Кенни вошел в тот возраст, когда велосипед – уже не круто, и не скучал по нему. Деловая часть города, где находится кофейня, велосипедистов не любит – машины и автобусы сначала сталкивают тебя с дороги, а затем обдают выхлопом. Но кататься возле дома Иоланды – сплошное удовольствие, к тому же поездки порядком утомляли, и я могла спать по ночам. Хотя теперь приходилось вставать в три тридцать, чтобы вовремя успеть в пекарню. Ужас. А еще мама была решительно против моих поездок на велосипеде после заката (или до рассвета). Возможно, она была не так уж не права, пусть даже сама о том не подозревала, пусть даже в Новой Аркадии не слыхали, чтобы кого-то сдергивали с велосипеда. Притом о приозерных кровопийцах не было ни слуху, ни духу.
В общем, пришлось купить новую машину – «развалину». Несмотря на имя, она ездила. Я купила ее у друга Мэла, который любил возиться с машинами, как Мэл – с мотоциклами, и этот друг гарантировал, что машина будет работать – ровно до тех пор, пока я не захочу чего-то сверхъестественного, скажем, перейти на третью передачу, которой не имелось по факту, или дать скорость более сорока миль в час. Мне это отлично подходило. К этой машине я вряд ли привяжусь, а случайное отсутствие третьей передачи было интересным новшеством.
Доктор снял швы с моей груди. Ноги зажили. Внешне жизнь снова начинала выглядеть нормальной. Однажды, глубоко вдохнув, я рискнула спросить Паули, как он относится к предложению раз в неделю вставать в четыре утра, чтобы испечь булочки с корицей. Он был в восторге. Еще одна головная боль во внутреннем кадровом составе кофейни. Он выбрал четверг. Теперь мне уже дважды в неделю не нужно было вставать до солнца. Теоретически. Я не сказала мальчишке, – если он внимателен, то и сам уже должен был заметить, – что расписанный на бумаге график работы выглядит здорово, однако никогда в точности не реализуется. Но возможность выбора, даже кажущаяся, могла поднять дух – дух мальчишки. А даже непредсказуемые, но периодические неподъемы в четыре утра поднимут настроение мне.
Мы с подружкой Эймил снова стали ходить по книжным развалам. А когда выбрались с Мэлом в поход, то пошли в другую сторону от озера. Неспособность решить, что и кому говорить, переросла в привычку не говорить никому ничего. Забавно, но больше всего шансов услышать правду оказалось у Иоланды. Что-то располагающее было в том, как она усаживала меня за стол, заваривала чай, садилась напротив и говорила – о погоде, о последнем городском скандале или о книге, которую мы обе прочитали. При этом она не только ничего не спрашивала, но и, казалось, не сдерживала желание спросить.
Второй раз я чуть не проговорилась Мэлу. Однажды ночью меня выдернул из сна очередной кошмар, я вскочила с кровати и добежала до противоположной стены, прежде чем поняла, что у тела в кровати рядом – моя голова лежала у него на груди – бьется сердце. Мэл не сказал никаких глупостей. Двигаясь чрезвычайно неторопливо, он сел, включил свет и сделал мне чашку чая. К тому времени я уже не шарахалась от каждой тени, но слишком кипела нездоровым адреналином, чтобы заснуть. Мэл повел меня вниз и дал в руки кисточку. Он уже не раз заговаривал о заказной работе, которую делает на одном из спасенных байков. До того он, бывало, поручал мне накладывать грунтовку и первый слой, полировать законченное, но не более. А той ночью я закрашивала контур мелких дубовых листьев. Когда пришлось остановиться и идти готовиться к булочному дежурству, я снова чувствовала себя почти, нормально. Нет, не нормально. Как-то иначе. Будто я случайно вернулась в бабушкин мир, куда не хотела идти. Но, если я была именно там, он пошел мне на пользу. Мне было интересно, кому предназначен байк, зачем заказчику понадобился дуб. Мэл никогда бы не взялся рисовать стандартные штуки – рычащих демонов, молнии, сверхгероев, сплошь челюсти, бицепсы и языки пламени; одна из немногих глупостей, способных поколебать его спокойствие – байк, украшенный изображением летящего волшебника. Но дерево было… ну, странным символом для штуки с колесами, созданной нестись во весь опор. С другой стороны, деревья – символ стойкости, верно? Они не подвержены никакой темной магии. Да вот, вряд ли обыкновенный байкер будет особо интересоваться такими тонкостями.
