Книги написаны другими, они помогают понимать как других, так и с е б я. И Мийю, и Наадж, и Юулу, и Хилью — все они, как говорят в деревне, бабы. Он же мужик, и почему он должен всю жизнь страшиться бабьих указов и запретов.
Мысли его снова связались в узел.
И тут же, ощущая подступающую к горлу злобу против Юулы и всех других Юул, он сует конверты в почтовый ящик и резко хлопает крышечкой.
Махнуть рукой на всю эту историю! На море, на судно! Свежий ветер, новые люди, новые причалы, земли и города. Америка! Выучился бы на инженера, получил бы место где-нибудь на тихоокеанском побережье — уж там бы нашлась какая-нибудь Хилья!
А сейчас — снова к тяжелой работе.
В тот вечер Лаас после долгого перерыва опять открывает свои технические книги. Из него должен выйти инженер-строитель, мостовик, он должен найти свои Золотые Ворота. Увлекшись женщинами, он запустил все другое. И теперь пытается наверстать упущенное.
Но очень скоро его охватывает тоска по Наадж и страх из-за Мийи. Не успокаивается, прежде чем не написал Наадж новое письмо — умоляющее и требовательное.
И почта начинает приносить ему ответы.
От Наадж:
«Лаас! Есть ли у меня силы? Совсем немного. Но это другого рода силы. Я не в состоянии ненавидеть. Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть. Я не говорю, что мне слишком тяжело. Суметь бы только выплакаться!
Это было утром, теперь вечер. Я блуждала, бежала от себя. Не помню — был вечер, бесконечные можжевеловые поросли, шел дождь, и было море. Я встала на колени и молила слез, просила бесчувствия. Ничего не вымолила. Тогда пошла дальше. Снова опустилась на колени и молила солнца, которое блеснуло на миг из тумана. В ушах звучали твои слова: «Господи, останься с нами, потому что солнце заходит!» И все же оно ушло, и я осталась в одиночестве. Нет у меня больше веры в добро, нет веры в счастье. Я ощущаю злобу. «Оборотень!» — словно бы кто- то хлещет по ушам. Если бы у меня достало злобы, то хватило бы и сил.
Лаас, я не опущусь, не наложу на себя руки... Я не хочу выходить замуж. Не желаю подаяния. Хочу твоей любви. И от нее не откажусь никогда. Для этого мы оба слишком слабы. Ты не сможешь ее разрушить, не сможешь уничтожить. Любовь остается все равно. Больше ты уже не сможешь быть счастливым с Мийей. Не верю в нее.
Я не уеду в другое место. Ты же знаешь, что уйти куда- то будет нелегко, даже назло. Наверное, у меня и нет иной дороги...
Но ты должен быть суровым. И ко мне, и к Мийе, и к себе. Твоя мать сильная, думай о ней. Трагизм — слишком тонкая петля, чтобы она могла тебя навсегда захлестнуть.
Я хотела бы тебя ободрить, но сейчас не в силах... Я не в состоянии анализировать. Я не могу оставить тебя.
Решай, Лаас. Будь я там, я смогла бы бороться за тебя, поддержать. Теперь я словно борюсь с мраком. Далеко ли разнесется мой крик? Я будто человек во сне, который не в состоянии сдвинуться с места и вынужден все видеть. Пиши мне без жалости, не щади, ведь ты все равно не видишь, как я страдаю. Думай, что я сильная. Я хотела сегодня приехать к тебе на велосипеде, я бы смогла, но не знаю, вдруг ты уже не один. Ну и пусть, я все равно приеду, хоть на часок. Приеду тайком...
На полке среди чистой бумаги лежит листок. Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...
Разреши напоследок еще раз прошептать тебе, что ты дорогой, любимый, любимый, любимый».
Страница вся исписана. Сбоку наискось добавлено: «Теперь я зажгу эту спичку... Остается еще одна».
«...На полке, среди чистой бумаги... Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...»
Лаас бежит к полке, перебирает бумаги, находит листок. Читает:
«...Церковная колокольня сторожит нашу комнату. Она высокая и стоит в одиночестве... Ветер шумит вокруг ее стен... И живет в ней добрая фея памяти, и стоят рядышком два имени...
Наступает вечер, в бесснежной зиме мерцают огоньки, блаженная теплота наполняет нашу комнату. И треплет золотую вуаль. Накрывает нас.
И где-то под деревьями сумрак, слышен сосредоточенный говор сосен и гордая песня ночного моря.
В глазах твоих благоговейный свет, в твоем молчании слышу пьянящие слова.
Душа моя рвется к тебе. Никогда не перестанет она гореть для тебя.
Уулуранна, декабрь».
Наадж! Наадж! Добрая, чудесная Наадж!
