Вдруг пальцы сами собой сжимаются в кулаки, хрупкие, мелкие ледяные строчки становятся бесформенным комком бумаги, рвутся на клочки и, как дрожащие снежные бабочки, летят на пронизывающем ветру, пока набегающие волны не поглощают их.
Лаас равнодушно и оцепенело смотрит на море, и руки, что рвали письмо, кажутся ему чужими. В такой безучастности он стоит еще некоторое время, затем эти же руки хватают из записной книжки и другое письмо, но, прежде чем они успевают с ним что-то сделать, Лаас пробуждается от своей оцепенелости, и застывшая было боль наваливается с прежней силой.
Солнце закатилось. Холодный ветер задувает над пароходом и морем. Голова молодого человека, стоящего на корме парохода, низко склонилась над поручнями.
Воля уходит, исчезает почти и сознание. Он — ничтожная частичка чего-то неимоверно огромного и мощного, маленькая клеточка, чья жизнь и движение от нее самой не зависят. И сочится в море, под боль и робкий трепет души, напряжение трудовых лет, юношеское упорство, гордость молодого человека, сочится из уголков глаз — в добавление к толще моря.
И тут он замечает, что письмо в его руке отсырело, намокло. Его легко разорвать, и все же он снова сует листок со строчками, которые еще недавно дышали блаженным теплом, за пазуху. Выбросить это письмо оказалось невозможным.
На пароходе зажглись огни. Немногочисленные пассажиры спускались в салон.
Дома, наверное, он будет завтра в это время. Отец, мать, Малль...
Небось обрадуются после долгой разлуки.
Летняя практика — на двух более или менее крупных мостах, на железной дороге. Заработок, правда, меньше, чем на частных работах, но остается время для учебы и — можно немного отрешиться от всего.
Чувствует сквозь палубу, как стучит двигатель. Становится холодно. Сквозь решетку он видит, как внизу равномерно движутся цилиндры. Эвальд действительно сделал правильно, что выбрал машины, в них больше жизни, чем в домах, в которые, когда они готовы, въезжают холодные люди, богатые адвокаты и...
Черт бы побрал эту жизнь!
Ритмичная игра тяжелых, лоснящихся от масла много стальных мускулов захватывает. И вот он уже спускается по трапу.
— Здравствуйте! Ну и жарища тут у вас!
— Да уж потеплее, чем на палубе.
В том, как молодой человек прохаживается среди машин, чувствуется сноровка, помощник механика держит масляную щетку у движущегося вверх и вниз поршня и не предупреждает Лааса, что здесь можно испачкаться.
— «Данциг 1898»,— читает Лаас.— Старушка. Корпус тоже в том возрасте?
— Нет, судно лет на двадцать моложе. Неплохо бы сюда и поновее машину, эта жрет столько, что... но товарищество бедное.
Сквозь узкую дверцу котельной бьет красноватый отсвет. Потный полуголый кочегар тяжелой стальной лопатой с грохотом открывает дверцы обеих печей, сероватый уголь с треском летит в пламя. Затем мелькает длинная кочерга, поддувала печей пышут жаром — взгляд на манометр, два-три удара тяжелым железным молотом по скатившимся из бункера большим комьям угля.
Машина работает с придавленным шумом. Можно почти слышать, как пар заставляет двигаться тяжелые поршни. Кажется, будто здесь взнуздано какое-то могучее первобытное животное и оно должно тут, со сдерживаемым ворчанием, выполнять свою работу.
Кочегар, подняв пары, переводит дух. Лаас пробирается в котельную.
— Крепкая работа.
— Уголь ни к черту.
Широкое рябоватое лицо кочегара лоснится от пота. Вентиляторы установлены вверху, по ходу судна, и воздух с шумом поступает оттуда вниз, а затем на печные решетки. Когда кочегар снова открывает лопатой дверцу, Лаас вырывает из книжки листочек, сильный ветер подхватывает его — и уносит в печь. Бумага превращается в ничто, даже пепел мгновенно исчезает в тысячеградусном пламени.
— Ну и тяга!
— Да, этого здесь хватает — а то разве выдержишь в такой жаре.
Лаас достает из кармана письмо Хильи, пускает в струю воздуха — и в следующий миг письма уже нет.
— Вас еще не пробрало потом?
— Есть...
— Тут и одежду забьет угольной пылью,— говорит кочегар.
— Ну ладно, прощай!
Когда Лаас по узкому железному трапу поднялся наверх, пароход уже плыл в ночи. Вот так — сгорело, и всё. Очень просто.
Вспомнилась статья профессора искусствоведения в «Лооминге».
