кругом тундра, нас
двое, а он один. Если кто спросит - "за неподчинение законным
требованиям конвоя". Да никто бы и не спросил... Но видно, не
такой уж он был зверюгой, чтобы для забавы пристрелить зека. Он
постоял, помолчал, потом скомандовал:
- Догоняй бегом!
И мы припустились рысью догонять колонну...
Чувствую, что пора перейти к более приятным воспоминаниям.
После первого опыта - конкурса на лучший рассказ - в Юлике
проснулась тяга к писанию - из нас двоих он один обладал тем, что
называют творческой энергией. "К писанию" не надо понимать
буквально. Лучше сказать: тяга к сочинительству. Писать в тех
условиях было сложно, а хранить написанное - опасно.
Году в 64-м, в Норвегии, мы познакомились с Оддом Нансеном, сыном
знаменитого Фритьофа. Оказалось, товарищ по несчастью: во время
войны был интернирован и сидел у немцев в лагере. Нансен подарил
нам свою книгу "Day after day" - "День за днем" - написанную, как
он с гордостью объяснил, в лагере на туалетной бумаге.
В наших лагерях туалетной бумаги не было - как и многого
другого. Поэтому Юлик стал сочинять стихи: их легче запомнить. На
работе можно было записать на клочках бумаги - скажем, на
испорченных бланках - запомнить и выбросить: шмоны бывали и в зоне
и в конторе. (Во время очередного обыска мы спрятали в печку,
присыпав золой, рукопись "Лучшего из них". А в золе оказались
тлеющие угольки, и рассказ сгорел. Вопреки уверениям Булгакова,
рукописи горят: могут погореть и их авторы. Правда, наш сгоревший
рассказ возродился из пепла, как птичка Феникс - но об этом
разговор впереди.)
Юлик начал даже сочинять пьесу в стихах - "Два виконта". Стихи, по-
моему, были вполне приличные:
Встает заря. Под небом алым
Раскинулась земная ширь,
И я дежурю, как бывало,
У входа в женский монастырь...
Это из монолога Дон Жуана. Но скоро оба виконта наскучили автору
и он приступил к литературному обозрению.
Для затравки обругал толстые журналы:
За "Новый мир" и за чужое "Знамя"
Мы от стыда горим на этот раз -
За алый стяг, который красен нами,
За алый стяг, краснеюший за вас!..
(Чужих стихов присваивать не стану:
Я только рабски следовал Ростану).
Точнее, Вл.Соловьеву - это его перевод "Сирано" перефразировал
Юлик. Сочинялось "Обозрение" в самый разгар травли космополитов и
борьбы за российский приоритет в науке и технике. Самозванцами
объявлены были братья Райт, Маркони, Эдисон - у нас свои имелись:
Попов, Яблочков и Можайский с его так и не научившейся летать
"летуньей". Доходило до смешного: французскую булку велено было
переименовать в городскую, английскую булавку - не помню, в какую.
А в горном деле нерусский "штрек" перекрестили в "продольную",
"гезенк" в "вертикал" (более русского слова не нашлось). Памятью
об этой дурацкой кампании осталась только шутка "Россия - родина
слонов". Но тогда...
Сомнительный вопрос приоритета
Муссировался сотнями газет;
Средь них - "Литературная газета".
Я не всегда беру ее в клозет:
Зловонная ее передовица
Для задницы приличной не годится.
Газеты этой надо сторониться:
В ней свежей кровью каждый лист полит.
Глядите: вот подвал на полстраницы
И в нем - растерзанный космополит.
Пройдет еще неделя, и едва ли
Он не окажется в ином подвале...
Я не вытерпел, подключился к "творческому процессу". Так было
всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.
Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с
Юликом говорили "куплеты", чем очень раздражали всех знакомых
поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в
техническом отношении, другие - несправедливы.
Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто
сейчас стал бы читать "производственные романы" - "Далеко от
Москвы", "Сталь и шлак"? А их печатали в серии "роман-газета"
миллионными тиражами.
В Москве ли, далеко ли от Москвы
Страшусь индустриального сюжета.
На этих книгах - замечали вы? -
Как приговор стоит: роман - газета.
Распишут в ярких красках сталь и шлак,
Но разве это краски? Это ж лак!..
К слову сказать, прочитав "Далеко от Москвы", мы сразу
вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений
- все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно,
не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.
К "идейно порочной" повести Эммануила Казакевича "Звезда" мы
отнеслись с симпатией:
Вопросы чести, совести и долга
Лишь Казакевич ставил иногда.
Боюсь, теперь закатится надолго
Его едва взошедшая звезда:
Он, позабыв, что дважды два - четыре,
С сочувствием писал о дезертире.
Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:
Зато звезда над Балтикой горит:
Латышка Саксе написала книгу.
Вполне удался местный колорит:
Читаешь - и как будто едешь в Ригу.
И от своих-то воротит с души,
А тут еще полезли латыши.
"Ехать в Ригу" - старый эвфемизм означающий "блевать". Теперь-то его
мало кто знает, а тогда помнили.
Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с
"черным Шаляпиным":
Америка не нравится цветному.
Ну что же, к нам переезжать пора б!
У нас бы вы запели по-иному,
Поль Робсон, сходно купленный арап...
Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при
этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские
приоритеты:
В поэзии ценю отдел я детский,
Один из самых мирных уголков,
Где уживались по-добрососедски
Маршак, Барто, Чуковский, Михалков -
Его стихи как детство дороги мне
(Я говорю, конечно, не о гимне).
Не взяли бы и этих за бока!
Я вижу: притаился Фраерман там,
А уж над ним занесена рука
С голубеньким сентиментальным кантом:
Признайтесь откровенно, Фраерман -
Зачем вы динго вставили в роман?
Исправим дело. Вот чернила, ручка,
И чтоб на вас не вешали собак,
Пишите:"Дикая собака Жучка,
Она же Повесть о любви". Вот так
Материал и свеж, и верно подан -
Собака - наша, автор - верноподдан".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120