..» Жандармы отбивались, орудовали ружьями, пытаясь сдержать людской поток. Один из них, обозлясь, что мужичье не признает его, ткнул штыком в гущу народа и задел старика крестьянина, пытавшегося выбраться из свалки; тот начал стонать.
— Позор!.. Улю-лю-лю!.. Долой их!..—заревела толпа и еще смелее ринулась на цепи.
— Назад!.. Назад!..— кричали жандармы, колотя ружьями проскочивших сквозь линию.
Грофшору, увидав, как жандарм двинул штыком, бросился к раненому крестьянину, бурно обнял его, а толпившиеся загудели от восторга, переспрашивали друг друга: «Что там? Что такое?» Потом он выступил на середину улицы, снял шляпу, отер пот и звучным голосом начал:
— Граждане! Пролилась безвинная кровь! Террор...
Но ему не пришлось договорить, жандармский офицер обрезал его, заявив, что нельзя подстрекать народ. Грофшору стал препираться с ним, протестующе размахивая руками, а его приверженцы в поддержку усердно кричали:
— Да здравствует!.. Да здравствует!..
В это время на площади появился Херделя с пятью избирателями, робкая улыбка светилась на его лице, он опасливо поглядывал по сторонам. Заслышались крики: «Да здравствует!»— но чей-то грубый голос проревел: «Позор! Ренегаты!.. Долой!» — и все сразу заулюлюкали, а меж сверкающих штыков замелькали сжатые кулаки. Испуганный Херделя почувствовал дрожь в коленях, но улыбка, точно маска, так и не сходила с его лица... Лицеисты насмешливо затянули «Вечную память» пронзительными, нарочито фальшивыми голосами, под неослабные крики: «Позор!»
Титу, охваченный острой жалостью, притаился за спиной жандарма, встревоженно следя за отцом. Тот выглядел постаревшим, лицо у него до того побелело, что короткие седые усы едва различались на нем.
— Ренегат!.. Позор!.. Предатель!.. Долой!..— вопили вокруг Титу десятки голосов. В волнении он поднял руки, точно хотел остановить поток нещадных оскорблений.
Грофшору, все еще перекорявшийся с офицером, завидев Херделю, повернулся и негодующе бросил ему:
— Нехорошо, господин Хер деля, что именно вы...
Учитель остановился, не проронив ни слова. Но тут вмешался офицер:
— Пардон!.. Прошу не терроризировать избирателей ! Здесь не разрешается оказывать давление! — заявил он, становясь между ними, и потом добавил, обратясь к Херделе: — Проходите, проходите, господа!
— Я протестую, вы опять нарушаете закон! — вскричал Грофшору, затевая новую перепалку с офицером.
У входа в примарию солгабир Кицу пожал Херделе руку и представил его низенькому толстому господину в золотых очках, с редкими рыжеватыми усами.
— Господин кандидат, это один из наших дру зей!.. Позвольте представить?
Тот протянул руку Херделе и машинально проговорил :
— Очень рад... Всегда буду к вашим услугам... Всегда...
Херделя, воспрянув духом, принял его слова как льготу и прошел в канцелярию письмоводителя, где за длинным столом восседал с карандашом в руке судья из бистрицкого окружного суда, сухощавый, остроносый, с маленькими недобрыми глазами. Учитель знал его. Рядом с ним сидели двое, тоже судейские, они заносили в печатные бланки поданные голоса. Комната была забита людьми, испытующе оглядывавшими избирателей.
Херделя с неизменной улыбкой подошел к столу, держа шляпу в руке. Судья, бывший председателем избирательной комиссии, вопросительно посмотрел на него.
— Я голосую за господина кандидата Бека! — сказал учитель, опершись на край стола и засматривая в глаза судье, как бы прося попомнить о нем и заступиться, когда он явится на суд.
Те двое записали его в бланки, а председатель устало и безучастно сказал:
— Следующий!
Херделя посторонился, уступая место своим спутникам.
— Это все из Припаса, — заметил он, обращаясь к судье, но тот как будто и не слышал, почесывал за ухом карандашом и смотрел на своих подручных, записывавших голоса.
В шесть часов вечера комиссия объявила об избрании кандидата Белы Бека большинством в пять голосов.
Весть о результате мигом облетела истомленную толпу и была встречена криками возмущения, национальными песнями. Но вскоре площадь опустела. Зато стало людно в корчмах, принявших под свой кров жаркие комментарии, поздравления, угрозы, не смолкавшие до глубокой ночи...
Херделя с упоением рассказывал домашним, как депутат пожимал ему руку и обещал всяческую поддержку, как ому улыбался судья и как морщил лоб, стараясь запомнить его фамилию.
— Теперь уж я ничуть не тревожусь насчет суда... Теперь я могу спокойно спать! — с гордостью сказал он. — Ну что, видал, как важно уметь обходиться с людьми? — торжествующе обратился он к Титу.