Лаас вновь и вновь перечитывает, гладит листок, словно это частица самой Наадж. Теперь он обрел силу, у него есть человек, который тянется к нему, который никогда не оставит его... Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть... У него есть почва, по которой он может ступать и которая уже не проваливается. Больше он не сомневается в Наадж. Бедная маленькая девочка! Убить бы того парня, который осмелился осквернить этого чистого ребенка, поселить в ее душе страх.
Мийя горда и надменна. Может ли он верить ее словам и любви? Почему-то она узнала о своей беременности именно в тот момент, когда здесь была Наадж. И все-таки, возможно, он несправедлив к Мийе... Хотя в нем и зародилось сомнение: не солгала ли Мийя, когда говорила, что бабы в поселке развели о ней подлую сплетню! Было ли это только сплетней? А ее теперешняя новость — может, там ничего и нет? И тут же Лаас испытывает нечто вроде сожаления, а вдруг и правда у Мийи ничего не окажется.
Он получает от Наадж новое письмо, и этим она еще больше привязывает его к себе:
«Я хочу помочь тебе, Лаас. Я слабее, чем ты думал, и, кажется, даже слабее, чем я сама себя представляла. Я все еще не плакала. Если бы ты приехал, я бы хоть выплакалась и почувствовала бы себя сильней. Но пользы от этой моей силы? Оружие Мийи — это ее слабость. Прости меня, Лаас, но я не могу хорошо думать о Мийе.
Лаас, ты должен был сказать мне про свои отношения с ней, я бы не допустила тебя так близко к себе. Теперь все
гораздо труднее. Аксель тебе непременно поможет, я тоже — сколько смогу. Но тебе придется от нас обеих отказаться, Мийя на другое не согласится. И тебе останется твоя работа. О боже, Лаас, я безумно хочу быть рядом с тобой, почему я так хочу этого? Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, я хочу твоей любви. Горе любви, которая не поднимается над сочувствием, сказал какой-то философ. Если твоя любовь ко мне достигла своего предела, тогда все бесполезно, у меня не остается больше ни одной зацепки.
Если бы ты приехал! Когда я брела домой, то надеялась, что ты уже здесь. Если бы хоть намекнул, что хочешь видеть меня, я бы приехала к тебе. Я не устала, но меня охватывает какая-то дрожь. Мне холодно. Я сожгла те спички, на пальцах ожоги, но боли не чувствую.
Прошло несколько часов. Что со мной творилось! Теперь мне жарко, горю огнем. Хоть бы исчезла эта ледяная ясность в моей голове, слышу отчетливо море, вижу его серые волны, ощущаю запах влажной тины, тумана — но это лишь горит лампа, и нет рядом даже мамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Мысли его снова связались в узел.
И тут же, ощущая подступающую к горлу злобу против Юулы и всех других Юул, он сует конверты в почтовый ящик и резко хлопает крышечкой.
Махнуть рукой на всю эту историю! На море, на судно! Свежий ветер, новые люди, новые причалы, земли и города. Америка! Выучился бы на инженера, получил бы место где-нибудь на тихоокеанском побережье — уж там бы нашлась какая-нибудь Хилья!
А сейчас — снова к тяжелой работе.
В тот вечер Лаас после долгого перерыва опять открывает свои технические книги. Из него должен выйти инженер-строитель, мостовик, он должен найти свои Золотые Ворота. Увлекшись женщинами, он запустил все другое. И теперь пытается наверстать упущенное.
Но очень скоро его охватывает тоска по Наадж и страх из-за Мийи. Не успокаивается, прежде чем не написал Наадж новое письмо — умоляющее и требовательное.
И почта начинает приносить ему ответы.
От Наадж:
«Лаас! Есть ли у меня силы? Совсем немного. Но это другого рода силы. Я не в состоянии ненавидеть. Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть. Я не говорю, что мне слишком тяжело. Суметь бы только выплакаться!
Это было утром, теперь вечер. Я блуждала, бежала от себя. Не помню — был вечер, бесконечные можжевеловые поросли, шел дождь, и было море. Я встала на колени и молила слез, просила бесчувствия. Ничего не вымолила. Тогда пошла дальше. Снова опустилась на колени и молила солнца, которое блеснуло на миг из тумана. В ушах звучали твои слова: «Господи, останься с нами, потому что солнце заходит!» И все же оно ушло, и я осталась в одиночестве. Нет у меня больше веры в добро, нет веры в счастье. Я ощущаю злобу. «Оборотень!» — словно бы кто- то хлещет по ушам. Если бы у меня достало злобы, то хватило бы и сил.
Лаас, я не опущусь, не наложу на себя руки... Я не хочу выходить замуж. Не желаю подаяния. Хочу твоей любви. И от нее не откажусь никогда. Для этого мы оба слишком слабы. Ты не сможешь ее разрушить, не сможешь уничтожить. Любовь остается все равно. Больше ты уже не сможешь быть счастливым с Мийей. Не верю в нее.
