И вот в это воскресенье, часов в двенадцать, они очутились тут, вспотевшие, запыхавшиеся. Отложив велосипеды, они в один голос принимаются расхваливать, как тут прекрасно.
Наадж вынуждена заняться хозяйством, Лаас вместе с гостями отплывает на остров. Посещают маяк, болтают со смотрителем. По возвращении нигде Наадж не находят. Неужто обиделась из-за того, что не смогла поехать с ними? Наконец видят, что Наадж идет из деревни с молоком. Оказывается, старой хозяйки не было дома, а к киселю обязательно надо подать молока.
Сегодня Наадж кажется особенно старательной, и, хотя обед затягивается, она все же с ним справляется. Лаас рад, что по крайней мере гости не увидят, как плохо порой ведется у него домашнее хозяйство. После обеда идут в сад. Поспела малина, хозяева разрешили им лакомиться, и они предлагают попробовать также гостям. Лаас и Аксель идут впереди, Эндель и Наадж следом. На сердце у Лааса чуточку щемит — Эндель выше его ростом, и уже на свадьбе он обратил внимание, что Наадж слишком много танцевала с Энделем, да и тот тоже сказал, что Лаас отхватил себе красивую жену. Все время, пока они лакомились малиной, это сверлит сознание Лааса, и, когда Эндель почувствовал жажду и Наадж повела его к колодцу, через некоторое время и Лаасу захотелось пить.
Эндель уже вытащил из колодца воду, и они оба прильнули к ведру. Головы их рядом, и Лаас, появившись из- за яблони, видит, как Эндель в шутку обнимает его жену и привлекает к себе.
— Не надо,— говорит Наадж,— это плохо.
— Ну что тут плохого,— доносятся слова Энделя.
— Что такого — вот увидишь, Лаас опять будет сердиться на меня.
Лаас уходит и пытается быть по-прежнему дружелюбным и веселым. Сцена слишком наивная, чтобы показать, что она задела его. Эндель, деверь сестры,— любимец семьи... Но в Лааса уже вселились чертики, и, когда Эндель и Аксель уезжают и они с Наадж вдвоем принимаются насаживать червей, он спрашивает:
— Я очень тебе мешаю?..
— Почему мешаешь?
— Ну, когда Эндель пытается тебя обнять, я замечаю, что тебе неловко.
Наадж мгновение смотрит на него, затем ей все вроде бы становится ясно, она отворачивается к ящику с крючками и говорит:
— Послушай, не будь смешным.
В Лаасе начинает клокотать злость.
— Сам знаю, какой я, но я хочу знать, кем я довожусь тебе!
— А что я должна была ему сказать? Иначе бы я от него не отвязалась. Твой родственник, что я могу?
— Да, можешь — почему он пришел тебя лапать?
— Откуда я знаю. Я пила из ведра и...
— Разве Паралепп стал бы лапать Карин, если бы она сама втайне не желала этого? А у тебя одна лишь забота: «вдруг Лаас рассердится», да, а то бы можно было все.
— Послушай, я же не думала об этом всерьез, мне ничего другого не пришло на ум, чтобы он тут же отвязался от меня.
— Нет, это твоя натура, с какой стати тебе должно было что-то прийти на ум. Я сердитый! Но если меня нет рядом и я не сержусь, значит, ты можешь позволять себе все... Тогда всяк, кому только заблагорассудится, может тебя лапать... В тебе нет никакой твердости. Настоящая жена одним своим видом отводит от себя все сомнительное, для этого ей не нужны слова.
Голос его дрожит от неловкости и злости. Чем больше он говорит, тем тверже становится, тем яснее для него ситуация. И Наадж вроде чувствует, что сделала что-то не так, хотя и обиженная, она пытается оправдаться. Если бы чужой, а то ведь родственник Лааса.
— Родственник! Верная жена строго посмотрела бы на него и спросила бы: «Эндель, что это тебе взбрело в голову?»— и он престижно отошел бы. А ты... «вдруг Лаас рассердится...».
Лааса неожиданно охватывает необъяснимая боль. Будто комок застрял в горле. Он поднимается, спускается вниз, к морю. Оно шумит, кажется, у самого уха, солнце садится, но необъяснимая глухая боль нисколько не унимается. Наконец он ощущает на себе руки, чужие руки, но не отстраняет их.
— Лаас, послушай, Лаас,— всхлипывает жена,— да, мне не хватает твердости... но ты не знаешь моей жизни... В Таллине — грязные, запущенные лестничные переходы, уличные девки, пропахшие водкой каморки... Лаас, если ты обещаешь не бросить меня... то я,— и она закрывает ладонями лицо,— тогда я расскажу тебе.— Наадж хватает его за руку и тянет домой. Он идет.
