И чего он только при этом не думал! Как же выглядит дорога, которая ведет к Золотым Воротам? Восхищался высокими и мощными устоями, на которые опирались пролеты Золотых Ворот. А то выплывал на дедушкиной лодке или, как отец, на большом пароходе под Золотыми Воротами в океанский простор, сверкавший впереди на солнце золотыми искрами.
«И несутся у человека мысли, и кто может поставить на их пути заслон»,— прочел он спустя многие годы фразу из «Семерых братьев» 1. Но не только у взрослого человека—и ребячьи мысли способны парить. И он вспомнил при этом свое детство. Одно тайное желание, которое он тогда, держа в руках отцову открытку, испытал, столь тайное, что он не дал себе времени даже долго на нем задерживаться, было, чтобы слова Юулы «только смотри никому об этом не говори» и все, что с этим связано, развеялось, исчезло навсегда.
Как горбатый, если его не бьют по загорбку, может забыть о своем уродстве, так же и Лаас порой в школе забывал про горб, который тяготил его душу. Ведь внешне он никому в глаза не бросается. А сам Лаас был небольшого роста, едва ли не самый маленький в школе, когда мама привела его туда, но он был также и самый младший из всех. Однако невидимый для других горб он продолжал носить. Однажды на перемене его стошнило, когда какой- то проказник сунул ему под нос дохлую крысу. То же самое случилось с ним и на уроке богословия, когда учитель больно потрепал за волосы Юлиуса Уйеэлу, который, по мнению Лааса, вовсе и не был виноватым. Так как они сидели с Юлиусом рядом, то матери Лааса велели прийти в школу. Хотя она и объяснила, что у сына слабый желудок, что его порой и дома без причины рвет, учитель все же не вполне ей поверил, видимо, решил, что это Лаас таким образом вступился за Юлиуса.
Вообще-то он был в школе тихим мальчиком, который из-за своего небольшого роста на переменах терялся среди больших ребят, на уроке сидел молча и слушал учителя. Бегло читал и в уме считал не хуже других, вот только на грифельной доске вычислять и писать слова не очень получалось. Он извел несколько грифелей, прежде чем научился понимать разницу между печатными и написанными буквами.
Ему так и не нашли или не хотели искать прозвище. Одно время кое-кто называл его Пуговкой, потом Мальчик с пальчик или просто Пальчик, но ни одно из них надолго к нему не пристало.
И дома, и в школе Лаас по-прежнему оставался косноязычным, но истории из рисованной Библии ему легко запоминались, и, когда учитель спрашивал, он их слово в слово пересказывал. Учителю это нравилось. Он был высокий, широкоплечий, держался прямо и ходил не сгибая коленей, словно на костылях. По своему росту и осанке он годился бы в личную царскую гвардию, но «костыли» избавили его от воинской повинности, и теперь он воевал с ребятишками, он по книжке — строчка за строчкой — следил за пересказом. Если случалось, что Лаас, рассказывая историю Лота, перескакивал с рисованной Библии на настоящую, где эта история излагалась шире — ведь Лот спал со своими дочерьми,— то учитель стучал линейкой по столу:
— О чем это ты, парень? Этого нет в книжке! Вчера ответил на пять, сегодня и тройки хватит!
В школе Лаас порой тайком, краем глаза, разглядывал очень длинную и очень красивую ученицу третьей ступени Лину Таммевялья. Большим грехом это не могло быть, потому что, подглядывая за Линой или думая о ней, он и не вспоминал про игру с Юулой. Лина казалась ему королевской дочерью, только вряд ли она замечала, что на нее украдкой поглядывает малышок. У Лины имелись и другие,
уже готовившиеся к конфирмации подглядывали. И все же в мечтаниях Лааса о Золотых Воротах Лине принадлежало прочное место. Прелестная Лина была той самой красавицей, с которой он когда-нибудь проплывет под Золотыми Воротами.
Большой мир вне забот и мечтаний Лааса жил своей жизнью и хоронил своих мертвых. Миллионы мужчин, ни в чем не повинных, были убиты на войне, еще больше миллионов сделались калеками. Мир сотрясался, хотя Лаас еще мало чего понимал в нем. Отчасти сотрясение это дало знать о себе и в деревенской школе Уулуранна. До сих пор царским гимном было «Боже, царя храни!», но после того как немцы оказались не только в Кообассяяре, а даже высадились в Тагалахе и отобрали у русских Сааремаа, пришлось учителю самому, а потом и ученикам спешно выучивать немецкий императорский гимн. Хлопот было и с флагом, который требовалось поднять на школьном флагштоке: в военное время непросто было достать материю на флаги, особенно если они были многоцветными. Одноцветным был только красный флаг, но его время оказалось недолгим.