— Видал... видал!— изнеможенно проговорил тот.
Глядя на отца и слушая его, Титу вспоминал рев
толпы на площади, когда тот проходил по ней, и его бледность, и собственное чувство мучительной жалости, ставшее теперь еще глубже. Он был удручен и подавлен, точно лишился всех надежд в жизни. «Вот от чего зависит осуществление идеи! — думал он. — Пять голосов! Значит, как раз отцовы голоса... Это чтобы облегчить себе дело в суде! Если бы не суд, восторжествовала идея... И хоть бы суд добром кончился!.. Вот что решает судьбу народа: какие-то грязные мелочи... И все-таки идея не может умереть! Идея— живая душа».
Пользуясь тем, что письмоводитель из Лушки был в Армадии по случаю выборов, Титу уехал с ним на другой же день. «Если я тут дольше пробуду, я совсем погрязну в житейской тине!» — думал он при прощании.
2
— Папаня, он прогнал меня...— чуть слышно выговорила Ана с застывшим ужасом в глазах, ожидая расправы.
Василе Бачу завтракал. Он вздрогнул, увидя ее, желтую, осунувшуюся, с огромным животом. Отхлебнув молока, он закусил корочкой кукурузной лепешки, потом долгим взглядом посмотрел на Ану и, сусоля кусок во рту, ответил:
— Ладно.... Останешься тут, благо есть где... Вот что, я далеко еду, в Зэхату, подрядил людей на прополку... Так ты присматривай за домом...
Говорил он спокойно. Ана смешалась, думая, что ослышалась, не посмела сесть, пока сама не увидела, как он уехал на телеге.
Бачу знал, что Ион выгонит ее, но это не тревожило его. Пускай дочь и приходит, ничего не значит. Теперь она законная жена, может и у отца жить. Лучше уж так, чем ему перед мошенником гнуться и уступать ему свое добро. Со временем муж все равно придет за ней, удовольствуется тем, что получил, некуда будет деваться-то... Теперь все дело в терпении. Кто дольше вытерпит, тот и верх возьмет. Сам-то он может ждать сколько угодно, ему это ничто...
Ана была молчалива и покорна, точно прибитая собака. Она и пикнуть не смела перед отцом, иногда только умоляюще взглядывала на него запавшими, вечно красными глазами. Дни казались ей бесконечными, она все ждала мужа, ставшего еще желаннее ее сердцу после тяжких мук, выстраданных из-за него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— Позор!.. Улю-лю-лю!.. Долой их!..—заревела толпа и еще смелее ринулась на цепи.
— Назад!.. Назад!..— кричали жандармы, колотя ружьями проскочивших сквозь линию.
Грофшору, увидав, как жандарм двинул штыком, бросился к раненому крестьянину, бурно обнял его, а толпившиеся загудели от восторга, переспрашивали друг друга: «Что там? Что такое?» Потом он выступил на середину улицы, снял шляпу, отер пот и звучным голосом начал:
— Граждане! Пролилась безвинная кровь! Террор...
Но ему не пришлось договорить, жандармский офицер обрезал его, заявив, что нельзя подстрекать народ. Грофшору стал препираться с ним, протестующе размахивая руками, а его приверженцы в поддержку усердно кричали:
— Да здравствует!.. Да здравствует!..
В это время на площади появился Херделя с пятью избирателями, робкая улыбка светилась на его лице, он опасливо поглядывал по сторонам. Заслышались крики: «Да здравствует!»— но чей-то грубый голос проревел: «Позор! Ренегаты!.. Долой!» — и все сразу заулюлюкали, а меж сверкающих штыков замелькали сжатые кулаки. Испуганный Херделя почувствовал дрожь в коленях, но улыбка, точно маска, так и не сходила с его лица... Лицеисты насмешливо затянули «Вечную память» пронзительными, нарочито фальшивыми голосами, под неослабные крики: «Позор!»
Титу, охваченный острой жалостью, притаился за спиной жандарма, встревоженно следя за отцом. Тот выглядел постаревшим, лицо у него до того побелело, что короткие седые усы едва различались на нем.
— Ренегат!.. Позор!.. Предатель!.. Долой!..— вопили вокруг Титу десятки голосов. В волнении он поднял руки, точно хотел остановить поток нещадных оскорблений.
Грофшору, все еще перекорявшийся с офицером, завидев Херделю, повернулся и негодующе бросил ему:
— Нехорошо, господин Хер деля, что именно вы...
Учитель остановился, не проронив ни слова. Но тут вмешался офицер:
— Пардон!.. Прошу не терроризировать избирателей ! Здесь не разрешается оказывать давление! — заявил он, становясь между ними, и потом добавил, обратясь к Херделе: — Проходите, проходите, господа!
