Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.
– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
– В известном смысле, да.
– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
– Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…
В третьих, с Майей Маевской.
– О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!
Я опешил.
– Разве вы меня знаете?
– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
– Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.
– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.
– Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.
– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…
Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.
– Зачем? – не понял я.
– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.
– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
– Только не подумай, что у меня бешенство матки.
– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.
– А у тебя, случайно, нет такой программы?
– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.
Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.
Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
– Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
– В известном смысле, да.
– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
– Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…
В третьих, с Майей Маевской.
– О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!
Я опешил.
– Разве вы меня знаете?
– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
– Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.
– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.
– Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.
– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…
Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.
– Зачем? – не понял я.
– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.
– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
– Только не подумай, что у меня бешенство матки.
– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.
– А у тебя, случайно, нет такой программы?
– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.
Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.
Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
– Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121