Менялись гимны и флаги. Царские солдаты отобрали овцу с двумя ягнятами, немцы — борова и петуха. У кого винтовки, у того и право, ни мама, ни бабушка не могли ничего поделать. У Лиды Уйеэлу ничего не взяли — наоборот, в придачу дали. Но и Лида не с каждым спала, только с теми, у кого на погонах звезды и под рукой продовольственные обозы. От русских у Лиды прибавилась девочка, но немцы, пока они были на Сааремаа, кормили и ее вместе с другими Лидиными детьми.
Не всем везло, как Лиде. Одной женщине из Кообассяяре от немцев досталась дурная болезнь, такая дурная, что мама не хотела о ней и говорить. Лиде повезло и в том, что у Михкеля был тихий характер, не такой, как у кийга- риского Нигуласа, который жену и родного брата изрубил на куски. Когда Михкель, ковыляя на левую ногу, притащился из плена домой и пересчитал детей, оказалось, что один ребенок лишний.
— Твоя доля, что ли?— спросил Михкель.
— А чья же еще,— ответила Лида.
— Да, моей оно по времени не выходит,— покачал головой Михкель. И весь разговор. У Михкеля был кроткий характер.
После открытки с Золотыми Воротами никаких вестей от отца не было. Мама ждала и надеялась, бабушка надеялась, даже маленькая Малль, которая уже ходила и лепетала, была научена надеяться. Не говоря о Лаасе. Отец доверил ему молоток и гвозди, чтобы прибивать доски, дал банку с краской и кисть, чтобы красить обшивку, отец разговаривал с ним, как мужчина с мужчиной. Отец, и никто другой, прислал им «Золотые Ворота», которые стали и его, Лааса, воротами, через которые он мог убежать от Юулы и всех колдовских чар. Разве мало разных колдуний, так говорит бабушка, об этом же он читал и в сказках, и в Библии. Далила была настоящей ведьмой — она обрезала у Самсона волосы, лишила мужа силы и отдала его в руки врагов.
Наконец-то вернулся домой отец. Он послал несколько весточек из Германии, а потом из Франции — к сожалению, ни одна из них раньше его не дошла до дома. Их пароход вез из Америки боеприпасы, немецкая подводная лодка потопила его, но людей все же немцы спасли и отправили в плен. Оттуда он теперь через Францию и добрался домой, поседевший, в заношенной, истрепанной одежде, с пустыми карманами — все добро вместе с пароходом ушло на дно морское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
«И несутся у человека мысли, и кто может поставить на их пути заслон»,— прочел он спустя многие годы фразу из «Семерых братьев» 1. Но не только у взрослого человека—и ребячьи мысли способны парить. И он вспомнил при этом свое детство. Одно тайное желание, которое он тогда, держа в руках отцову открытку, испытал, столь тайное, что он не дал себе времени даже долго на нем задерживаться, было, чтобы слова Юулы «только смотри никому об этом не говори» и все, что с этим связано, развеялось, исчезло навсегда.
Как горбатый, если его не бьют по загорбку, может забыть о своем уродстве, так же и Лаас порой в школе забывал про горб, который тяготил его душу. Ведь внешне он никому в глаза не бросается. А сам Лаас был небольшого роста, едва ли не самый маленький в школе, когда мама привела его туда, но он был также и самый младший из всех. Однако невидимый для других горб он продолжал носить. Однажды на перемене его стошнило, когда какой- то проказник сунул ему под нос дохлую крысу. То же самое случилось с ним и на уроке богословия, когда учитель больно потрепал за волосы Юлиуса Уйеэлу, который, по мнению Лааса, вовсе и не был виноватым. Так как они сидели с Юлиусом рядом, то матери Лааса велели прийти в школу. Хотя она и объяснила, что у сына слабый желудок, что его порой и дома без причины рвет, учитель все же не вполне ей поверил, видимо, решил, что это Лаас таким образом вступился за Юлиуса.
Вообще-то он был в школе тихим мальчиком, который из-за своего небольшого роста на переменах терялся среди больших ребят, на уроке сидел молча и слушал учителя. Бегло читал и в уме считал не хуже других, вот только на грифельной доске вычислять и писать слова не очень получалось. Он извел несколько грифелей, прежде чем научился понимать разницу между печатными и написанными буквами.
Ему так и не нашли или не хотели искать прозвище. Одно время кое-кто называл его Пуговкой, потом Мальчик с пальчик или просто Пальчик, но ни одно из них надолго к нему не пристало.