Без стиля нет архитектуры, литературы, науки, искусства и даже жизни. Может, и он, Лаас, тогда не живет, потому что в его жизни нет стиля. Жизнь была нелепой и пошлой с самого начала. Редко выдавались запоминающиеся дни, да и те наполнялись красотой лишь в его мечтах. Хилья и девица из «Бразилии»! Но не в нем ли самом эта трещина, эти беспокойные шараханья из одной крайности в другую! А между ними тишина знойных дней, но тем опаснее может быть взрыв.
Труд. Да, он трудился, пытался продвинуться вперед, но не было ли и это лишь заменителем, суррогатом удовольствия. Искал Золотые Ворота, будто Анкер Ларсен свой камень мудрости... «Золотые Ворота»! — сентиментальная мечта мальчишки. Где он их мог найти? В маленькой, самодовольной столице? И он едва ли не больше ненавидит эту ирреальную, далекую, романтическую мечту, чем уродливую мерзость жизни.
Стиль и композиция, классика и ренессанс и барокко! Смешал бы все это в одном проекте, главное, чтобы дом был готов и чтобы в нем было удобно жить. Но ведь требуют не жизни, а красоты, строят красивые дома, рисуют красивые картины, пишут красивые книги! Художники — это жрецы прекрасного, жрецы красоты...
Черт возьми! Как все это пошло. Даже то, что он вынужден так об этом думать...
К чему бриллианты и рубины, к чему их дорогая цена, зачем их холодный шлифованный блеск, если жаждущему жизни человеку больше пользы от капельки теплой крови, капельки жизни, пусть исходит она хотя бы из больного лона прокаженной.
Утверждают, что романтика и натурализм не уживаются в одном доме, в одной картине, в одной книге. Но как же они тогда уживаются в одном человеке?
Мысли зашли в тупик. Почувствовал, что ему стало холодно. Он отыскивает лесенку вниз в общую каюту третьего класса. Пассажиров совсем немного, и все же пребывание здесь во всех отношениях приятное, даже ходят по
кругу прихваченные кем-то с собой бутылки с водкой, чтобы развеять скуку. Две повидавшие город крашеные деревенские девицы кокетничают с молодыми людьми, в другом месте спорят по поводу какого-то общего ночлега, который собираются организовать на люках кладовой. На задней скамейке молодой парень взял гармонь, двое других заказывают «Блошку Вийю». Но из этого ничего не получается. Тогда затягивают новую песню, на этот раз гармонист уже в состоянии подыграть:
Чернокосая девчонка Очень нравится мальчонке. Пусть она меня не любит, Я готов ее голубить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Лаас равнодушно и оцепенело смотрит на море, и руки, что рвали письмо, кажутся ему чужими. В такой безучастности он стоит еще некоторое время, затем эти же руки хватают из записной книжки и другое письмо, но, прежде чем они успевают с ним что-то сделать, Лаас пробуждается от своей оцепенелости, и застывшая было боль наваливается с прежней силой.
Солнце закатилось. Холодный ветер задувает над пароходом и морем. Голова молодого человека, стоящего на корме парохода, низко склонилась над поручнями.
Воля уходит, исчезает почти и сознание. Он — ничтожная частичка чего-то неимоверно огромного и мощного, маленькая клеточка, чья жизнь и движение от нее самой не зависят. И сочится в море, под боль и робкий трепет души, напряжение трудовых лет, юношеское упорство, гордость молодого человека, сочится из уголков глаз — в добавление к толще моря.
И тут он замечает, что письмо в его руке отсырело, намокло. Его легко разорвать, и все же он снова сует листок со строчками, которые еще недавно дышали блаженным теплом, за пазуху. Выбросить это письмо оказалось невозможным.
На пароходе зажглись огни. Немногочисленные пассажиры спускались в салон.
Дома, наверное, он будет завтра в это время. Отец, мать, Малль...
Небось обрадуются после долгой разлуки.
Летняя практика — на двух более или менее крупных мостах, на железной дороге. Заработок, правда, меньше, чем на частных работах, но остается время для учебы и — можно немного отрешиться от всего.
Чувствует сквозь палубу, как стучит двигатель. Становится холодно. Сквозь решетку он видит, как внизу равномерно движутся цилиндры. Эвальд действительно сделал правильно, что выбрал машины, в них больше жизни, чем в домах, в которые, когда они готовы, въезжают холодные люди, богатые адвокаты и...
Черт бы побрал эту жизнь!
Ритмичная игра тяжелых, лоснящихся от масла много стальных мускулов захватывает. И вот он уже спускается по трапу.
— Здравствуйте! Ну и жарища тут у вас!
— Да уж потеплее, чем на палубе.
В том, как молодой человек прохаживается среди машин, чувствуется сноровка, помощник механика держит масляную щетку у движущегося вверх и вниз поршня и не предупреждает Лааса, что здесь можно испачкаться.
