Эта земля, лежащая у подножия Сьерры-Морены, напоминала счастливое животное, обитающее на краю земли, вдали от всего и вся, свободное от всего.
Сарраг, повернувшись в седле, спросил Варгаса:
— Сколько еще до Херес-де-лос-Кабальерос?
— Мы могли бы туда приехать к середине ночи. Но это небезопасно и бесполезно. Лучше, если мы остановимся, когда солнце начнет садиться. И тогда попадем в город на заре.
— В конечном итоге все прошло не так уж плохо с вашим приором. Он довольно легко вас отпустил.
— Да, я последовал вашему совету. То есть солгал.
— Вы сослались на семейные обстоятельства? Варгас кивнул.
Интересно, монах так лаконичен лишь из сдержанности? На смену шейху пришел раввин.
— Вы точно не сообщили ему истинную причину отъезда?
— У меня нет привычки изменять данному слову, ребе Эзра. Мой отказ передать вам бумаги Баруэля уже должен был убедить вас в этом.
Эзра отступил, решив списать тревоги на свою вечную подозрительность.
— Вы знаете, где мы в точности сейчас находимся? — неожиданно спросил он.
— Ну и вопрос!
— Я неточно выразился. Имелось в виду: известен ли вам символ этого региона? Восточное крыло. Я недавно перечитал довольно красивое описание Испании, сделанное одним арабским географом, неким Юсуфом ибн Ташфином. Он сравнивает Полуостров с орлом, чья голова — Толедо, клюв — Калатрава, туловище — Хаэн, когти — Гранада, правое крыло — Запад, левое крыло — Восток. Так что мы сейчас едем по восточному крылу.
— Не знал, что вы склонны к поэзии, ребе Эзра, — пошутил шейх.
— Однако это так. Вы удивитесь еще больше, если я скажу, что из всех видов поэзии больше всего меня трогает восточная.
Ибн Сарраг нахмурился, словно размышляя, какую ловушку уготовил ему на сей раз собеседник. Затем осторожно поинтересовался:
— Вы располагаете познаниями в этой области?
— Некоторыми. Я очень ценю таких авторов, как Абу Навас или эль Мутанаби, но больше всех люблю Саади.
И раввин начал читать вслух:
Я лика другого с такой красотою и негой такой не видал,
Мне амбровых кос завиток никогда так сердце не волновал.
Твой стан блистает литым серебром, а сердце, кто знает, что в нем?
Но ябедник мускус дохнул мне в лицо и тайны твои рассказал.
Сарраг слушал, удивленный и заинтересованный одновременно.
— Ничто не сравнится с арабской или персидской поэзией, — продолжил Эзра. — Совершенно неоспоримый факт, что ваши поэты блестяще владеют метафорой.
— Рискуя удивить вас, — вмешался Варгас, — я все же скажу, что не вижу ничего интересного в этом построении рифм. Если бы мне нужно было дать определение поэзии, то я бы сказал, что это литературный экзерсис, состоящий в том, чтобы перейти на следующую строчку до конца фразы.
— Вы меня не удивили. Вы меня огорчили.
Они проехали примерно пять лье, каждый погрузившись в свои мысли, как вдруг ибн Сарраг посылом вынудил своего коня поравняться с лошадью Эзры.
— Знаете, у евреев тоже есть поэма. Поэма, которая одна объединяет в себе все сотворенные человеческим сердцем стихи. Даже самых талантливых арабских поэтов.
И он начал декламировать хорошо поставленным голосом:
Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя покрыта росою, кудри мои — ночной влагою.
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтоб отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих капала мирра на ручки замка.
Тут настал черед изумиться раввину:
— Пятая глава Песни Песней. Стихи со второго по пятый. Невероятно… Я знал, что вы эрудит, но это…
— О… не стоит так восхищаться, это единственное, что я помню.
— Забавно, что вы запомнили единственный в Торе текст, где ни слова не говориться о Боге, а только о любви, — пошутил Варгас.
— А разве любовь не есть проявление Всесильного? И, быть может, самое волнующее?
— Если это проявление Бога, то, уж безусловно, не самое волнующее. Любовь — опасное чувство. Охваченного любовью человека можно сравнить с путешественником, глядящим прямо на солнце. Что он видит? Рассеянный свет, неопределенные очертания, и очень быстро восприятие окружающего мира полностью теряется. Если он вопреки всему продолжает смотреть — а он, увы, продолжает, — то тут открывается путь всем несчастьям. По правде говоря, я не питаю склонности к неравным битвам. А любовь — из их числа.
