От должности дорожного мастера отказался».
Это, наверное, все, что он мог сейчас написать, открытка была исписана. И все же он приписывает сбоку:
«Это тот же Нийлер, у которого я уже работал. Может, в дальнейшем удастся получить место десятника».
Приклеивает марку, опускает открытку в почтовый ящик и спешит на работу. И чем больше мыслей проносится в голове, тем быстрее растет кирпичная стена. Может статься, что к вечеру каждый каменщик выложит кирпичей на шесть крон, и ему, Лаасу, тоже не хочется выглядеть хуже. Старого, доброжелательного Нийлера Лаас отыскал, как отыскивает проторенную тропу сбившееся с дороги животное.
Однажды на лесах появилась Хилья.
У Лааса сползает с кельмы раствор, и он застывает как изваяние. Хилья подходит ближе и хочет протянуть руку, но у Лааса руки так испачканы, что из этого ничего не получается. Какое-то время они беспомощно смотрят друг на друга.
— Вы опять здесь, господин Раун?— говорит она тихим голосом.
— Да,— запинается он.
— Вас все это время не было в Таллине?
— Да.
Хилья замечает на его перепачканной цементным раствором руке обручальное кольцо.
— Вы женаты — давно?
— С этой весны.
Другие мужчины, прервав было работу, снова взялись за дело, и Лааса охватывает странное замешательство. Рука с кирпичом движется к стене, дважды взгляд его окидывает Хилью с ног до головы, и дважды Лаас не осмеливается посмотреть ей в глаза. Наконец он все же решается на это. Какая же она? Тонкий, острый нос, темные глаза, нежный рот, простое синее платьице. Хилья?.. Да, конечно, Хилья, и тем не менее...
— И как же вам, барышня Нийлер, живется?— вдруг смело и свободно спрашивает он.— Философию уже одолели?
— Все еще студентка. Философия — страшное дело. И у вас инженерная наука, наверное, на половине?
— Даже не начиналась. Но...— и он кладет кирпич в стену. Затем второй, третий, четвертый. Барышня Нийлер некоторое время еще наблюдает за тем, как он работает. Двое обучающихся делу пареньков и три женщины, которых артель взяла с собой из дому, чтобы подносили материал, возятся со своими тачками.
— Ну, тогда успеха вам и всего доброго! — говорит Хилья.
— Успех — это хорошо, это хорошо,— вслед за Лаасом повторяют стоящие поблизости мужики. Затем голова Хильи скрывается за строительными лесами.
Артель возводит модный двухэтажный дом. Инженер Нийлер кроме этого дома строит в центре еще два больших здания, сам он и оба его помощника в основном находятся там. Возведение стен отдано артели, материал на месте, и десятнику постоянно находиться здесь нет смысла. Старому Нийлеру было неловко брать своего прежнего хорошего десятника простым рабочим, и он посоветовал Лаасу поискать в другом месте. Но когда Лаас договорился со старшим в артели, Нийлер возражать не стал. Ну что ж, один десятник, по слухам, собирается уйти работать в Пярну, на новую лесопильню, когда уйдет, вот тогда Раун и займет его место, если только будет ждать. А так пока пусть все же присматривается, чтобы работу выполняли как следует и по плану.
Лаас был разочарован больше в себе, чем в Хилье. Может, нашел бы работу и в другом месте, но явился именно сюда, надеясь встретить здесь Хилью.
Лаас совершенно не понимает себя и с новым усердием берется за работу, так как отстал со своей частью стены. Но к вечеру, хотя он и устал, к нему возвращаются его прежние мысли и тревога. Остановился у Акселя, который
уехал на время отпуска в Хаапсалу, хозяйка доверила ему ключ.
Почему его больше не влечет Хилья? Потому что он женат? Но у них с Наадж еще нет ребенка, можно развестись. Нет, не это причина. Может, все из-за того, что Хилья «благородных кровей», дочь инженера Нийлера, что у Хильи есть мамочка, которая его и в грош не ставит, и что он боится, что Хилья даст ему от ворот поворот. Но кроме Хильи есть и другие славные девушки, попроще Хильи — будь то из крестьянских семей или семей городских рабочих. Сейчас ему двадцать семь — не поздно жениться на какой-нибудь Хилье и в тридцать семь... Нет, его влечет Наадж. В тетради Хильи он никогда бы не посмел написать о себе то, что написал в тетради Наадж... Да и вряд ли у Хильи могла водиться такая тетрадь... У Наадж она была, и он, Лаас, осмелился вписать туда свою историю с Юулой. Дневник Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет к людям из тюрьмы своего молчания. Книги — те лишь облегчали пребывание в этой тюрьме, не более того. Живого человека, будь он хоть каким порочным, ничто не заменит. Кем бы он ни назвал Наадж, он чувствует, что они будто сросшиеся близнецы, которые не могут жить друг без друга. Черт побери, это так и есть, и с этим он ничего не может поделать. Кольцо крепко сидит на пальце, хоть и мешает при работе. Теперь, когда он увидел Хилью, больше не думает о ней, а раньше все время представлял ее возле себя.