— «Данциг 1898»,— читает Лаас.— Старушка. Корпус тоже в том возрасте?
— Нет, судно лет на двадцать моложе. Неплохо бы сюда и поновее машину, эта жрет столько, что... но товарищество бедное.
Сквозь узкую дверцу котельной бьет красноватый отсвет. Потный полуголый кочегар тяжелой стальной лопатой с грохотом открывает дверцы обеих печей, сероватый уголь с треском летит в пламя. Затем мелькает длинная кочерга, поддувала печей пышут жаром — взгляд на манометр, два-три удара тяжелым железным молотом по скатившимся из бункера большим комьям угля.
Машина работает с придавленным шумом. Можно почти слышать, как пар заставляет двигаться тяжелые поршни. Кажется, будто здесь взнуздано какое-то могучее первобытное животное и оно должно тут, со сдерживаемым ворчанием, выполнять свою работу.
Кочегар, подняв пары, переводит дух. Лаас пробирается в котельную.
— Крепкая работа.
— Уголь ни к черту.
Широкое рябоватое лицо кочегара лоснится от пота. Вентиляторы установлены вверху, по ходу судна, и воздух с шумом поступает оттуда вниз, а затем на печные решетки. Когда кочегар снова открывает лопатой дверцу, Лаас вырывает из книжки листочек, сильный ветер подхватывает его — и уносит в печь. Бумага превращается в ничто, даже пепел мгновенно исчезает в тысячеградусном пламени.
— Ну и тяга!
— Да, этого здесь хватает — а то разве выдержишь в такой жаре.
Лаас достает из кармана письмо Хильи, пускает в струю воздуха — и в следующий миг письма уже нет.
— Вас еще не пробрало потом?
— Есть...
— Тут и одежду забьет угольной пылью,— говорит кочегар.
— Ну ладно, прощай!
Когда Лаас по узкому железному трапу поднялся наверх, пароход уже плыл в ночи. Вот так — сгорело, и всё. Очень просто.
Вспомнилась статья профессора искусствоведения в «Лооминге».
Без стиля нет архитектуры, литературы, науки, искусства и даже жизни. Может, и он, Лаас, тогда не живет, потому что в его жизни нет стиля. Жизнь была нелепой и пошлой с самого начала. Редко выдавались запоминающиеся дни, да и те наполнялись красотой лишь в его мечтах. Хилья и девица из «Бразилии»! Но не в нем ли самом эта трещина, эти беспокойные шараханья из одной крайности в другую! А между ними тишина знойных дней, но тем опаснее может быть взрыв.
Труд. Да, он трудился, пытался продвинуться вперед, но не было ли и это лишь заменителем, суррогатом удовольствия. Искал Золотые Ворота, будто Анкер Ларсен свой камень мудрости... «Золотые Ворота»! — сентиментальная мечта мальчишки. Где он их мог найти? В маленькой, самодовольной столице? И он едва ли не больше ненавидит эту ирреальную, далекую, романтическую мечту, чем уродливую мерзость жизни.
Стиль и композиция, классика и ренессанс и барокко! Смешал бы все это в одном проекте, главное, чтобы дом был готов и чтобы в нем было удобно жить. Но ведь требуют не жизни, а красоты, строят красивые дома, рисуют красивые картины, пишут красивые книги! Художники — это жрецы прекрасного, жрецы красоты...
Черт возьми! Как все это пошло. Даже то, что он вынужден так об этом думать...
К чему бриллианты и рубины, к чему их дорогая цена, зачем их холодный шлифованный блеск, если жаждущему жизни человеку больше пользы от капельки теплой крови, капельки жизни, пусть исходит она хотя бы из больного лона прокаженной.
Утверждают, что романтика и натурализм не уживаются в одном доме, в одной картине, в одной книге. Но как же они тогда уживаются в одном человеке?
Мысли зашли в тупик. Почувствовал, что ему стало холодно. Он отыскивает лесенку вниз в общую каюту третьего класса. Пассажиров совсем немного, и все же пребывание здесь во всех отношениях приятное, даже ходят по
кругу прихваченные кем-то с собой бутылки с водкой, чтобы развеять скуку. Две повидавшие город крашеные деревенские девицы кокетничают с молодыми людьми, в другом месте спорят по поводу какого-то общего ночлега, который собираются организовать на люках кладовой. На задней скамейке молодой парень взял гармонь, двое других заказывают «Блошку Вийю». Но из этого ничего не получается. Тогда затягивают новую песню, на этот раз гармонист уже в состоянии подыграть:
Чернокосая девчонка Очень нравится мальчонке. Пусть она меня не любит, Я готов ее голубить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65