И дома, и в школе Лаас по-прежнему оставался косноязычным, но истории из рисованной Библии ему легко запоминались, и, когда учитель спрашивал, он их слово в слово пересказывал. Учителю это нравилось. Он был высокий, широкоплечий, держался прямо и ходил не сгибая коленей, словно на костылях. По своему росту и осанке он годился бы в личную царскую гвардию, но «костыли» избавили его от воинской повинности, и теперь он воевал с ребятишками, он по книжке — строчка за строчкой — следил за пересказом. Если случалось, что Лаас, рассказывая историю Лота, перескакивал с рисованной Библии на настоящую, где эта история излагалась шире — ведь Лот спал со своими дочерьми,— то учитель стучал линейкой по столу:
— О чем это ты, парень? Этого нет в книжке! Вчера ответил на пять, сегодня и тройки хватит!
В школе Лаас порой тайком, краем глаза, разглядывал очень длинную и очень красивую ученицу третьей ступени Лину Таммевялья. Большим грехом это не могло быть, потому что, подглядывая за Линой или думая о ней, он и не вспоминал про игру с Юулой. Лина казалась ему королевской дочерью, только вряд ли она замечала, что на нее украдкой поглядывает малышок. У Лины имелись и другие,
уже готовившиеся к конфирмации подглядывали. И все же в мечтаниях Лааса о Золотых Воротах Лине принадлежало прочное место. Прелестная Лина была той самой красавицей, с которой он когда-нибудь проплывет под Золотыми Воротами.
Большой мир вне забот и мечтаний Лааса жил своей жизнью и хоронил своих мертвых. Миллионы мужчин, ни в чем не повинных, были убиты на войне, еще больше миллионов сделались калеками. Мир сотрясался, хотя Лаас еще мало чего понимал в нем. Отчасти сотрясение это дало знать о себе и в деревенской школе Уулуранна. До сих пор царским гимном было «Боже, царя храни!», но после того как немцы оказались не только в Кообассяяре, а даже высадились в Тагалахе и отобрали у русских Сааремаа, пришлось учителю самому, а потом и ученикам спешно выучивать немецкий императорский гимн. Хлопот было и с флагом, который требовалось поднять на школьном флагштоке: в военное время непросто было достать материю на флаги, особенно если они были многоцветными. Одноцветным был только красный флаг, но его время оказалось недолгим.
Менялись гимны и флаги. Царские солдаты отобрали овцу с двумя ягнятами, немцы — борова и петуха. У кого винтовки, у того и право, ни мама, ни бабушка не могли ничего поделать. У Лиды Уйеэлу ничего не взяли — наоборот, в придачу дали. Но и Лида не с каждым спала, только с теми, у кого на погонах звезды и под рукой продовольственные обозы. От русских у Лиды прибавилась девочка, но немцы, пока они были на Сааремаа, кормили и ее вместе с другими Лидиными детьми.
Не всем везло, как Лиде. Одной женщине из Кообассяяре от немцев досталась дурная болезнь, такая дурная, что мама не хотела о ней и говорить. Лиде повезло и в том, что у Михкеля был тихий характер, не такой, как у кийга- риского Нигуласа, который жену и родного брата изрубил на куски. Когда Михкель, ковыляя на левую ногу, притащился из плена домой и пересчитал детей, оказалось, что один ребенок лишний.
— Твоя доля, что ли?— спросил Михкель.
— А чья же еще,— ответила Лида.
— Да, моей оно по времени не выходит,— покачал головой Михкель. И весь разговор. У Михкеля был кроткий характер.
После открытки с Золотыми Воротами никаких вестей от отца не было. Мама ждала и надеялась, бабушка надеялась, даже маленькая Малль, которая уже ходила и лепетала, была научена надеяться. Не говоря о Лаасе. Отец доверил ему молоток и гвозди, чтобы прибивать доски, дал банку с краской и кисть, чтобы красить обшивку, отец разговаривал с ним, как мужчина с мужчиной. Отец, и никто другой, прислал им «Золотые Ворота», которые стали и его, Лааса, воротами, через которые он мог убежать от Юулы и всех колдовских чар. Разве мало разных колдуний, так говорит бабушка, об этом же он читал и в сказках, и в Библии. Далила была настоящей ведьмой — она обрезала у Самсона волосы, лишила мужа силы и отдала его в руки врагов.
Наконец-то вернулся домой отец. Он послал несколько весточек из Германии, а потом из Франции — к сожалению, ни одна из них раньше его не дошла до дома. Их пароход вез из Америки боеприпасы, немецкая подводная лодка потопила его, но людей все же немцы спасли и отправили в плен. Оттуда он теперь через Францию и добрался домой, поседевший, в заношенной, истрепанной одежде, с пустыми карманами — все добро вместе с пароходом ушло на дно морское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65