Я почувствовала легкий сквознячок – Мэл открыл окно, послышался шорох листьев. Мне не приходило в голову, что мое тайное дерево может быть, скажем, дубом, ясенем, буком – каким-то конкретным видом дерева, растущим в обычном лесу. Я не хотела, чтобы бабушкин мир имел с этим что-либо общее. Я не хотела, чтобы случившееся со мной на озере было как-то связано с этим миром, с этим обычным ландшафтом. Я положила кисточку, подошла к Мэлу и стала с ним рядом возле окна.
Пару недель наше с мамой общение заключалось в напряженной и звенящей тишине после ссоры и сообщениях, передаваемых через мирных посредников; потом мама начала давать мне обереги. Она появлялась в кофейне около восьми утра с очередным заговором на обычной для продавца заклинаний скрученной в трубочку коричневой бумажке. Я не хотела брать их, но брала и не спорила. Я вообще ничего не говорила, кроме «спасибо» (иногда). Мыс мамой уже долгие годы не вели легких бесед – наши отношения никогда не были легкими. Я находила заговорам применение: оборачивала их вокруг домашнего телефона – смягчать плохие новости, которые могли прийти ко мне этим путем, обклеивала ими свой ком-экран, и т. д. Такая эксплуатация быстро изнашивает заговоры. Я не поклонник заговоров – исключая основные обереги. Ими-то пренебрегать, считаю, может только дурак. А вот без всяких фетишей, талисманов, куколок, амулетов, тряпочек и прочих вполне могу обходиться. Они занимают слишком много психического пространства, и, чем быстрее эти новинки разрушатся и сгорят, тем быстрее перестанут раздражать меня. Но мама старалась вести себя хорошо, и от вручения заговоров ей, казалось, становится легче. Когда у меня снова появилась машина, я принялась складировать ее подарки в бардачке. Им это не нравилось, но заговоры созданы не для споров.
Вроде бы заживший рубец на груди снова открылся и кровоточил. Близился разгар лета, а я, всегда носившая минимум одежды, насколько позволяли приличия, – в пекарне чертовски жарко, – неожиданно стала надевать душные футболки с высоким воротом. Нельзя истекать кровью в пекарне, где всякий может тебя видеть. Я еще раз сходила к доктору – он сказал «хмм» и первым делом спросил, вспомнила ли я, как получила рану. Я ответила «нет». Он выдал мне новую мазь и отправил домой. На какое-то время рана вроде бы зажила, но затем открылась опять. Я научилась заклеивать ее марлей, не надевать одежды с вырезом и носить пестрые многоцветные лифчики – к счастью, на них была мода, и я выглядела так, будто попросту не особо удачно пытаюсь следовать моде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
В общем, пришлось купить новую машину – «развалину». Несмотря на имя, она ездила. Я купила ее у друга Мэла, который любил возиться с машинами, как Мэл – с мотоциклами, и этот друг гарантировал, что машина будет работать – ровно до тех пор, пока я не захочу чего-то сверхъестественного, скажем, перейти на третью передачу, которой не имелось по факту, или дать скорость более сорока миль в час. Мне это отлично подходило. К этой машине я вряд ли привяжусь, а случайное отсутствие третьей передачи было интересным новшеством.
Доктор снял швы с моей груди. Ноги зажили. Внешне жизнь снова начинала выглядеть нормальной. Однажды, глубоко вдохнув, я рискнула спросить Паули, как он относится к предложению раз в неделю вставать в четыре утра, чтобы испечь булочки с корицей. Он был в восторге. Еще одна головная боль во внутреннем кадровом составе кофейни. Он выбрал четверг. Теперь мне уже дважды в неделю не нужно было вставать до солнца. Теоретически. Я не сказала мальчишке, – если он внимателен, то и сам уже должен был заметить, – что расписанный на бумаге график работы выглядит здорово, однако никогда в точности не реализуется. Но возможность выбора, даже кажущаяся, могла поднять дух – дух мальчишки. А даже непредсказуемые, но периодические неподъемы в четыре утра поднимут настроение мне.
Мы с подружкой Эймил снова стали ходить по книжным развалам. А когда выбрались с Мэлом в поход, то пошли в другую сторону от озера. Неспособность решить, что и кому говорить, переросла в привычку не говорить никому ничего. Забавно, но больше всего шансов услышать правду оказалось у Иоланды. Что-то располагающее было в том, как она усаживала меня за стол, заваривала чай, садилась напротив и говорила – о погоде, о последнем городском скандале или о книге, которую мы обе прочитали. При этом она не только ничего не спрашивала, но и, казалось, не сдерживала желание спросить.
