У него нет права быть Нигуласом, потому что Мийя не его жена, а Антона Саулина. Это у Саулина есть право быть Нигуласом. Ему, Лаасу, лучше оставить топор в покое.
Он прочел много книг, в которых действует любовный треугольник, но здесь уже не треугольник. У Саулина была жена и дети, теперь это дети Мийи, у них есть также общий ребенок. Это еще шести- или семиугольник, если не больше, считая первую жену Саулина вместе с ее любовниками. Это уже какой-то дом терпимости, как сказал бы ванатоаский Яан. Таковы господские браки...
Но ведь он, Лаас, никакой не господин. Скорее, Мийя и Саулин господа. И Хилья, а в особенности ее мамочка, относятся к господам. Зато Хильда, которую он, провожая сегодня домой, насильно поцеловал, уже не господского рода... Будь у Хильды время и деньги...
Молодой Вертер покончил с собой. Мартин Идеи, Эмма Бовари и Анна Каренина поступили так же. Он с собой не покончит, и Мийя никогда не наложит на себя руки.
Он пытается продолжить письмо, но и теперь дальше написанного неловкого предложения: «Целовал девушку, которую зовут Хильда»,— дело не подвигается. Заменяет «девушку» на «девочку», затем на «барышню», однако и это его не удовлетворяет. Наконец, когда и остальные слова заменены другими и снова зачеркнуты, он кладет листок без подписи в конверт и ложится в постель, такой усталый, будто выполнял бог весть какую тяжелую работу.
Бабушка учила его читать, писать не научила, потому что сама не умела. Видимо, занятие это (несмотря на образование) осталось и для внука чересчур трудным.
Наутро он проснулся поздно. Звонили церковные колокола. Он кладет письмо в книгу «Саламбо» и спешит в библиотеку. Это безопасное место их встреч. Мийя до замужества работала здесь, теперешняя библиотекарша была ее подружкой, которая, правда, кое о чем догадывалась, но они надеялись, что не очень. Лаас читатель усердный, ничего удивительного в том, что они с Мийей иногда тут сталкиваются.
Мийя уже здесь, ей удается незаметно передать ему книгу, в которой он находит листок со словами:
«Чувствую твои поцелуи! Любимый, любимый!»
Лаас комкает свое письмо и сует к себе в карман.
Господин Саулин отдыхал в Уулуранна две последние летние недели, после чего вместе с семьей вернулся в Таллин.
«Чувствую твои поцелуи...» Ее слова, которым он вначале поверил, выглядели теперь насмешкой. Поселок и тот стал невыносимым, не говоря уже о мысли вернуться в город. Разве люди в поселке не знали всего, не скрывалась ли за их обычными словами и взглядами усмешка?
Наступает долгая осень с ветрами и дождями, пока наконец холода не сковывают залив. Метели проносятся по поселку. Дороги в сугробах, рейсовый автобус дважды застревает в снегу, потом наступают морозы, тихие, ясные дни и ночи, когда луна ярко высвечивает силуэты голых деревьев, заборы и длинные церковные башни.
Ночи эти жуткие. Все вроде на виду, и все равно он ничего не понимает. Мийя присылает ему из Таллина два сентиментальных письма, но не разрешает отвечать, боясь, что письма попадут в руки мужа.
В Лааса вдруг вселяется какое-то безразличие, и он проводит несколько ночей у какой-то девицы, пользующейся дурной славой. Он не отвечает Мийе, а когда она звонит ему, роняет всего два-три слова — поди, не пес какой, который собирает объедки с барского стола,— и вешает трубку.
Так, в тревогах и терзаниях, проходит зима. Временами он урывками работает, наведывается к родителям, посылает Акселю кучу писем.
Ранней весной узнает, что Мийя со своим мужем опять на Сааремаа. Но именно теперь Лаас неделями занят срочной работой на проселочных дорогах. Бродит по берегу. Кийгариский Нигулас... Он, Лаас, не способен ни на большую ярость, ни на большую жертву.
Жена сапожника пришла с вестью, что госпожа Саулин собирается сегодня уезжать в Таллин. В этот приезд Лаас ее даже не видел.
— Вроде хотел в море сходить,— слышит он сквозь сон.
Лаас продирает глаза и встает.
— Темно же.
— Да нет, погода тихая, мы при ветре поставили вершу, теперь надо бы крылья ко дну придавить.
Высокие белоствольные березы стоят, как стройные замечтавшиеся девицы, и мягкий бледный лунный свет нежно ласкает их тонкую стать и влажные от росы ветви-волосы. Впереди, на фоне проклюнувшегося рассвета, деревенские ветряки сидят на взгорках, словно огромные темные птицы.