Но когда они входят в комнату и садятся на кровать, Наадж не в состоянии продолжать. Валится на колени перед мужем, закусывает пальцы, закрывает рукой лицо и прерывисто, будто ребенок, которому очень больно, плачет.
— Я не... могу больше, Лаас, я...
Он опять спокоен, и в нем просыпается инстинкт охотника, который видит барахтающуюся на болоте птицу, но не может достать выстрелом, и теперь он пытается мягким голосом подманить ее поближе.
— Наадж, да я никуда не ухожу, ты моя жена, я с тобой — говори.
Но она продолжает плакать.
— Боже... боже, я не могу...
Она утыкается головой ему в колени и, обхватив его ноги, судорожно прижимает их к своей груди, выдавливает слова, словно отрывает от себя куски мяса.
— Лаас, боже, боже!
Вся в слезах опускается на пол, будто в ожидании удара. Лаас сперва не понимает, а когда до него что-то доходит, в подсознании его уже настороже охотник, который не дает совершить ему глупость. Да и вообще, что такого уж страшного могло с нею произойти? Он гладит волосы жены и говорит:
— Наадж, милая девочка, ты не понимаешь, насколько ты стала близка мне, как никогда...
У нее появляется крупица надежды. Но вслед за этим Наадж охватывает новый приступ страха.
— Ты это говоришь просто так, сейчас ты хочешь быть добрым и великодушным...
Наадж встает, чтобы идти на кухню, и Лаас в ужасе, что она в отчаянии сделает что-нибудь непоправимое. Он возвращает жену и усаживает рядом с собой.
— Наадж, глупенькая, это очень просто, отрубить себе руку, но пользы тут никакой. Скорее рукой этой придется отмыть и убрать всю грязь.
Наадж снова заливается слезами.
— Ты только любопытствуешь, но ты не простишь меня, в глубине души не простишь — и ты не сможешь больше... завидовать мне. Боже, боже, почему моя жизнь пошла вот так, почему ты создал меня такой...
— Наадж, не случилось ведь никакой беды, ты расскажешь мне все, и наша жизнь снова наладится.
Он берет ее на руки, гладит волосы, прижимает к себе, и тогда она сквозь слезы, с дрожью в голосе, говорит:
— ...В Таллине, когда мама держала лавку, а отец сидел в тюрьме, какой-то незнакомый мужчина позвал меня... я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Наадж вынуждена заняться хозяйством, Лаас вместе с гостями отплывает на остров. Посещают маяк, болтают со смотрителем. По возвращении нигде Наадж не находят. Неужто обиделась из-за того, что не смогла поехать с ними? Наконец видят, что Наадж идет из деревни с молоком. Оказывается, старой хозяйки не было дома, а к киселю обязательно надо подать молока.
Сегодня Наадж кажется особенно старательной, и, хотя обед затягивается, она все же с ним справляется. Лаас рад, что по крайней мере гости не увидят, как плохо порой ведется у него домашнее хозяйство. После обеда идут в сад. Поспела малина, хозяева разрешили им лакомиться, и они предлагают попробовать также гостям. Лаас и Аксель идут впереди, Эндель и Наадж следом. На сердце у Лааса чуточку щемит — Эндель выше его ростом, и уже на свадьбе он обратил внимание, что Наадж слишком много танцевала с Энделем, да и тот тоже сказал, что Лаас отхватил себе красивую жену. Все время, пока они лакомились малиной, это сверлит сознание Лааса, и, когда Эндель почувствовал жажду и Наадж повела его к колодцу, через некоторое время и Лаасу захотелось пить.
Эндель уже вытащил из колодца воду, и они оба прильнули к ведру. Головы их рядом, и Лаас, появившись из- за яблони, видит, как Эндель в шутку обнимает его жену и привлекает к себе.
— Не надо,— говорит Наадж,— это плохо.
— Ну что тут плохого,— доносятся слова Энделя.
— Что такого — вот увидишь, Лаас опять будет сердиться на меня.
Лаас уходит и пытается быть по-прежнему дружелюбным и веселым. Сцена слишком наивная, чтобы показать, что она задела его. Эндель, деверь сестры,— любимец семьи... Но в Лааса уже вселились чертики, и, когда Эндель и Аксель уезжают и они с Наадж вдвоем принимаются насаживать червей, он спрашивает:
— Я очень тебе мешаю?..
— Почему мешаешь?
— Ну, когда Эндель пытается тебя обнять, я замечаю, что тебе неловко.
Наадж мгновение смотрит на него, затем ей все вроде бы становится ясно, она отворачивается к ящику с крючками и говорит:
— Послушай, не будь смешным.
