом успокоился. Любовь всегда устремлена к эгоистичной цели. Поэтому в конце она оставляет в душе пустоту. Он вспомнил Розу. Лишь теперь он ясно понимал, как они оба лицемере-ли. Сами помышляли об объятьях, только о них. Все те пышные, избитые фразы только к тому и клонили... А с Вирджинией даже как-то и не думаешь, что она красивая женщина. Будь она дурнушкой, его чувства ничуть не притупились бы. Это просто дружба. Истинная дружба, основанная на общности идеалов. Подобно врачу, прослеживающему ход болезни на самом себе, Титу сравнивал теперешнее биение сердца с тем, какое испытывал прежде, когда был влюблен в Розу Ланг или Лукрецию Драгу. И с гордостью заключал, что тут не может быть и речи о любви обычной, его чувство гораздо возвышеннее, и он восторженно говорил:
— На свете нет ничего дороже настоящей дружбы между мужчиной и женщиной!
И когда в один прекрасный день Еуджения, мучимая тайной ревностью, стала обвинять его, что он приехал в Лушку только потому, что любит Вирджинию Герман, Титу высокомерно ответил ей:
— О нет... это совсем не любовь, барышня! Это нечто большее... Дружба, проистекающая из общих альтруистических устремлений!
И тут же рассердился, потому что Еуджения недоверчиво и грустно усмехнулась.
6
В день святого Петра ребенка окрестили и назвали Петрей. Справляли крестины весело, даже и Думитру Моаркэш напился допьяна.
А потом все вошло в свою колею. Не сравнялось и недели, как Ион выискал причину и опять отколотил жену.
Счастье, переполнившее душу Аны после родов, сгинуло, как дым на ветру. Теперь ей поневоле пришлось убедиться, что Ион ненавидит ее, и тут же она удивилась себе, как не понимала этого прежде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130