Идут гуськом, друг за другом — Юри, отец и Лаас. Тропинка узкая, и они не хотят топтать на меже молодую сочную траву. Зеленые, едва поднявшиеся от земли всходы ячменя, густо волокнистый ковер ржи. Высоко над головой пролетает утиная пара и опускается за деревьями — видно, и в этом году там, в пойме, гнездо.
Округлые кусты можжевельника и темные кустики вереска. Маленький луукаский домик на краю лугового поля, между соснами,-— белая труба дома Юулы? А тут что? Сколоченная из горбылей лачужка, фундамент и уже сруб из двух рядов свежеуложенных бревен.
— Юхан грозится к осени достроить и перебраться. Смотри-ка, он и яблонь насажал!
— Чье это?
— Ну-ну, неужто не знаешь? Старый Кийса располовинил себя: Симму остался дома, а Юхану взялись здесь гнездо возводить.
— У него здесь такая красота.
— Да, земля-то поверху сухая, деткам хорошо бегать. А пониже она страшно бедная, один краснозем, будут ли у него тут расти деревья...
— Мать говорила, будто у тебя, Лаас, тоже на уме свой дом?
— У меня? Она сама так решила.
— Да нет, разве это плохо, хватит по чужим домам скитаться, и у самого должен быть надежный угол. О бревнах не тужи. В Кивисельяском лесу полно деревьев, спилим и привезем.
— С чего это вдруг забеспокоились о моем доме? Сперва мне надо самому захотеть иметь его. Думаю, у вас и других хлопот хватает.
И тут же Лаас почувствовал, что резковатый тон его слов точно резанул покой весеннего утра. Но сказанного не вернешь. Отец умолк, еще больше сгорбился, прибавил шагу. Лаасу становится жаль его, и он пытается смягчить свои слова.
— Ну, не сердись, такой уж я уродился, не люблю, когда мне указывают.
— Чего там сердиться — вот если бы ты еще и плату запросил за доброе для тебя дело, вот тогда и впрямь неоткуда было бы работников брать,— переводит Юри разговор в шутку.
— Кто ж тут силком,— говорит отец,— только ведь весна, пора гнезда строить, и сам с такой завистью смотрел на чужие венцы.
Пробуждающееся весеннее утро, которое еще отдыхает иод сенью уходящей ночи, по-прежнему прекрасно. Узкая прямая дорожка устремляется под высокие деревья Арунымме. Первый слабый ветерок пробегает через лес, и деревья шумят, будто тихие голоса огромного органа.
У Лааса такое ощущение, будто он идет в церковь за отпущением грехов. Но когда он начинает задумываться о своей жизни, то она выглядит все более неопределенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Он прочел много книг, в которых действует любовный треугольник, но здесь уже не треугольник. У Саулина была жена и дети, теперь это дети Мийи, у них есть также общий ребенок. Это еще шести- или семиугольник, если не больше, считая первую жену Саулина вместе с ее любовниками. Это уже какой-то дом терпимости, как сказал бы ванатоаский Яан. Таковы господские браки...
Но ведь он, Лаас, никакой не господин. Скорее, Мийя и Саулин господа. И Хилья, а в особенности ее мамочка, относятся к господам. Зато Хильда, которую он, провожая сегодня домой, насильно поцеловал, уже не господского рода... Будь у Хильды время и деньги...
Молодой Вертер покончил с собой. Мартин Идеи, Эмма Бовари и Анна Каренина поступили так же. Он с собой не покончит, и Мийя никогда не наложит на себя руки.
Он пытается продолжить письмо, но и теперь дальше написанного неловкого предложения: «Целовал девушку, которую зовут Хильда»,— дело не подвигается. Заменяет «девушку» на «девочку», затем на «барышню», однако и это его не удовлетворяет. Наконец, когда и остальные слова заменены другими и снова зачеркнуты, он кладет листок без подписи в конверт и ложится в постель, такой усталый, будто выполнял бог весть какую тяжелую работу.
Бабушка учила его читать, писать не научила, потому что сама не умела. Видимо, занятие это (несмотря на образование) осталось и для внука чересчур трудным.
Наутро он проснулся поздно. Звонили церковные колокола. Он кладет письмо в книгу «Саламбо» и спешит в библиотеку. Это безопасное место их встреч. Мийя до замужества работала здесь, теперешняя библиотекарша была ее подружкой, которая, правда, кое о чем догадывалась, но они надеялись, что не очень. Лаас читатель усердный, ничего удивительного в том, что они с Мийей иногда тут сталкиваются.
Мийя уже здесь, ей удается незаметно передать ему книгу, в которой он находит листок со словами:
«Чувствую твои поцелуи! Любимый, любимый!»
Лаас комкает свое письмо и сует к себе в карман.
Господин Саулин отдыхал в Уулуранна две последние летние недели, после чего вместе с семьей вернулся в Таллин.
