Неужели я так отвыкла от человеческой речи? Боже! Она повторила свой вопрос. Только теперь я поняла ее. Не в силах говорить, я ответила утвердительным кивком. Она вышла из комнаты.
«О, неужели я утратила дар речи?» – ужаснулась я.
Я собралась с силами. Раскрыла рот и попыталась что-то сказать. Я услышала какой-то слабый писк, какие-то нечленораздельные звуки. Я не могу говорить! И снова (в который раз!) захлестнуло меня чувство ужаса. И снова молитва просветила мой смятенный рассудок.
«Нет, – убеждала я себя, – ты не утратила дар речи окончательно. Снова и снова собирайся с силами. Говори и речь вернется к тебе».
Я собиралась тотчас исполнить принятое решение, но тут в комнату вошла женщина, моя сиделка, она принесла мне белье и одежду. Все было новое. Интересно, куда девались вещи из моего узелка? Но и это белье и платье были недурны, опрятны и чисто выстираны. Женщина помогла мне одеться. Я уже ходила по комнате, но, конечно, была еще слаба.
Она причесала меня и заколола мне волосы на затылке. Пальцы ее оказались быстрыми и умелыми.
Мы стали спускаться по лестнице. Она поддерживала меня под руку.
«Надо запомнить, что где расположено в этом доме», – подумала я.
Но запоминать было, собственно говоря, нечего. Мы наконец-то спустились. Женщина вынула из кармана передника ключи и отперла маленькую дверцу в стене.
Мне на миг почудилось, будто на меня рушится нечто странное, какая-то лавина звуков и запахов, яркий свет ударил по глазам. Я покачнулась и без чувств упала на руки своей сиделки.
Очнулась я на садовой скамье. Я сидела. Она поддерживала меня одной рукой, а другой смачивала мне виски прохладной водой. Потрясение, которое я испытала, впервые после многих дней затворничества очутившись на воздухе, исцелило меня, вернуло мне речь и голос.
– Пить, – слабо и хрипло произнесла я. Женщина тотчас поднесла к моим губам стакан воды. Я глотнула несколько раз. Горло увлажнилось. Мне снова хотелось молчать. Но я заставила себя заговорить снова:
– Где я?
Голос мой и на этот раз звучал ужасно, хрипло, а то вдруг тонко, словно мышиный писк. Женщина, к счастью, ответила мне:
– Не тревожьтесь. Ничего худого вам не сделают.
В том состоянии, в котором я находилась, меня и это обещание обрадовало. С женщиной мне больше не о чем было говорить. Вскоре она снова отвела меня в комнату. Свежий воздух благотворно подействовал на меня. Мне даже показалось, что теперь я ступаю более твердо.
Вы, конечно, уже догадались, куда я попала. Да, в тот самый дом, к той самой старухе. И сейчас мы с вами здесь.
Постепенно я поправлялась. Я это чувствовала. У меня даже возникла потребность посмотреться в зеркало. Круглое зеркало висело над комодом. Я посмотрелась. Да, я снова выглядела сильной и молодой. Теперь, когда опасность изнасилования, кажется, миновала, я вспомнила, как разбойники говорили о моем уродстве. Я внимательно посмотрела в зеркало. Густые темные волосы, довольно блестящие глаза, губы довольно нежные и розовые. Нет, я вовсе не уродлива. Я почувствовала обиду и сильную неприязнь к ним. Тотчас я вспомнила, как молилась о том, чтобы выглядеть страшной, лишь бы избежать надругательства. Мне стало смешно, я улыбнулась своему отражению. Наверное, все, что связано с человеческой внешностью, будь то внешность женщины или внешность мужчины, всегда немного смешно.
После всего пережитого я чувствовала себя странно доброй. Вот теперь наконец-то мое детское осуждение матери окончательно ушло в прошлое. Теперь я чувствовала, что жизнь человеческого тела чрезвычайно многообразна. Я уже никого не могла осуждать. Жалеть – да. Сочувствовать. Но осуждать – нет и снова нет. Какой свободной я чувствовала себя. Я могла теперь быстро двигаться, словно прежде груз осуждения делал мое тело тяжелым и неуклюжим.
Но я понимала, что моя внутренняя свобода, увы, не соответствует моему пленничеству в этом доме. Кто знает, что еще придется пережить?
Тем не менее, пока меня не трогали. Однако я понимала, что разговор неизбежен. Меня начнут расспрашивать. Я чувствовала, что в этом доме всем распоряжается женщина. Радоваться этому или печалиться? Разве женщины не способны на изощренную жестокость?
Мою дверь перестали запирать, мне позволяли одной спускаться в сад. Вы уже видели, какие там высокие гладкие стены. Бежать было невозможно. Я ничего не знала в этом доме кроме комнаты, глухого коридора, узкой лесенки и этого небольшого сада. Все остальное было для меня тайной.
Наконец однажды утром, когда я причесывалась перед зеркалом, вошла старуха. Я опустила руку с гребнем.
– Ничего, ничего, – сказала она самым что ни на есть обыденным голосом. – Причешись.
Я заметила, что мне совсем и не страшно. Да, пережитые испытания закалили меня. Как легко, спокойно и певуче звучал теперь мой голос. Я вспомнила, как в первые дни, когда начала выздоравливать, я упорно, оставшись одна в комнате, заставляла себя говорить, произносить слова и целые фразы; как вначале мой голос казался мне странным и чужим, но постепенно обрел снова ясное звучание. Вот о чем я думала перед зеркалом, спокойно водя гребнем по волосам. В зеркале я видела отражение старухи. Она была одета в черное платье, на голове – белая накидка. Но вот я увидела ясно ее лицо. Будь это прежде, я бы очень испугалась, но теперь я лишь подумала, что да, это лицо настоящей разбойницы. Что ж, остается мне только полагаться на собственное мужество.
Я заколола волосы узлом на маковке, положила гребень на комод, спокойно обернулась и вежливо спросила:
– Что вам угодно?
– Скажи свое имя, – старуха села в кресло и жестом пригласила меня усесться напротив, что я и сделала.
Она должна знать, кто я. Если она действует по поручению маркиза Хосе де Монтойя, то она должна знать. Но все это странно. А отец, а любящая мать Аны? Как они могли допустить подобное? Живы ли они?
– Анхела Гонсалес, – ответила я.
Старуха удовлетворенно кивнула. В голосе ее не было злобы.
– Не хочу я с тобой разводить долгие разговоры, – сказала она далее. – Ты ведь знаешь, о чем я тебя буду спрашивать?
Я подумала, что она ведет допрос хитро, ничего мне не подсказывает. В таком случае мне лучше всего говорить как можно больше правды. И, кажется, я не так уж рискую, ведь я, в сущности, ничего не знаю.
– Догадываюсь, что вы будете спрашивать меня о Мигеле Таранто и его жене Ане де Монтойя. Если я расскажу вам все, что мне известно, вы отпустите меня?
– Толковый вопрос! – Старуха ощерила редкозубую пасть. – Но не в моей власти отпустить тебя или задержать.
Я чуть было не воскликнула, что, наверное, над этим властен Хосе де Монтойя, но вовремя сдержалась. Нельзя показывать, что мне известно нечто большее, чем они могут предполагать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123