Второй раз я чуть не проговорилась Мэлу. Однажды ночью меня выдернул из сна очередной кошмар, я вскочила с кровати и добежала до противоположной стены, прежде чем поняла, что у тела в кровати рядом – моя голова лежала у него на груди – бьется сердце. Мэл не сказал никаких глупостей. Двигаясь чрезвычайно неторопливо, он сел, включил свет и сделал мне чашку чая. К тому времени я уже не шарахалась от каждой тени, но слишком кипела нездоровым адреналином, чтобы заснуть. Мэл повел меня вниз и дал в руки кисточку. Он уже не раз заговаривал о заказной работе, которую делает на одном из спасенных байков. До того он, бывало, поручал мне накладывать грунтовку и первый слой, полировать законченное, но не более. А той ночью я закрашивала контур мелких дубовых листьев. Когда пришлось остановиться и идти готовиться к булочному дежурству, я снова чувствовала себя почти, нормально. Нет, не нормально. Как-то иначе. Будто я случайно вернулась в бабушкин мир, куда не хотела идти. Но, если я была именно там, он пошел мне на пользу. Мне было интересно, кому предназначен байк, зачем заказчику понадобился дуб. Мэл никогда бы не взялся рисовать стандартные штуки – рычащих демонов, молнии, сверхгероев, сплошь челюсти, бицепсы и языки пламени; одна из немногих глупостей, способных поколебать его спокойствие – байк, украшенный изображением летящего волшебника. Но дерево было… ну, странным символом для штуки с колесами, созданной нестись во весь опор. С другой стороны, деревья – символ стойкости, верно? Они не подвержены никакой темной магии. Да вот, вряд ли обыкновенный байкер будет особо интересоваться такими тонкостями.
Я почувствовала легкий сквознячок – Мэл открыл окно, послышался шорох листьев. Мне не приходило в голову, что мое тайное дерево может быть, скажем, дубом, ясенем, буком – каким-то конкретным видом дерева, растущим в обычном лесу. Я не хотела, чтобы бабушкин мир имел с этим что-либо общее. Я не хотела, чтобы случившееся со мной на озере было как-то связано с этим миром, с этим обычным ландшафтом. Я положила кисточку, подошла к Мэлу и стала с ним рядом возле окна.
Пару недель наше с мамой общение заключалось в напряженной и звенящей тишине после ссоры и сообщениях, передаваемых через мирных посредников; потом мама начала давать мне обереги. Она появлялась в кофейне около восьми утра с очередным заговором на обычной для продавца заклинаний скрученной в трубочку коричневой бумажке. Я не хотела брать их, но брала и не спорила. Я вообще ничего не говорила, кроме «спасибо» (иногда). Мыс мамой уже долгие годы не вели легких бесед – наши отношения никогда не были легкими. Я находила заговорам применение: оборачивала их вокруг домашнего телефона – смягчать плохие новости, которые могли прийти ко мне этим путем, обклеивала ими свой ком-экран, и т. д. Такая эксплуатация быстро изнашивает заговоры. Я не поклонник заговоров – исключая основные обереги. Ими-то пренебрегать, считаю, может только дурак. А вот без всяких фетишей, талисманов, куколок, амулетов, тряпочек и прочих вполне могу обходиться. Они занимают слишком много психического пространства, и, чем быстрее эти новинки разрушатся и сгорят, тем быстрее перестанут раздражать меня. Но мама старалась вести себя хорошо, и от вручения заговоров ей, казалось, становится легче. Когда у меня снова появилась машина, я принялась складировать ее подарки в бардачке. Им это не нравилось, но заговоры созданы не для споров.
Вроде бы заживший рубец на груди снова открылся и кровоточил. Близился разгар лета, а я, всегда носившая минимум одежды, насколько позволяли приличия, – в пекарне чертовски жарко, – неожиданно стала надевать душные футболки с высоким воротом. Нельзя истекать кровью в пекарне, где всякий может тебя видеть. Я еще раз сходила к доктору – он сказал «хмм» и первым делом спросил, вспомнила ли я, как получила рану. Я ответила «нет». Он выдал мне новую мазь и отправил домой. На какое-то время рана вроде бы зажила, но затем открылась опять. Я научилась заклеивать ее марлей, не надевать одежды с вырезом и носить пестрые многоцветные лифчики – к счастью, на них была мода, и я выглядела так, будто попросту не особо удачно пытаюсь следовать моде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122