В Лаасе начинает клокотать злость.
— Сам знаю, какой я, но я хочу знать, кем я довожусь тебе!
— А что я должна была ему сказать? Иначе бы я от него не отвязалась. Твой родственник, что я могу?
— Да, можешь — почему он пришел тебя лапать?
— Откуда я знаю. Я пила из ведра и...
— Разве Паралепп стал бы лапать Карин, если бы она сама втайне не желала этого? А у тебя одна лишь забота: «вдруг Лаас рассердится», да, а то бы можно было все.
— Послушай, я же не думала об этом всерьез, мне ничего другого не пришло на ум, чтобы он тут же отвязался от меня.
— Нет, это твоя натура, с какой стати тебе должно было что-то прийти на ум. Я сердитый! Но если меня нет рядом и я не сержусь, значит, ты можешь позволять себе все... Тогда всяк, кому только заблагорассудится, может тебя лапать... В тебе нет никакой твердости. Настоящая жена одним своим видом отводит от себя все сомнительное, для этого ей не нужны слова.
Голос его дрожит от неловкости и злости. Чем больше он говорит, тем тверже становится, тем яснее для него ситуация. И Наадж вроде чувствует, что сделала что-то не так, хотя и обиженная, она пытается оправдаться. Если бы чужой, а то ведь родственник Лааса.
— Родственник! Верная жена строго посмотрела бы на него и спросила бы: «Эндель, что это тебе взбрело в голову?»— и он престижно отошел бы. А ты... «вдруг Лаас рассердится...».
Лааса неожиданно охватывает необъяснимая боль. Будто комок застрял в горле. Он поднимается, спускается вниз, к морю. Оно шумит, кажется, у самого уха, солнце садится, но необъяснимая глухая боль нисколько не унимается. Наконец он ощущает на себе руки, чужие руки, но не отстраняет их.
— Лаас, послушай, Лаас,— всхлипывает жена,— да, мне не хватает твердости... но ты не знаешь моей жизни... В Таллине — грязные, запущенные лестничные переходы, уличные девки, пропахшие водкой каморки... Лаас, если ты обещаешь не бросить меня... то я,— и она закрывает ладонями лицо,— тогда я расскажу тебе.— Наадж хватает его за руку и тянет домой. Он идет.
Но когда они входят в комнату и садятся на кровать, Наадж не в состоянии продолжать. Валится на колени перед мужем, закусывает пальцы, закрывает рукой лицо и прерывисто, будто ребенок, которому очень больно, плачет.
— Я не... могу больше, Лаас, я...
Он опять спокоен, и в нем просыпается инстинкт охотника, который видит барахтающуюся на болоте птицу, но не может достать выстрелом, и теперь он пытается мягким голосом подманить ее поближе.
— Наадж, да я никуда не ухожу, ты моя жена, я с тобой — говори.
Но она продолжает плакать.
— Боже... боже, я не могу...
Она утыкается головой ему в колени и, обхватив его ноги, судорожно прижимает их к своей груди, выдавливает слова, словно отрывает от себя куски мяса.
— Лаас, боже, боже!
Вся в слезах опускается на пол, будто в ожидании удара. Лаас сперва не понимает, а когда до него что-то доходит, в подсознании его уже настороже охотник, который не дает совершить ему глупость. Да и вообще, что такого уж страшного могло с нею произойти? Он гладит волосы жены и говорит:
— Наадж, милая девочка, ты не понимаешь, насколько ты стала близка мне, как никогда...
У нее появляется крупица надежды. Но вслед за этим Наадж охватывает новый приступ страха.
— Ты это говоришь просто так, сейчас ты хочешь быть добрым и великодушным...
Наадж встает, чтобы идти на кухню, и Лаас в ужасе, что она в отчаянии сделает что-нибудь непоправимое. Он возвращает жену и усаживает рядом с собой.
— Наадж, глупенькая, это очень просто, отрубить себе руку, но пользы тут никакой. Скорее рукой этой придется отмыть и убрать всю грязь.
Наадж снова заливается слезами.
— Ты только любопытствуешь, но ты не простишь меня, в глубине души не простишь — и ты не сможешь больше... завидовать мне. Боже, боже, почему моя жизнь пошла вот так, почему ты создал меня такой...
— Наадж, не случилось ведь никакой беды, ты расскажешь мне все, и наша жизнь снова наладится.
Он берет ее на руки, гладит волосы, прижимает к себе, и тогда она сквозь слезы, с дрожью в голосе, говорит:
— ...В Таллине, когда мама держала лавку, а отец сидел в тюрьме, какой-то незнакомый мужчина позвал меня... я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65