— Я протестую, вы опять нарушаете закон! — вскричал Грофшору, затевая новую перепалку с офицером.
У входа в примарию солгабир Кицу пожал Херделе руку и представил его низенькому толстому господину в золотых очках, с редкими рыжеватыми усами.
— Господин кандидат, это один из наших дру зей!.. Позвольте представить?
Тот протянул руку Херделе и машинально проговорил :
— Очень рад... Всегда буду к вашим услугам... Всегда...
Херделя, воспрянув духом, принял его слова как льготу и прошел в канцелярию письмоводителя, где за длинным столом восседал с карандашом в руке судья из бистрицкого окружного суда, сухощавый, остроносый, с маленькими недобрыми глазами. Учитель знал его. Рядом с ним сидели двое, тоже судейские, они заносили в печатные бланки поданные голоса. Комната была забита людьми, испытующе оглядывавшими избирателей.
Херделя с неизменной улыбкой подошел к столу, держа шляпу в руке. Судья, бывший председателем избирательной комиссии, вопросительно посмотрел на него.
— Я голосую за господина кандидата Бека! — сказал учитель, опершись на край стола и засматривая в глаза судье, как бы прося попомнить о нем и заступиться, когда он явится на суд.
Те двое записали его в бланки, а председатель устало и безучастно сказал:
— Следующий!
Херделя посторонился, уступая место своим спутникам.
— Это все из Припаса, — заметил он, обращаясь к судье, но тот как будто и не слышал, почесывал за ухом карандашом и смотрел на своих подручных, записывавших голоса.
В шесть часов вечера комиссия объявила об избрании кандидата Белы Бека большинством в пять голосов.
Весть о результате мигом облетела истомленную толпу и была встречена криками возмущения, национальными песнями. Но вскоре площадь опустела. Зато стало людно в корчмах, принявших под свой кров жаркие комментарии, поздравления, угрозы, не смолкавшие до глубокой ночи...
Херделя с упоением рассказывал домашним, как депутат пожимал ему руку и обещал всяческую поддержку, как ому улыбался судья и как морщил лоб, стараясь запомнить его фамилию.
— Теперь уж я ничуть не тревожусь насчет суда... Теперь я могу спокойно спать! — с гордостью сказал он. — Ну что, видал, как важно уметь обходиться с людьми? — торжествующе обратился он к Титу.
— Видал... видал!— изнеможенно проговорил тот.
Глядя на отца и слушая его, Титу вспоминал рев
толпы на площади, когда тот проходил по ней, и его бледность, и собственное чувство мучительной жалости, ставшее теперь еще глубже. Он был удручен и подавлен, точно лишился всех надежд в жизни. «Вот от чего зависит осуществление идеи! — думал он. — Пять голосов! Значит, как раз отцовы голоса... Это чтобы облегчить себе дело в суде! Если бы не суд, восторжествовала идея... И хоть бы суд добром кончился!.. Вот что решает судьбу народа: какие-то грязные мелочи... И все-таки идея не может умереть! Идея— живая душа».
Пользуясь тем, что письмоводитель из Лушки был в Армадии по случаю выборов, Титу уехал с ним на другой же день. «Если я тут дольше пробуду, я совсем погрязну в житейской тине!» — думал он при прощании.
2
— Папаня, он прогнал меня...— чуть слышно выговорила Ана с застывшим ужасом в глазах, ожидая расправы.
Василе Бачу завтракал. Он вздрогнул, увидя ее, желтую, осунувшуюся, с огромным животом. Отхлебнув молока, он закусил корочкой кукурузной лепешки, потом долгим взглядом посмотрел на Ану и, сусоля кусок во рту, ответил:
— Ладно.... Останешься тут, благо есть где... Вот что, я далеко еду, в Зэхату, подрядил людей на прополку... Так ты присматривай за домом...
Говорил он спокойно. Ана смешалась, думая, что ослышалась, не посмела сесть, пока сама не увидела, как он уехал на телеге.
Бачу знал, что Ион выгонит ее, но это не тревожило его. Пускай дочь и приходит, ничего не значит. Теперь она законная жена, может и у отца жить. Лучше уж так, чем ему перед мошенником гнуться и уступать ему свое добро. Со временем муж все равно придет за ней, удовольствуется тем, что получил, некуда будет деваться-то... Теперь все дело в терпении. Кто дольше вытерпит, тот и верх возьмет. Сам-то он может ждать сколько угодно, ему это ничто...
Ана была молчалива и покорна, точно прибитая собака. Она и пикнуть не смела перед отцом, иногда только умоляюще взглядывала на него запавшими, вечно красными глазами. Дни казались ей бесконечными, она все ждала мужа, ставшего еще желаннее ее сердцу после тяжких мук, выстраданных из-за него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130