Раньше — так ли давно это было? Неделю, десять дней назад. Тогда кольцо тоже сдавливало палец, ему даже пришлось снять его, и можно было с легким сердцем идти куда хочешь. Теперь же... Темноглазая девчушка, жаждущий тепла ребенок, которому никто не даст настоящего, радостного и солнечного тепла. Отцу и матери нет до нее дела, у них хватает своих забот, она всегда была предоставлена самой себе, потому и оказывалась в топях и трясинах. Но и там все же теплее, чем на улице, где задувает холодный ветер, и она вынуждена укрываться в них. И бабушкино, далекое, уже на закате, солнышко не греет ее. Тем более что солнышко это суровое, прежде всего требует, чтобы она очистилась от грязи, и только тогда оно обещает обогреть ее своим теплом. Но она так привыкла к грязи вокруг себя, что это стало казаться ей чем-то естественным. И все же тоска по сверкающему солнцу не покидала ее. Нет, по натуре своей она все-таки человек не испорченный.
А какой же тогда он, тот, кто нерасторжимо связан с этим жаждущим тепла человеком. «Потаскун!» — кричал на него Антон. И наверное, это было справедливо — но как же тогда он может думать о том, чтобы бросить камень в Наадж?
Судья ведь должен быть лучше осуждаемого.
И все же, все же... Наадж, Наадж, если бы у тебя все- таки было чуть поменьше этих историй...
В эту ночь он, собственно, и не засыпает, а, ворочаясь в полусне, продолжает искать свои Золотые Ворота. Это какое-то наваждение: он видит, как где-то пылает огненное золото, и бежит туда, но вскоре оно гаснет, горизонт начинает пылать в другом месте. И тогда Золотые Ворота меняют свой облик. И на горизонте возникают серые озабоченные глаза матери, и тут же в вечернем солнце — медленно перекатывающиеся морские волны, грузные, темные скалы — на одной из них Мийя, на другой Наадж. Потом вдруг море преображается в прекрасную женскую фигуру, но он бежит от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Это, наверное, все, что он мог сейчас написать, открытка была исписана. И все же он приписывает сбоку:
«Это тот же Нийлер, у которого я уже работал. Может, в дальнейшем удастся получить место десятника».
Приклеивает марку, опускает открытку в почтовый ящик и спешит на работу. И чем больше мыслей проносится в голове, тем быстрее растет кирпичная стена. Может статься, что к вечеру каждый каменщик выложит кирпичей на шесть крон, и ему, Лаасу, тоже не хочется выглядеть хуже. Старого, доброжелательного Нийлера Лаас отыскал, как отыскивает проторенную тропу сбившееся с дороги животное.
Однажды на лесах появилась Хилья.
У Лааса сползает с кельмы раствор, и он застывает как изваяние. Хилья подходит ближе и хочет протянуть руку, но у Лааса руки так испачканы, что из этого ничего не получается. Какое-то время они беспомощно смотрят друг на друга.
— Вы опять здесь, господин Раун?— говорит она тихим голосом.
— Да,— запинается он.
— Вас все это время не было в Таллине?
— Да.
Хилья замечает на его перепачканной цементным раствором руке обручальное кольцо.
— Вы женаты — давно?
— С этой весны.
Другие мужчины, прервав было работу, снова взялись за дело, и Лааса охватывает странное замешательство. Рука с кирпичом движется к стене, дважды взгляд его окидывает Хилью с ног до головы, и дважды Лаас не осмеливается посмотреть ей в глаза. Наконец он все же решается на это. Какая же она? Тонкий, острый нос, темные глаза, нежный рот, простое синее платьице. Хилья?.. Да, конечно, Хилья, и тем не менее...
— И как же вам, барышня Нийлер, живется?— вдруг смело и свободно спрашивает он.— Философию уже одолели?
— Все еще студентка. Философия — страшное дело. И у вас инженерная наука, наверное, на половине?
— Даже не начиналась. Но...— и он кладет кирпич в стену. Затем второй, третий, четвертый. Барышня Нийлер некоторое время еще наблюдает за тем, как он работает. Двое обучающихся делу пареньков и три женщины, которых артель взяла с собой из дому, чтобы подносили материал, возятся со своими тачками.
— Ну, тогда успеха вам и всего доброго! — говорит Хилья.