— Неравная битва, фра Варгас?
— Конечно. Вы смотрите на солнце, но солнце-то вас никогда не замечает. Оно просто-напросто довольствуется тем, что сжигает вас.
— Ну и что? Пусть даже ваше сердце обратится в пепел, все равно это значит, что вы жили, а не существовали. В любом случае для столь молодого человека вы слишком язвительно отзываетесь о любви. Либо вам никогда не доводилось испытать это чувство — что было бы слегка огорчительно, — либо вы имели весьма болезненный опыт. Быть может, любили слишком сильно.
Монах собрался было ответить, когда Эзра вдруг воскликнул, указывая на что-то впереди:
— Вон… Глядите!
В клубах пыльной дымки к ним рысью приближался всадник.
ГЛАВА 13
Желанием пылая слиться с тобою, душа моя рвется к тебе.
Вернуться ли ей в мое бренное тело?
Иль птицею мчаться к тебе?
Скажи.
Хафиз Мануэла Виверо, вся в черном, чуть вздернула подбородок и пришпорила кобылу. До всадников оставалось буквально несколько шагов. Мануэла отлично их видела. Тот, что впереди, коренастый, в бурнусе и сапогах, наверняка араб. За ним — гораздо более пожилой человек с длинной, плохо постриженной бородой, одетый как крестьянин из Месты. Такой же смуглый, как араб. Мануэла безошибочно распознала в нем еврея. А третий — францисканский монах, совершенно неожиданно ввязавшийся в этот заговор. Именно из-за него столь тщательно подготовленную операцию чуть было не отложили. Мануэлу о нем предупредили в самый последний момент, а Менендесу — теологу-каббалисту, сподвижнику Торквемады, — пришлось наскоро полностью перекраивать план. Настоящий подвиг с его стороны.
Мануэла пристально разглядывала священника. Какой контраст! Так молод, что, не будь он блондином с яркими синими глазами, запросто мог сойти за сына одного из своих спутников. Мануэла глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и развернула лошадь поперек дороги, перекрывая путь.
— Эй! Сеньора! — возмущенно воскликнул Сарраг. — Что это на вас нашло?
Мануэла, гордо выпрямившись, молчала, невозмутимо глядя на араба.
Тот несказанно изумился:
— Сеньора… Вам нехорошо? Что-то случилось?
Эзра с Варгасом подъехали ближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Сарраг, повернувшись в седле, спросил Варгаса:
— Сколько еще до Херес-де-лос-Кабальерос?
— Мы могли бы туда приехать к середине ночи. Но это небезопасно и бесполезно. Лучше, если мы остановимся, когда солнце начнет садиться. И тогда попадем в город на заре.
— В конечном итоге все прошло не так уж плохо с вашим приором. Он довольно легко вас отпустил.
— Да, я последовал вашему совету. То есть солгал.
— Вы сослались на семейные обстоятельства? Варгас кивнул.
Интересно, монах так лаконичен лишь из сдержанности? На смену шейху пришел раввин.
— Вы точно не сообщили ему истинную причину отъезда?
— У меня нет привычки изменять данному слову, ребе Эзра. Мой отказ передать вам бумаги Баруэля уже должен был убедить вас в этом.
Эзра отступил, решив списать тревоги на свою вечную подозрительность.
— Вы знаете, где мы в точности сейчас находимся? — неожиданно спросил он.
— Ну и вопрос!
— Я неточно выразился. Имелось в виду: известен ли вам символ этого региона? Восточное крыло. Я недавно перечитал довольно красивое описание Испании, сделанное одним арабским географом, неким Юсуфом ибн Ташфином. Он сравнивает Полуостров с орлом, чья голова — Толедо, клюв — Калатрава, туловище — Хаэн, когти — Гранада, правое крыло — Запад, левое крыло — Восток. Так что мы сейчас едем по восточному крылу.
— Не знал, что вы склонны к поэзии, ребе Эзра, — пошутил шейх.
— Однако это так. Вы удивитесь еще больше, если я скажу, что из всех видов поэзии больше всего меня трогает восточная.
Ибн Сарраг нахмурился, словно размышляя, какую ловушку уготовил ему на сей раз собеседник. Затем осторожно поинтересовался:
— Вы располагаете познаниями в этой области?
— Некоторыми. Я очень ценю таких авторов, как Абу Навас или эль Мутанаби, но больше всех люблю Саади.
И раввин начал читать вслух:
Я лика другого с такой красотою и негой такой не видал,
Мне амбровых кос завиток никогда так сердце не волновал.