Я не уеду в другое место. Ты же знаешь, что уйти куда- то будет нелегко, даже назло. Наверное, у меня и нет иной дороги...
Но ты должен быть суровым. И ко мне, и к Мийе, и к себе. Твоя мать сильная, думай о ней. Трагизм — слишком тонкая петля, чтобы она могла тебя навсегда захлестнуть.
Я хотела бы тебя ободрить, но сейчас не в силах... Я не в состоянии анализировать. Я не могу оставить тебя.
Решай, Лаас. Будь я там, я смогла бы бороться за тебя, поддержать. Теперь я словно борюсь с мраком. Далеко ли разнесется мой крик? Я будто человек во сне, который не в состоянии сдвинуться с места и вынужден все видеть. Пиши мне без жалости, не щади, ведь ты все равно не видишь, как я страдаю. Думай, что я сильная. Я хотела сегодня приехать к тебе на велосипеде, я бы смогла, но не знаю, вдруг ты уже не один. Ну и пусть, я все равно приеду, хоть на часок. Приеду тайком...
На полке среди чистой бумаги лежит листок. Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...
Разреши напоследок еще раз прошептать тебе, что ты дорогой, любимый, любимый, любимый».
Страница вся исписана. Сбоку наискось добавлено: «Теперь я зажгу эту спичку... Остается еще одна».
«...На полке, среди чистой бумаги... Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...»
Лаас бежит к полке, перебирает бумаги, находит листок. Читает:
«...Церковная колокольня сторожит нашу комнату. Она высокая и стоит в одиночестве... Ветер шумит вокруг ее стен... И живет в ней добрая фея памяти, и стоят рядышком два имени...
Наступает вечер, в бесснежной зиме мерцают огоньки, блаженная теплота наполняет нашу комнату. И треплет золотую вуаль. Накрывает нас.
И где-то под деревьями сумрак, слышен сосредоточенный говор сосен и гордая песня ночного моря.
В глазах твоих благоговейный свет, в твоем молчании слышу пьянящие слова.
Душа моя рвется к тебе. Никогда не перестанет она гореть для тебя.
Уулуранна, декабрь».
Наадж! Наадж! Добрая, чудесная Наадж!
Лаас вновь и вновь перечитывает, гладит листок, словно это частица самой Наадж. Теперь он обрел силу, у него есть человек, который тянется к нему, который никогда не оставит его... Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть... У него есть почва, по которой он может ступать и которая уже не проваливается. Больше он не сомневается в Наадж. Бедная маленькая девочка! Убить бы того парня, который осмелился осквернить этого чистого ребенка, поселить в ее душе страх.
Мийя горда и надменна. Может ли он верить ее словам и любви? Почему-то она узнала о своей беременности именно в тот момент, когда здесь была Наадж. И все-таки, возможно, он несправедлив к Мийе... Хотя в нем и зародилось сомнение: не солгала ли Мийя, когда говорила, что бабы в поселке развели о ней подлую сплетню! Было ли это только сплетней? А ее теперешняя новость — может, там ничего и нет? И тут же Лаас испытывает нечто вроде сожаления, а вдруг и правда у Мийи ничего не окажется.
Он получает от Наадж новое письмо, и этим она еще больше привязывает его к себе:
«Я хочу помочь тебе, Лаас. Я слабее, чем ты думал, и, кажется, даже слабее, чем я сама себя представляла. Я все еще не плакала. Если бы ты приехал, я бы хоть выплакалась и почувствовала бы себя сильней. Но пользы от этой моей силы? Оружие Мийи — это ее слабость. Прости меня, Лаас, но я не могу хорошо думать о Мийе.
Лаас, ты должен был сказать мне про свои отношения с ней, я бы не допустила тебя так близко к себе. Теперь все
гораздо труднее. Аксель тебе непременно поможет, я тоже — сколько смогу. Но тебе придется от нас обеих отказаться, Мийя на другое не согласится. И тебе останется твоя работа. О боже, Лаас, я безумно хочу быть рядом с тобой, почему я так хочу этого? Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, я хочу твоей любви. Горе любви, которая не поднимается над сочувствием, сказал какой-то философ. Если твоя любовь ко мне достигла своего предела, тогда все бесполезно, у меня не остается больше ни одной зацепки.
Если бы ты приехал! Когда я брела домой, то надеялась, что ты уже здесь. Если бы хоть намекнул, что хочешь видеть меня, я бы приехала к тебе. Я не устала, но меня охватывает какая-то дрожь. Мне холодно. Я сожгла те спички, на пальцах ожоги, но боли не чувствую.
Прошло несколько часов. Что со мной творилось! Теперь мне жарко, горю огнем. Хоть бы исчезла эта ледяная ясность в моей голове, слышу отчетливо море, вижу его серые волны, ощущаю запах влажной тины, тумана — но это лишь горит лампа, и нет рядом даже мамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65