«Не говори этого другим!» С самого начала никто и не говорит другим, кто он такой, никто ведь не сорвет с лица своего маску. Или кто-то все-таки срывает, нарушает правила игры? Инструктор учит публику доверять актерам, принимать их такими, каковы они есть в масках, и не заглядывать за кулисы. Доверие публики к актерам, доверие самих артистов друг к другу, доверие того, кого обманывают, к тому, кто обманывает. Не слепая ли это вера?
Не говори другим...
Кто эти другие?
До сих пор он пытался узнавать других в основном по книгам, потому что не надо было опасаться, что книжные Каины, Далилы, Иуды, Карины, Индреки, Катюши, Нехлюдовы, Раскольниковы и сотни других — что они ринутся на тебя с книжных страниц и, по примеру Каина, всадят нож в спину или, как Иуда, продадут тебя за сребреники, подобно Далиле, лишат тебя силы, ограбят, обманут,— нет, книгу можно спокойно вернуть на полку или отнести в библиотеку, без того чтобы кто-то из ее героев причинил тебе зло. Не станут в открытую дознаваться, кто ты такой. Возможно, поэтому и Наадж, так же как и он сам, много читала. Страх перед реальной жизнью явился тем, что погнало их обоих читать книги. Но ведь жизнь, настоящую, требуется прожить. И он, муж Наадж, хочет быть уверен, что ребенок, которого Наадж должна родить, будет именно его, Лааса, ребенком, а не какого-нибудь ее любовника. Имеет ли он на это право? Как будто имеет. Но, как показывает история взаимоотношений Антона, его самого и Мийи, правда и справедливость не всегда уживаются под одной крышей — будь то
в романе Таммсааре или в реальной жизни в том или ином
супружестве.
В некотором смысле истина, возможно, в том, что если женщина до свадьбы познала не одного мужчину, то ей будет труднее, будучи женой, смириться с одним-единственным мужем. Не выйдет из волка дворовой собаки, а из гулящей бабы — доброй матери, как говорит охочий до крепкого словца Юрин отец — Яан Ванатоа. Видно, Юри принял всерьез отцовское предостережение. Что-то не слыхал никто, чтобы у Малль до или после Юри были другие женихи, поэтому вроде бы и семейная жизнь у них счастливая. Но ведь и сам Юри не бабник или с «ярко- красным цветком» в петлице Олавй... Но кто их знает, этих Юул искать далеко от деревни Сельяку не приходится. Взять ту же соседку Раунов, Лиду Уйеэлу, и нескольких ее дочерей...
Имеет ли он право требовать, чтобы Наадж была другой, нежели она есть в действительности?
Антон умер... И для него, Лааса, однажды наступит вечер и солнце закатится в последний раз... Но тогда должен остаться кто-то, кто продолжит его жизнь.
Золотые Ворота... Что такое его Золотые Ворота? Где они, эти его Золотые Ворота?..
Наадж... Наадж... Кто же она на самом деле? Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Не говори другим...
Кто эти другие?
До сих пор он пытался узнавать других в основном по книгам, потому что не надо было опасаться, что книжные Каины, Далилы, Иуды, Карины, Индреки, Катюши, Нехлюдовы, Раскольниковы и сотни других — что они ринутся на тебя с книжных страниц и, по примеру Каина, всадят нож в спину или, как Иуда, продадут тебя за сребреники, подобно Далиле, лишат тебя силы, ограбят, обманут,— нет, книгу можно спокойно вернуть на полку или отнести в библиотеку, без того чтобы кто-то из ее героев причинил тебе зло. Не станут в открытую дознаваться, кто ты такой. Возможно, поэтому и Наадж, так же как и он сам, много читала. Страх перед реальной жизнью явился тем, что погнало их обоих читать книги. Но ведь жизнь, настоящую, требуется прожить. И он, муж Наадж, хочет быть уверен, что ребенок, которого Наадж должна родить, будет именно его, Лааса, ребенком, а не какого-нибудь ее любовника. Имеет ли он на это право? Как будто имеет. Но, как показывает история взаимоотношений Антона, его самого и Мийи, правда и справедливость не всегда уживаются под одной крышей — будь то
в романе Таммсааре или в реальной жизни в том или ином
супружестве.
В некотором смысле истина, возможно, в том, что если женщина до свадьбы познала не одного мужчину, то ей будет труднее, будучи женой, смириться с одним-единственным мужем. Не выйдет из волка дворовой собаки, а из гулящей бабы — доброй матери, как говорит охочий до крепкого словца Юрин отец — Яан Ванатоа. Видно, Юри принял всерьез отцовское предостережение. Что-то не слыхал никто, чтобы у Малль до или после Юри были другие женихи, поэтому вроде бы и семейная жизнь у них счастливая. Но ведь и сам Юри не бабник или с «ярко- красным цветком» в петлице Олавй... Но кто их знает, этих Юул искать далеко от деревни Сельяку не приходится. Взять ту же соседку Раунов, Лиду Уйеэлу, и нескольких ее дочерей...
Имеет ли он право требовать, чтобы Наадж была другой, нежели она есть в действительности?
Антон умер... И для него, Лааса, однажды наступит вечер и солнце закатится в последний раз... Но тогда должен остаться кто-то, кто продолжит его жизнь.
Золотые Ворота... Что такое его Золотые Ворота? Где они, эти его Золотые Ворота?..
Наадж... Наадж... Кто же она на самом деле? Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65