«Чувствую твои поцелуи...» Ее слова, которым он вначале поверил, выглядели теперь насмешкой. Поселок и тот стал невыносимым, не говоря уже о мысли вернуться в город. Разве люди в поселке не знали всего, не скрывалась ли за их обычными словами и взглядами усмешка?
Наступает долгая осень с ветрами и дождями, пока наконец холода не сковывают залив. Метели проносятся по поселку. Дороги в сугробах, рейсовый автобус дважды застревает в снегу, потом наступают морозы, тихие, ясные дни и ночи, когда луна ярко высвечивает силуэты голых деревьев, заборы и длинные церковные башни.
Ночи эти жуткие. Все вроде на виду, и все равно он ничего не понимает. Мийя присылает ему из Таллина два сентиментальных письма, но не разрешает отвечать, боясь, что письма попадут в руки мужа.
В Лааса вдруг вселяется какое-то безразличие, и он проводит несколько ночей у какой-то девицы, пользующейся дурной славой. Он не отвечает Мийе, а когда она звонит ему, роняет всего два-три слова — поди, не пес какой, который собирает объедки с барского стола,— и вешает трубку.
Так, в тревогах и терзаниях, проходит зима. Временами он урывками работает, наведывается к родителям, посылает Акселю кучу писем.
Ранней весной узнает, что Мийя со своим мужем опять на Сааремаа. Но именно теперь Лаас неделями занят срочной работой на проселочных дорогах. Бродит по берегу. Кийгариский Нигулас... Он, Лаас, не способен ни на большую ярость, ни на большую жертву.
Жена сапожника пришла с вестью, что госпожа Саулин собирается сегодня уезжать в Таллин. В этот приезд Лаас ее даже не видел.
— Вроде хотел в море сходить,— слышит он сквозь сон.
Лаас продирает глаза и встает.
— Темно же.
— Да нет, погода тихая, мы при ветре поставили вершу, теперь надо бы крылья ко дну придавить.
Высокие белоствольные березы стоят, как стройные замечтавшиеся девицы, и мягкий бледный лунный свет нежно ласкает их тонкую стать и влажные от росы ветви-волосы. Впереди, на фоне проклюнувшегося рассвета, деревенские ветряки сидят на взгорках, словно огромные темные птицы.
Идут гуськом, друг за другом — Юри, отец и Лаас. Тропинка узкая, и они не хотят топтать на меже молодую сочную траву. Зеленые, едва поднявшиеся от земли всходы ячменя, густо волокнистый ковер ржи. Высоко над головой пролетает утиная пара и опускается за деревьями — видно, и в этом году там, в пойме, гнездо.
Округлые кусты можжевельника и темные кустики вереска. Маленький луукаский домик на краю лугового поля, между соснами,-— белая труба дома Юулы? А тут что? Сколоченная из горбылей лачужка, фундамент и уже сруб из двух рядов свежеуложенных бревен.
— Юхан грозится к осени достроить и перебраться. Смотри-ка, он и яблонь насажал!
— Чье это?
— Ну-ну, неужто не знаешь? Старый Кийса располовинил себя: Симму остался дома, а Юхану взялись здесь гнездо возводить.
— У него здесь такая красота.
— Да, земля-то поверху сухая, деткам хорошо бегать. А пониже она страшно бедная, один краснозем, будут ли у него тут расти деревья...
— Мать говорила, будто у тебя, Лаас, тоже на уме свой дом?
— У меня? Она сама так решила.
— Да нет, разве это плохо, хватит по чужим домам скитаться, и у самого должен быть надежный угол. О бревнах не тужи. В Кивисельяском лесу полно деревьев, спилим и привезем.
— С чего это вдруг забеспокоились о моем доме? Сперва мне надо самому захотеть иметь его. Думаю, у вас и других хлопот хватает.
И тут же Лаас почувствовал, что резковатый тон его слов точно резанул покой весеннего утра. Но сказанного не вернешь. Отец умолк, еще больше сгорбился, прибавил шагу. Лаасу становится жаль его, и он пытается смягчить свои слова.
— Ну, не сердись, такой уж я уродился, не люблю, когда мне указывают.
— Чего там сердиться — вот если бы ты еще и плату запросил за доброе для тебя дело, вот тогда и впрямь неоткуда было бы работников брать,— переводит Юри разговор в шутку.
— Кто ж тут силком,— говорит отец,— только ведь весна, пора гнезда строить, и сам с такой завистью смотрел на чужие венцы.
Пробуждающееся весеннее утро, которое еще отдыхает иод сенью уходящей ночи, по-прежнему прекрасно. Узкая прямая дорожка устремляется под высокие деревья Арунымме. Первый слабый ветерок пробегает через лес, и деревья шумят, будто тихие голоса огромного органа.
У Лааса такое ощущение, будто он идет в церковь за отпущением грехов. Но когда он начинает задумываться о своей жизни, то она выглядит все более неопределенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65