Этот был кадровым
гулаговцем, работал до Инты начальником какого-то лесосклада и о
горном деле не имел ни малейшего представления. Когда на шахту
приезжал кто-нибудь из Управления, Воробьев выбегал к вахте
встречать высокое начальство и, поддерживая за локоток, вел до
своего кабинета. А получив очередной нагоняй за обнаруженные
неполадки, в порыве служебного рвения выскакивал на улицу, хватал
длинный шест и принимался оббивать с крыши шахткомбината длинные
серые сосульки. На другие действия у него не хватало квалификации,
их он передоверял своему главному инженеру или еще кому-то из
помощников...
Жалею, что я не застал на Инте главного инженера всего
комбината "Интауголь" Хромченко. Работник той же системы, что
Воробьев, он был птицей совсем другого полета. Орлом, если уж
пошла в ход орнитология.
Про Хромченко ходили легенды. Рассказывали, будто он стрелялся
на дуэли с другим минлаговским начальником - из-за женщины. Но
самый звонкий его подвиг - и тому есть свидетели - был такой. На
копре шахты - кажется 9-ой - заел шкив. Стоял лютый мороз, дул
ветер и никто из шахтеров не решался лезть на высокий копер,
делать ремонт. Приехал Хромченко, оценил обстановку и сам полез на
копер. На сгибе локтя у него болталась авоська, в которой - все
видели - было полдюжины бутылок спирта. Главный инженер повесил
эту авоську на самой верхотуре и объявил, что она достанется
бригаде, которая исправит поломку. Немедленно нашлись добровольцы.
Окончив работу, они тут же распили спирт, а Хромченко позвонил на
вахту ОЛПа и распорядился, чтобы к пьяным зекам на сей раз не
цеплялись.
Из Инты он уехал в Калининград-Кенигсберг - командовать
янтарным производством. Говорили, что в первый же год он отделал
янтарем свой автомобиль. Такой мог.
Теперь расскажу, как обещал, про зам.начальника вентиляции з/к
Сурина. Это был очень немолодой человек, деликатнейший и
скромнейший. Его чекисты привезли из Болгарии, куда он попал в
потоке белой эмиграции. Там он работал главным инженером рудника,
в политику не лез - но это его не уберегло. В сорок пятом году
Сурина арестовали и отправили на Лубянку. Напрасно он пытался
объяснить следователю, что он не тот Сурин, который им нужен, а
только однофамилец: тот был Николай Александрович, а он
Алексеевич. Никто его не слушал. Он и на Инте ходил к
оперуполномоченным, надеясь что недоразумение выяснится. А оно
никак не желало выясняться. Возможно, что эмгебешники давно поняли
свою ошибку - но не извиняться же перед арестантом, не выпускать
же его, белого эмигранта, на волю? (Мы с Миттой использовали эту
ситуацию в "Затерянном в Сибири".)
В лагере Сурину, можно сказать, повезло. Он был горным
инженером самой высокой квалификации и шахтное начальство очень
уважало его. Но... Шахта работает в три смены. Восемь дневных
часов Сурин был фактическим начальником вентиляции, под началом у
него ходило несколько вольных и заключенных десятников. А когда
кончалась смена и Николай Алексеевич становился в общий строй, он
превращался в очень неудобного для конвоиров зека, который плелся
в хвосте колонны, то и дело отставая. Сурин бы и рад идти быстрее,
но возраст и больное сердце не позволяли. Конвоиры подгоняли его
и, забавляясь, подпускали овчарку совсем близко, притравливали
старика.
После очередной такой забавы с Суриным случился сердечный приступ.
Мы вызвали в барак фельдшера, он делал больному какие-то уколы, а
тот, задыхаясь, чуть слышно повторял:
- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется
умирать... Помогите, если можно...
С этими словами и умер.
На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не
пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора,
уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным
голосом потребовал:
- Отдайте мне мой гроб! Если можно...
В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень
тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого
отборного - для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на
вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам
хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по
малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару
ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака
мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе
до пят. Кричишь ему:
- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?
- Пошел на хуй, - бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с
высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.
Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная
система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между
крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.
В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именем-
отчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные
бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому
Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид
Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы - в Леонша. Так я
и по сей день зову его, когда пишу - правда, не в Одессу, а в
Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся
расшифровке Псиша Моисеевич...
Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м
году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССР-
Югославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью
констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -
против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм - последнее
прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним
прибежищем патриотизма...
Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили
волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись
на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело
на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии
столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и
прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с
удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки:
горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист),
спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.
Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -
очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного
киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный
"Тарзан в Нью-Йорке".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
гулаговцем, работал до Инты начальником какого-то лесосклада и о
горном деле не имел ни малейшего представления. Когда на шахту
приезжал кто-нибудь из Управления, Воробьев выбегал к вахте
встречать высокое начальство и, поддерживая за локоток, вел до
своего кабинета. А получив очередной нагоняй за обнаруженные
неполадки, в порыве служебного рвения выскакивал на улицу, хватал
длинный шест и принимался оббивать с крыши шахткомбината длинные
серые сосульки. На другие действия у него не хватало квалификации,
их он передоверял своему главному инженеру или еще кому-то из
помощников...
Жалею, что я не застал на Инте главного инженера всего
комбината "Интауголь" Хромченко. Работник той же системы, что
Воробьев, он был птицей совсем другого полета. Орлом, если уж
пошла в ход орнитология.
Про Хромченко ходили легенды. Рассказывали, будто он стрелялся
на дуэли с другим минлаговским начальником - из-за женщины. Но
самый звонкий его подвиг - и тому есть свидетели - был такой. На
копре шахты - кажется 9-ой - заел шкив. Стоял лютый мороз, дул
ветер и никто из шахтеров не решался лезть на высокий копер,
делать ремонт. Приехал Хромченко, оценил обстановку и сам полез на
копер. На сгибе локтя у него болталась авоська, в которой - все
видели - было полдюжины бутылок спирта. Главный инженер повесил
эту авоську на самой верхотуре и объявил, что она достанется
бригаде, которая исправит поломку. Немедленно нашлись добровольцы.
Окончив работу, они тут же распили спирт, а Хромченко позвонил на
вахту ОЛПа и распорядился, чтобы к пьяным зекам на сей раз не
цеплялись.
Из Инты он уехал в Калининград-Кенигсберг - командовать
янтарным производством. Говорили, что в первый же год он отделал
янтарем свой автомобиль. Такой мог.
Теперь расскажу, как обещал, про зам.начальника вентиляции з/к
Сурина. Это был очень немолодой человек, деликатнейший и
скромнейший. Его чекисты привезли из Болгарии, куда он попал в
потоке белой эмиграции. Там он работал главным инженером рудника,
в политику не лез - но это его не уберегло. В сорок пятом году
Сурина арестовали и отправили на Лубянку. Напрасно он пытался
объяснить следователю, что он не тот Сурин, который им нужен, а
только однофамилец: тот был Николай Александрович, а он
Алексеевич. Никто его не слушал. Он и на Инте ходил к
оперуполномоченным, надеясь что недоразумение выяснится. А оно
никак не желало выясняться. Возможно, что эмгебешники давно поняли
свою ошибку - но не извиняться же перед арестантом, не выпускать
же его, белого эмигранта, на волю? (Мы с Миттой использовали эту
ситуацию в "Затерянном в Сибири".)
В лагере Сурину, можно сказать, повезло. Он был горным
инженером самой высокой квалификации и шахтное начальство очень
уважало его. Но... Шахта работает в три смены. Восемь дневных
часов Сурин был фактическим начальником вентиляции, под началом у
него ходило несколько вольных и заключенных десятников. А когда
кончалась смена и Николай Алексеевич становился в общий строй, он
превращался в очень неудобного для конвоиров зека, который плелся
в хвосте колонны, то и дело отставая. Сурин бы и рад идти быстрее,
но возраст и больное сердце не позволяли. Конвоиры подгоняли его
и, забавляясь, подпускали овчарку совсем близко, притравливали
старика.
После очередной такой забавы с Суриным случился сердечный приступ.
Мы вызвали в барак фельдшера, он делал больному какие-то уколы, а
тот, задыхаясь, чуть слышно повторял:
- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется
умирать... Помогите, если можно...
С этими словами и умер.
На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не
пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора,
уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным
голосом потребовал:
- Отдайте мне мой гроб! Если можно...
В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень
тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого
отборного - для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на
вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам
хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по
малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару
ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака
мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе
до пят. Кричишь ему:
- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?
- Пошел на хуй, - бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с
высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.
Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная
система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между
крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.
В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именем-
отчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные
бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому
Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид
Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы - в Леонша. Так я
и по сей день зову его, когда пишу - правда, не в Одессу, а в
Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся
расшифровке Псиша Моисеевич...
Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м
году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССР-
Югославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью
констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -
против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм - последнее
прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним
прибежищем патриотизма...
Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили
волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись
на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело
на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии
столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и
прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с
удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки:
горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист),
спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.
Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -
очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного
киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный
"Тарзан в Нью-Йорке".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120