Последний взнос сделали в феврале. Жалко, что в эту весну было маловато окуней. Сегодня ходили переставлять верши, в одну, на Пикасяяре, ничего не поймалось, перенесли на Кийсапюсти. Теперь посмотрим.
— Да, крепко подвинулись.
— Ну, если с соседями заодно, тогда дело идет. Только куда нам, безземельным. Вон крестьянское общество собирается покупать новую молотилку. Будут паровым котлом гонять.
— Но все равно в рассрочку,— злорадно замечает Яан и шагает дальше, а его спутники заворачивают к Раунам.
В маленьком хмельнике новые жерди, у старого клена возле крыльца спилен сук, наверное, стал крышу портить. Во дворе в высохшей промоине желтеют калужницы, над баней вьется дымок. Хлопает банная дверь, и на приступке с ведрами в руках показывается невысокая полная женщина. Видит во дворе мужчин. Кто это там? Берет ведра в одну руку, другой загораживается от солнца.
— Боже мой, Лаас!
— Иди погляди. Может, еще признаешь.
Лаас застыл на месте. И мать идет. Идет по дорожке, по желтеющим калужницам, вот она уже у колодца, теперь под яблоней. В тот момент, когда Лаас ощущает в своей руке теплую, дрожащую, загрубевшую от работы руку, мать вдруг начинает всхлипывать, и голова ее утыкается в плечо сына. Лаас в замешательстве. Наплывает что-то далекое, досадное, но оно рассеивается, заполняясь теплотой, и рука сама собой начинает разглаживать бахрому материнского платка, и так же невольно, оберегающие он еще нежнее и крепче прижимает к своей груди голову матери.
— Ну, чего ты там, сразу сырость разводишь,— смеется отец. Но мать и не слышит его.
— Вот ты и дома,— всхлипывая, говорит она.— И писем тоже мало писал, сколько за тебя тужить пришлось.
— Сама видишь, ничего с парнем не стряслось. Приехал на стройку десятником.
Лаас отпустил руку, и мать начала вытирать слезы. Она стояла перед сыном в запачканном переднике и рваном пиджаке, в котором топила баню, склонив чуть набок голову, и вот уже на ее лице появляется счастливая улыбка.
— И одет прилично и... Посмотрим, кто же из вас теперь выше,— говорит она, стараясь заслонить свою слабость шуткой.
— Ох, чего тут,— отмахивается отец, но все же становится — спина к спине — с сыном. И мать, которая достает отцу лишь по плечи, сияет.
— Смотри, старый, все говорил, что я коротышка, а сын-то с тебя вымахал...
...Маленькая девочка топает по полу, играет со своими куклами и прячется за Лаасом, когда мальчишки принимались ее дразнить...
— Бог ты мой, да ты же человеком стала.
Сестренка потупилась. У нее живые темные отцовы
глаза и черные волосы. Она подает руку.
— Мама велела идти в баню.— И тихо исчезает, из-за полуоткрытой двери в комнату доносится громыхание подойника.
— Сколько же это ей лет?— удивляется Лаас.
— Конфирмацию прошла, да чего там эти годы...
Лаас помогает отцу стащить рыбацкие сапоги. Отец
противится — измажешь дегтем руки!— но, когда Лаас
поставил тяжелые сапоги в угол, сыновья забота пришлась ему по душе.
— Ах да, вот тут, не было ничего особого, и не знал, что привезти...— Лаас протянул отцу папиросы.
— Ну чего ты, сам не куришь, а...
Лаасу стыдно за свои ничтожные подарки.
— Я бы привез чего, но не знал, да и уехать из Таллина пришлось спешно. Подумал: дам денег, если мотор не выплачен, или на снасти... Прошлым летом вполне прилично зарабатывал.
Когда Лаас развернул кулек с конфетами, ему еще больше стало неловко. Почувствовал себя лицемером, который хочет на кусочек сахара выменять домашнее тепло и любовь близких.
Он бы чувствовал себя смелее, если бы дома меньше заботились о нем и были не такими добрыми. А то получалось, будто он все время влезает в какой-то долг, который невозможно вернуть. Тем не менее все это тепло кажется ему теперь столь приятным, что, если бы вместо обмана ему пришлось даже красть его, он бы сделал и это...
Веники распарены, деревянное корыто до краев наполнено теплой водой. Еще разок поддадут пару — и баня наполняется шлепаньем веников и кряхтеньем. И вот уже отец остается на полке один и просит помять ему жилы.
— Ага-ага, она самая. Ай-яй, теперь больше со стороны правой лопатки! Вот тут, тут, дави большим пальцем!
После чего следует болезненно-приятное кряхтение. Когда сыновья пальцы мнут его сухощавые, застуженные и вытянутые жилы, отец умиляется:
— Спасибо, спасибо, сын! Сразу видно, что своя плоть и кровь.