— Успех — это хорошо, это хорошо,— вслед за Лаасом повторяют стоящие поблизости мужики. Затем голова Хильи скрывается за строительными лесами.
Артель возводит модный двухэтажный дом. Инженер Нийлер кроме этого дома строит в центре еще два больших здания, сам он и оба его помощника в основном находятся там. Возведение стен отдано артели, материал на месте, и десятнику постоянно находиться здесь нет смысла. Старому Нийлеру было неловко брать своего прежнего хорошего десятника простым рабочим, и он посоветовал Лаасу поискать в другом месте. Но когда Лаас договорился со старшим в артели, Нийлер возражать не стал. Ну что ж, один десятник, по слухам, собирается уйти работать в Пярну, на новую лесопильню, когда уйдет, вот тогда Раун и займет его место, если только будет ждать. А так пока пусть все же присматривается, чтобы работу выполняли как следует и по плану.
Лаас был разочарован больше в себе, чем в Хилье. Может, нашел бы работу и в другом месте, но явился именно сюда, надеясь встретить здесь Хилью.
Лаас совершенно не понимает себя и с новым усердием берется за работу, так как отстал со своей частью стены. Но к вечеру, хотя он и устал, к нему возвращаются его прежние мысли и тревога. Остановился у Акселя, который
уехал на время отпуска в Хаапсалу, хозяйка доверила ему ключ.
Почему его больше не влечет Хилья? Потому что он женат? Но у них с Наадж еще нет ребенка, можно развестись. Нет, не это причина. Может, все из-за того, что Хилья «благородных кровей», дочь инженера Нийлера, что у Хильи есть мамочка, которая его и в грош не ставит, и что он боится, что Хилья даст ему от ворот поворот. Но кроме Хильи есть и другие славные девушки, попроще Хильи — будь то из крестьянских семей или семей городских рабочих. Сейчас ему двадцать семь — не поздно жениться на какой-нибудь Хилье и в тридцать семь... Нет, его влечет Наадж. В тетради Хильи он никогда бы не посмел написать о себе то, что написал в тетради Наадж... Да и вряд ли у Хильи могла водиться такая тетрадь... У Наадж она была, и он, Лаас, осмелился вписать туда свою историю с Юулой. Дневник Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет к людям из тюрьмы своего молчания. Книги — те лишь облегчали пребывание в этой тюрьме, не более того. Живого человека, будь он хоть каким порочным, ничто не заменит. Кем бы он ни назвал Наадж, он чувствует, что они будто сросшиеся близнецы, которые не могут жить друг без друга. Черт побери, это так и есть, и с этим он ничего не может поделать. Кольцо крепко сидит на пальце, хоть и мешает при работе. Теперь, когда он увидел Хилью, больше не думает о ней, а раньше все время представлял ее возле себя.
Раньше — так ли давно это было? Неделю, десять дней назад. Тогда кольцо тоже сдавливало палец, ему даже пришлось снять его, и можно было с легким сердцем идти куда хочешь. Теперь же... Темноглазая девчушка, жаждущий тепла ребенок, которому никто не даст настоящего, радостного и солнечного тепла. Отцу и матери нет до нее дела, у них хватает своих забот, она всегда была предоставлена самой себе, потому и оказывалась в топях и трясинах. Но и там все же теплее, чем на улице, где задувает холодный ветер, и она вынуждена укрываться в них. И бабушкино, далекое, уже на закате, солнышко не греет ее. Тем более что солнышко это суровое, прежде всего требует, чтобы она очистилась от грязи, и только тогда оно обещает обогреть ее своим теплом. Но она так привыкла к грязи вокруг себя, что это стало казаться ей чем-то естественным. И все же тоска по сверкающему солнцу не покидала ее. Нет, по натуре своей она все-таки человек не испорченный.
А какой же тогда он, тот, кто нерасторжимо связан с этим жаждущим тепла человеком. «Потаскун!» — кричал на него Антон. И наверное, это было справедливо — но как же тогда он может думать о том, чтобы бросить камень в Наадж?
Судья ведь должен быть лучше осуждаемого.
И все же, все же... Наадж, Наадж, если бы у тебя все- таки было чуть поменьше этих историй...
В эту ночь он, собственно, и не засыпает, а, ворочаясь в полусне, продолжает искать свои Золотые Ворота. Это какое-то наваждение: он видит, как где-то пылает огненное золото, и бежит туда, но вскоре оно гаснет, горизонт начинает пылать в другом месте. И тогда Золотые Ворота меняют свой облик. И на горизонте возникают серые озабоченные глаза матери, и тут же в вечернем солнце — медленно перекатывающиеся морские волны, грузные, темные скалы — на одной из них Мийя, на другой Наадж. Потом вдруг море преображается в прекрасную женскую фигуру, но он бежит от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65