— Вы уезжаете, город остается пустым. Разрешите вам писать...
Он подает ей листок, и длинные пальчики безмолвно сжимают его в комок.
— Можно прийти на вокзал?
— Нет.
Потом в тихом помещении снова слышится шепот:
— Нет, нет не приходите! Вы не должны!
Она убегает, и он, ничего не видя перед собой, выходит через высокие двери во двор перед домом.
На вокзальной платформе он ощущает нестерпимую пустоту, беспредельную, сокрушающую пустоту одиночества. Издали доносится злобное звериное гиканье только что отошедшего поезда.
Лааса Хилья не видела — оно и лучше. Госпожа Ний- лер уехала вместе с дочкой, сам инженер вернулся и сел в машину.
И тогда с невыносимой медлительностью тянутся два грустных, тоскливых дня.
Вечером он находит письмо.
«Уже ночь. Не спится. Тело истекает кровью от ран, нанесенных перестуком колес. Мне больно, и я бы не хотела находиться здесь. Ненавижу поезд, кондуктора, людей, которые едут со мной. Мама допытывается, что со мной, а я сама не знаю».
Затем тон письма становится нежным, ласковым. Незабываемое воспоминание о минувшем лете, вековые сосны Меремызы и вечер в порту, спокойное море и шуршание льда.
Лаас залпом пробегает ломкие, дрожащие строки. Чувствует, как он почти физически вырастает. Счастье столь велико, что не умещается в комнате, оно простирается над домами, улицами, над городом, раскидывает свои крылья над морем.
И он выбегает из комнаты, несется в счастливом порыве по улицам на самый верх безлюдного мола.
Хилья! Завораживающе звучное имя. Холодный застывший бетон кажется ему теплым, почти мягким, и море подкатывается к его ногам.
Вечер. Он все еще ходит по берегу и читает письмо. Когда он возвращается домой, мир представляется ему обновленным. Лица встречных кажутся ему такими славными, а злым он готов простить их грехи.
Пишет долго. Просто и искренне. Он не говорит о любви, единственном, чем он охвачен. Любовь столь свята, что ее нельзя доверять официальным почтовым операциям, она столь дорога, что ее нельзя передать через кого-то из рук в руки.
Опасается только, что мать Хильи не выносит его. Почему — этого он и сам не знает. Недостаточно элегантен, но ведь этому можно научиться. Не богат, но в будущем он станет зарабатывать столько, сколько нужно для жизни. Может быть, слишком деревенский, родители простые крестьяне — да, это так, но они старательные и честные люди.
Письмо становится все длиннее. Уже два часа ночи, когда он заклеивает конверт и надписывает адрес. Не тер
пится ни минутки. Однако нет почтовых марок, он покупает их только на вокзале. Наклеивает две десятицентовые марки, так как письмо может оказаться тяжелее.
Захлопнул язычок почтового ящика и все равно не успокаивается. В необычном порыве благородства он готов хотя бы на одну ночь осчастливить всех обездоленных. Лишь под утро ложится в постель и засыпает с чувством какого-то высшего целомудрия.
И снова проходит два дня, на этот раз звонко-радостных.
Уже по шагам почтальона он уверен, что есть письмо от Хильи. Но не знает, что эти строки, над которыми, казалось, пронесся холодный расчетливый ветер, станут, может быть, самыми роковыми в его жизни.
«Когда я писала предыдущее письмо, я была усталой, нервной. Но Вы не должны были понять меня так, как поняли. К тому же у меня есть свои отношения с людьми, почти обязанности, которые связывают меня. Это было лишь минутным настроением. Господин Раун, Вы не должны мне больше писать! Хилья Н.»
Он не поверил. Это невозможно! И вытащил из записной книжки письмо Хильи, которое всегда носил с собой.
Почерк был одинаковый.
Нет, это все-таки недоразумение.
В тот же день он пишет ей снова. Заклинает, умоляет. Уже не разбирает, что пишет, все выливается наружу. Пропадают стыд и гордость, он, как утопающий, зовет на помощь.
Ждет. Нет, не может быть, чтобы все кончилось. Слышит шепот Хильи. И как слабеющему от жажды страннику в пустыне мерещатся все более чудесные оазисы, так и для Лааса день в Меремызе становится какой-то нежно- прекрасной, удивительно чистой летней сказкой, из которой воображение отбрасывает все постороннее. И как уже давно, он и сейчас, в этом отчаянии, представляет себя королевским сыном, в присутствии которого даже ворону, черной птице ночи, достаются отливающие серебром крылья.
Ждет письма. И оно приходит, как ледяное дыхание.
«Нельзя ведь, переписываясь, прекратить переписку. Господин Раун, я больше не буду читать Ваших писем. Верю, что у Вас есть чувство такта и Вы меня действительно оставите в покое. X. Н.».
Лаас сдерживает себя из последних сил, боясь, что увидят его оголенный позор. Машинально ведет дела, которые не нуждаются в том, чтобы над ними задумываться. Живет по своим старым привычкам, каждое утро прибирает комнату, делает гимнастику, бегает вниз в лавку за молоком. Это пока еще ход часов, у которых движутся колесики и стрелки, но у которых раз от разу, с каждым днем, все слабеет незаведенная пружина.
Опершись на поручни, он смотрит на склонившееся красное холодеющее солнце.
Весна? Пронизывающий северо-западный ветер свистит в вантах и время от времени швыряет с отдельных крутых волн в лицо холодные капли. Два матроса, которые были заняты на корме со швартовым тросом, стараются согреться, бьют себя руками, пассажиры в большинстве сбились в укрытие.
«Того и гляди, пойдет снег»,— думает Лаас, поглядывая на темные тучи.
И вновь наваливается боль. Он выхватывает из-за пазухи конверт, словно он наполнен обжигающим морозом.
«Господин Раун, я больше не буду читать Ваших писем. Верю, что у Вас есть чувство такта и Вы меня действительно оставите в покое. X. Н.».
Он перестал писать. Но, словно побитая, изгнанная из дома собачонка, скребся за дверями, искал щелочки: послал две открытки без подписи — открытка не письмо! На них просто не обратили внимания, никакого ответа, даже такого, в котором было бы сказано, что он человек бессовестный.
Вдруг в памяти с удивительной ясностью всплывает смерть Мартина Идена. Звездное небо. Долгие вздохи океана. Пароход уже отплыл от него на расстояние звука. Мартин усмехается на свое возникшее на миг, странное желание жить и плывет дальше как человек, которому уже не надо спешить. Жизнь скользит мимо. Зачем, куда? Он набирает полные легкие воздуха, уходит под воду, чувствует, что ушел уже довольно глубоко, и тут пропадает сознание.
Лаас на корме «Нептуна» перегнулся через поручни. Нет, он никакой не Идеи. Руфь все-таки хотела быть с Иденом, он же с собачьим унижением, даже после того как его прогнали, все еще пытался тщетно найти расположение Хильи.
Лаас Раун неподвижно уставился на бурлящую за кормой воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65