«...Своя плоть и кровь»,— повторяет в мыслях Лаас. Значит, он все-таки не случайно явился на этот свет, по крайней мере хоть сейчас отцу от него какая-то помощь.
После бани они вчетвером сидят за столом, который он помнит еще со времен, когда едва доставал глазами до края стола,— сидят за тем самым, еще дедом сколоченным столом, едят теплый подовой хлеб и запивают молоком, и Лаас чувствует, что он здесь не случайный гость, не тот, кого могло и не быть.
Еще меньше не могла не быть Малль, молодая красивая девушка, которая, возможно, скоро приведет в дом Раунов примака...
Лаас смотрит на мать, родившую их обоих.
«Ты вели корове, псу лизнуть себя вели, поцелуем сын родной не удостоил...» — вспоминаются ему слова Суйтса из «Керкокелла». И когда этот блудный сын возвращается после своих странствий по городам и весям и переступает родной порог, ему хочется быть особенно нежным с матерью, но проявляется это лишь в том, что он сидит притихший и послушный — каким некогда был маленький Лаас, который остерегал дедушку: «...не говори плохих слов, мама не велит...» Но, несмотря на огромное количество прочитанных книг, Лаас и сейчас еще точно не знает, где кончаются дурные слова и начинаются хорошие (вернее, те, о которых надо молчать, и те, которые следует говорить), поэтому он здесь, дома за столом, решает лучше помолчать.
— Ты все такой же неразговорчивый,— замечает мать. Она не говорит «бука», не говорит также: «Ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене», не говорит, что он «косноязычный», а произносит гораздо более мягкое слово. И Лаас благодарен ей за это.
— На работе я не молчу, там иногда, бывает, рассердишься, так что и лишнего наговоришь, потом жалеешь. А в общем-то, да, прежде чем сказать, подумай...
— Да ведь все сначала думают, потом говорят, а ты, видать, только думаешь.
— Что там разводить разговоры,— пытается его поддержать отец.— Вон политики только и делают, что говорят и обещают, а много ли они при этом думают? Потом тебе же приходится быть тем чудаком, который с горечью пожимает плечами, мол, чего это я попался на крючок такому златоусту.
Ночью мысли Лааса скачут и мечутся, и он не находит себе покоя.
Кто он такой? Что такое истина? Насколько неподдельной была сегодня домашняя идиллия? И все же она выглядит ближе к подлинности, чем отдельные картины детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Да, крепко подвинулись.
— Ну, если с соседями заодно, тогда дело идет. Только куда нам, безземельным. Вон крестьянское общество собирается покупать новую молотилку. Будут паровым котлом гонять.
— Но все равно в рассрочку,— злорадно замечает Яан и шагает дальше, а его спутники заворачивают к Раунам.
В маленьком хмельнике новые жерди, у старого клена возле крыльца спилен сук, наверное, стал крышу портить. Во дворе в высохшей промоине желтеют калужницы, над баней вьется дымок. Хлопает банная дверь, и на приступке с ведрами в руках показывается невысокая полная женщина. Видит во дворе мужчин. Кто это там? Берет ведра в одну руку, другой загораживается от солнца.
— Боже мой, Лаас!
— Иди погляди. Может, еще признаешь.
Лаас застыл на месте. И мать идет. Идет по дорожке, по желтеющим калужницам, вот она уже у колодца, теперь под яблоней. В тот момент, когда Лаас ощущает в своей руке теплую, дрожащую, загрубевшую от работы руку, мать вдруг начинает всхлипывать, и голова ее утыкается в плечо сына. Лаас в замешательстве. Наплывает что-то далекое, досадное, но оно рассеивается, заполняясь теплотой, и рука сама собой начинает разглаживать бахрому материнского платка, и так же невольно, оберегающие он еще нежнее и крепче прижимает к своей груди голову матери.
— Ну, чего ты там, сразу сырость разводишь,— смеется отец. Но мать и не слышит его.
— Вот ты и дома,— всхлипывая, говорит она.— И писем тоже мало писал, сколько за тебя тужить пришлось.
— Сама видишь, ничего с парнем не стряслось. Приехал на стройку десятником.
Лаас отпустил руку, и мать начала вытирать слезы. Она стояла перед сыном в запачканном переднике и рваном пиджаке, в котором топила баню, склонив чуть набок голову, и вот уже на ее лице появляется счастливая улыбка.
— И одет прилично и... Посмотрим, кто же из вас теперь выше,— говорит она, стараясь заслонить свою слабость шуткой.
— Ох, чего тут,— отмахивается отец, но все же становится — спина к спине — с сыном. И мать, которая достает отцу лишь по плечи, сияет.