Твой стан блистает литым серебром, а сердце, кто знает, что в нем?
Но ябедник мускус дохнул мне в лицо и тайны твои рассказал.
Сарраг слушал, удивленный и заинтересованный одновременно.
— Ничто не сравнится с арабской или персидской поэзией, — продолжил Эзра. — Совершенно неоспоримый факт, что ваши поэты блестяще владеют метафорой.
— Рискуя удивить вас, — вмешался Варгас, — я все же скажу, что не вижу ничего интересного в этом построении рифм. Если бы мне нужно было дать определение поэзии, то я бы сказал, что это литературный экзерсис, состоящий в том, чтобы перейти на следующую строчку до конца фразы.
— Вы меня не удивили. Вы меня огорчили.
Они проехали примерно пять лье, каждый погрузившись в свои мысли, как вдруг ибн Сарраг посылом вынудил своего коня поравняться с лошадью Эзры.
— Знаете, у евреев тоже есть поэма. Поэма, которая одна объединяет в себе все сотворенные человеческим сердцем стихи. Даже самых талантливых арабских поэтов.
И он начал декламировать хорошо поставленным голосом:
Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя покрыта росою, кудри мои — ночной влагою.
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтоб отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих капала мирра на ручки замка.
Тут настал черед изумиться раввину:
— Пятая глава Песни Песней. Стихи со второго по пятый. Невероятно… Я знал, что вы эрудит, но это…
— О… не стоит так восхищаться, это единственное, что я помню.
— Забавно, что вы запомнили единственный в Торе текст, где ни слова не говориться о Боге, а только о любви, — пошутил Варгас.
— А разве любовь не есть проявление Всесильного? И, быть может, самое волнующее?
— Если это проявление Бога, то, уж безусловно, не самое волнующее. Любовь — опасное чувство. Охваченного любовью человека можно сравнить с путешественником, глядящим прямо на солнце. Что он видит? Рассеянный свет, неопределенные очертания, и очень быстро восприятие окружающего мира полностью теряется. Если он вопреки всему продолжает смотреть — а он, увы, продолжает, — то тут открывается путь всем несчастьям. По правде говоря, я не питаю склонности к неравным битвам. А любовь — из их числа.
— Неравная битва, фра Варгас?
— Конечно. Вы смотрите на солнце, но солнце-то вас никогда не замечает. Оно просто-напросто довольствуется тем, что сжигает вас.
— Ну и что? Пусть даже ваше сердце обратится в пепел, все равно это значит, что вы жили, а не существовали. В любом случае для столь молодого человека вы слишком язвительно отзываетесь о любви. Либо вам никогда не доводилось испытать это чувство — что было бы слегка огорчительно, — либо вы имели весьма болезненный опыт. Быть может, любили слишком сильно.
Монах собрался было ответить, когда Эзра вдруг воскликнул, указывая на что-то впереди:
— Вон… Глядите!
В клубах пыльной дымки к ним рысью приближался всадник.
ГЛАВА 13
Желанием пылая слиться с тобою, душа моя рвется к тебе.
Вернуться ли ей в мое бренное тело?
Иль птицею мчаться к тебе?
Скажи.
Хафиз Мануэла Виверо, вся в черном, чуть вздернула подбородок и пришпорила кобылу. До всадников оставалось буквально несколько шагов. Мануэла отлично их видела. Тот, что впереди, коренастый, в бурнусе и сапогах, наверняка араб. За ним — гораздо более пожилой человек с длинной, плохо постриженной бородой, одетый как крестьянин из Месты. Такой же смуглый, как араб. Мануэла безошибочно распознала в нем еврея. А третий — францисканский монах, совершенно неожиданно ввязавшийся в этот заговор. Именно из-за него столь тщательно подготовленную операцию чуть было не отложили. Мануэлу о нем предупредили в самый последний момент, а Менендесу — теологу-каббалисту, сподвижнику Торквемады, — пришлось наскоро полностью перекраивать план. Настоящий подвиг с его стороны.
Мануэла пристально разглядывала священника. Какой контраст! Так молод, что, не будь он блондином с яркими синими глазами, запросто мог сойти за сына одного из своих спутников. Мануэла глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и развернула лошадь поперек дороги, перекрывая путь.
— Эй! Сеньора! — возмущенно воскликнул Сарраг. — Что это на вас нашло?
Мануэла, гордо выпрямившись, молчала, невозмутимо глядя на араба.
Тот несказанно изумился:
— Сеньора… Вам нехорошо? Что-то случилось?
Эзра с Варгасом подъехали ближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115