– …посему и свадебные путешествия – пережиток, который мы не возьмем с собой в светлое будущее.
– Ира, уходи! Уходи скорее! – Закричал Ракелов.
– Ники! – Оттолкнув матроса, она бросилась к мужу, думая только об одном: "Пусть, если хотят, убивают вместе. Я – его жена!"
– Куда, сука?! – Короткопалый наотмашь, со всей силы ударил ее по лицу. Потеряв равновесие, Ирина, раскинув руки, опрокинулась на спину, наткнувшись плечом на какую-то острую железку, пронзившую тонкую ткань пальто и с хрустом вонзившуюся в тело. Ирина, хватая ртом воздух, беспомощно лежала на земле, теряя сознание от нестерпимой боли, унижения и безысходности.
– Ира-а! – Ракелов рванулся в ее сторону.
– Тикает, братва! Пли!..

* * *
…Она не услышала выстрелов. В последний момент увидела только, как из стволов винтовок и револьвера изрыгнулись язычки пламени, как, с широко открытыми удивленными глазами, словно подрубленный, упал Ники, как в страшном танце смерти задергалось его тело, отпуская душу туда, откуда она пришла.
…Она не услышала выстрелов. Только странный звук, похожий на стон оборвавшейся струны, словно где-то на небесах заплакал их не родившийся ребенок…
13
Ирина открыла глаза. Осеннее солнце пробивалось сквозь щели между досками, закрывавшими небольшое окно почти под самым потолком. Кирпичные своды. Обшарпанная стена с подтеками. Грязный матрац прямо на полу. Соломенная труха и песок. Тяжелая дверь с окошком.
Чей-то стон. Нет, плач.
– Слава тебе, Господи! Очнулась, родимая!
Незнакомый голос. Добрые, окруженные сеткой мелких морщин глаза пожилой женщины в черном платке.
– Уж я не и чаяла. Третий день, поди, лежишь.
Ирина попыталась приподняться. Плечо отозвалось тупой болью.
– Где я? – Не узнала свой голос – глухой и надтреснутый.
– Как где, милая? В тюрьме, известно где. Третий день в беспамятстве лежишь. Уж думала, и не очнешься. Да ты лежи, лежи, не вставай. Рана у тебя на плече. Не зажила еще. В первую ночь такой жар был – думала преставишься. Слава Богу, два дня доктор тут с нами был. Добрый. Кабы не он, так эти ироды тебя б вынесли да закопали. А он не дал. Самого-то намедни ввечеру увели, так и не возвертался еще. Не замучили б, нечестивцы. Дай Бог, чтоб на волю отпустили. – Перекрестилась. – Тебя как звать-то?
– Ирина. – Cобственное имя показалось чужим.
– Ну и слава Богу. – Женщина снова перекрестилась. – А то, кабы померла, раба Божья, так я б и не знала, за кого молиться. А меня Дарьей назвали. Батюшка у нас в станице, который крестил, сказал – имя персидское. "Море" означает. А я моря– то отродясь и не видала. И не увижу, поди. Какое оно? Говорили, лазоревое да просторное. И вода соленая. И как это, воды много и вся – соленая? Чудно. Эх, кабы разок глянуть!..
Ирина, с трудом приподняв голову, огляделась. Огромный подвал был полон людей. Мужчины и женщины – все вместе. А где же Ники? Она прикрыла глаза, мучительно стараясь восстановить события, с трудом, как бусинки, нанизывая их на тонкую нить памяти. Москва… вокзал в Твери… чернобородый с пятном на щеке… пьяные солдаты, убивающие старика на перроне… Бологое… растерянное лицо Ники за вагонным окном… штабеля со шпалами… чернобородый… пьяный матрос и солдаты… удар… боль в плече… вспышки ружейных стволов… тело Ники, сотрясаемое предсмертной судорогой… И лица… спокойные… с равнодушными пустыми глазами…
"Ники больше нет… – вдруг поняла она. – И больше не будет… Никогда…"
Никогда. Самое страшное слово из всех существующих на свете. Страшное, на каком бы языке оно ни произносилось. Слово-убийца. Как топор в руках палача. За мгновение, которое остается до смерти, можно успеть лишь выдохнуть его.
Сдавило горло, дрогнули губы, но слез не было. Только вопрос, обжигающий воспаленный мозг: "За что?.."
– …Заговорила я тебя, поди, – донесся до нее голос Дарьи. – Ты, слышь, не серчай. Лучше помолись. От разговору жизнь возвращается, а от молитвы – силы. У меня и образок имеется – Пресвятая Богородица. – Дарья извлекла из-под одежды маленькую иконку, перекрестилась и приложилась к ней губами. Ирина отрицательно покачала головой.
– Ну, не хочешь – как хочешь. Полежи. Тебе коли надо – у нас все бабьи удобства вон там, за занавеской, – указала она рукой на перегораживающую дальний угол холстину.
Ирина кивнула и прикрыла глаза…

* * *
Подвал, похожий на склад, на скорую руку приспособленный под тюрьму, был переполнен. Каждый день сюда приводили все новых несчастных, видимо пассажиров очередного подошедшего поезда, задержанных при "революционном досмотре" на перроне. Верным признаком прибытия очередного поезда был паровозный гудок, гомон, отчаянные крики и сухие хлопки винтовочных выстрелов, доносившиеся со стороны станции. Задержанные были в основном люди прилично одетые, державшиеся с достоинством, считавшие случившееся простым недоразумением, которое вскоре должно разрешиться. Кого-то, как правило, мешочников, почти сразу уводили на допрос, и мало кто из них возвращался обратно. Некоторые же, к их числу относилась и Ирина, сидели здесь уже больше недели, словно были забыты организаторами конвейера по переработке человеческого материала. Те же, кого приводили после допроса, были в большинстве своем подавлены и молчаливы, будто столкнулись с чем-то необъяснимым, пугающим, выходящим за рамки нормального человеческого восприятия.
По ночам Ирина старалась не спать – мучили кошмары, поэтому невольно слышала то, о чем тихо переговаривались обитатели душного подвала. До ее обострившегося слуха доносились еле слышные перешептывания мужчин. "Если б били… Физическую боль легче перенести, чем нравственную… Им же непременно унизить надо… Не понимаю, ради чего мучают… Деньги… драгоценности… Удовольствия ради… Сорвавшиеся с цепи голодные псы… Говорят, они к себе какого-то китайца пригласили – специалиста по пыткам… Теперь у нас по ночам, можно сказать, тень маркиза де Сада бродит… Честь– это последнее, что у нас осталось…"
Ирину удивляло поведение мужчин, волей судьбы оказавшихся ее сокамерниками. Многие из них испытывали неловкость и смущение друг перед другом, особенно перед женщинами, за происходящее. Они были похожи на хозяев, которые пригласили гостей, но перед самым их приходом вдруг разом лишились приготовленных угощений, посуды, чистой одежды, да, собственно, и самого дома, и потому – растеряны и огорчены, но стараются всеми силами не показать вида, как и положено настоящим хозяевам.
Утром задержанным полагался "кофе" – еле окрашенная в коричневатый цвет тепловатая вода, и, возможно потому, что вода эта часто была не окрашена вовсе, "кофе" вскоре переименовали в кипяток. На обед и ужин – суп, которым называлась серая, слегка подсоленная водичка, наваренная на небольшом количестве картофелин, настолько плохо промытых, что в проржавевших мисках на дне оставался слой земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75