— Смотри, старый, все говорил, что я коротышка, а сын-то с тебя вымахал...
...Маленькая девочка топает по полу, играет со своими куклами и прячется за Лаасом, когда мальчишки принимались ее дразнить...
— Бог ты мой, да ты же человеком стала.
Сестренка потупилась. У нее живые темные отцовы
глаза и черные волосы. Она подает руку.
— Мама велела идти в баню.— И тихо исчезает, из-за полуоткрытой двери в комнату доносится громыхание подойника.
— Сколько же это ей лет?— удивляется Лаас.
— Конфирмацию прошла, да чего там эти годы...
Лаас помогает отцу стащить рыбацкие сапоги. Отец
противится — измажешь дегтем руки!— но, когда Лаас
поставил тяжелые сапоги в угол, сыновья забота пришлась ему по душе.
— Ах да, вот тут, не было ничего особого, и не знал, что привезти...— Лаас протянул отцу папиросы.
— Ну чего ты, сам не куришь, а...
Лаасу стыдно за свои ничтожные подарки.
— Я бы привез чего, но не знал, да и уехать из Таллина пришлось спешно. Подумал: дам денег, если мотор не выплачен, или на снасти... Прошлым летом вполне прилично зарабатывал.
Когда Лаас развернул кулек с конфетами, ему еще больше стало неловко. Почувствовал себя лицемером, который хочет на кусочек сахара выменять домашнее тепло и любовь близких.
Он бы чувствовал себя смелее, если бы дома меньше заботились о нем и были не такими добрыми. А то получалось, будто он все время влезает в какой-то долг, который невозможно вернуть. Тем не менее все это тепло кажется ему теперь столь приятным, что, если бы вместо обмана ему пришлось даже красть его, он бы сделал и это...
Веники распарены, деревянное корыто до краев наполнено теплой водой. Еще разок поддадут пару — и баня наполняется шлепаньем веников и кряхтеньем. И вот уже отец остается на полке один и просит помять ему жилы.
— Ага-ага, она самая. Ай-яй, теперь больше со стороны правой лопатки! Вот тут, тут, дави большим пальцем!
После чего следует болезненно-приятное кряхтение. Когда сыновья пальцы мнут его сухощавые, застуженные и вытянутые жилы, отец умиляется:
— Спасибо, спасибо, сын! Сразу видно, что своя плоть и кровь.
«...Своя плоть и кровь»,— повторяет в мыслях Лаас. Значит, он все-таки не случайно явился на этот свет, по крайней мере хоть сейчас отцу от него какая-то помощь.
После бани они вчетвером сидят за столом, который он помнит еще со времен, когда едва доставал глазами до края стола,— сидят за тем самым, еще дедом сколоченным столом, едят теплый подовой хлеб и запивают молоком, и Лаас чувствует, что он здесь не случайный гость, не тот, кого могло и не быть.
Еще меньше не могла не быть Малль, молодая красивая девушка, которая, возможно, скоро приведет в дом Раунов примака...
Лаас смотрит на мать, родившую их обоих.
«Ты вели корове, псу лизнуть себя вели, поцелуем сын родной не удостоил...» — вспоминаются ему слова Суйтса из «Керкокелла». И когда этот блудный сын возвращается после своих странствий по городам и весям и переступает родной порог, ему хочется быть особенно нежным с матерью, но проявляется это лишь в том, что он сидит притихший и послушный — каким некогда был маленький Лаас, который остерегал дедушку: «...не говори плохих слов, мама не велит...» Но, несмотря на огромное количество прочитанных книг, Лаас и сейчас еще точно не знает, где кончаются дурные слова и начинаются хорошие (вернее, те, о которых надо молчать, и те, которые следует говорить), поэтому он здесь, дома за столом, решает лучше помолчать.
— Ты все такой же неразговорчивый,— замечает мать. Она не говорит «бука», не говорит также: «Ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене», не говорит, что он «косноязычный», а произносит гораздо более мягкое слово. И Лаас благодарен ей за это.
— На работе я не молчу, там иногда, бывает, рассердишься, так что и лишнего наговоришь, потом жалеешь. А в общем-то, да, прежде чем сказать, подумай...
— Да ведь все сначала думают, потом говорят, а ты, видать, только думаешь.
— Что там разводить разговоры,— пытается его поддержать отец.— Вон политики только и делают, что говорят и обещают, а много ли они при этом думают? Потом тебе же приходится быть тем чудаком, который с горечью пожимает плечами, мол, чего это я попался на крючок такому златоусту.
Ночью мысли Лааса скачут и мечутся, и он не находит себе покоя.
Кто он такой? Что такое истина? Насколько неподдельной была сегодня домашняя идиллия? И все же она выглядит ближе к подлинности, чем отдельные картины детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65