..
Рождественская суббота. Все наличное семейство Раунов, бабушка и мама, Лаас и маленькая Малль, находится в хлеву. Отец не смог вернуться домой, он снова в плену,
на этот раз в ледовом, в порту Оулу, на «Кообассяяре». Капитан и те, кто помоложе, отправились домой, а двух мужиков постарше, отца и штурмана, оставили зимовать на судне — за три четверти зарплаты. Зато в хлеву теперь на одну животину больше. Кырб — отцовская животина, купленная на его зарплату. Сразу после того, как окончилась война, мызу разделили, в основном между теми, кто воевал. Делили по чинам. Майор Конса, который даже не из этих краев, получил самое лучшее, но землю получили и жители здешней деревни, и вовсе безземельные. Получила и семья Раунов, так что теперь можно было собственным сеном кроме коровы и овец прокормить зимой и лошадь.
— Кырба покорми сама,— говорит бабушка маме.
Голос ее слегка дрожит. Бабушка еще не совсем седая,
зато ее сын, отец Лааса и Малль, совершенно седой. Мужчины в наших краях седеют раньше женщин, вспоминаются Лаасу слова бабушки, и это на мгновение печалит его, потому что он и сам принадлежит к мужскому роду.
Красноватый огонек фонаря раскачивается на крючке, Лехмик поднялась на ноги, овцы с ягнятами подходят к яслям пожевать сена. Куры продолжают дремать на насесте, зато петух просыпается, расправляет крылья и кукарекает. Видно, и он, если дадут ему время, поседеет раньше кур, ведь и он мужского пола.
Малль кормит ягнят с руки ломтиками хлеба, Лаас же — барашков и, наверное от сочувствия к своему полу, старого барана. Затем бабушка складывает руки и говорит:
— Милостивый Христос, ты явился на свет рядом с невинными животными, приди и к нам, защити и благослови нас и стадо наше.
Неужто животные и в самом деле такие невинные? Лаас немного сомневается в бабушкиных словах, хотя ей он обычно верил все же больше, чем кому-либо другому. Он, Лаас, уже давно распрощался с деревенской школой и ее длиннющим, ковылявшим на слегка не гнущихся ногах учителем и учится теперь в последнем классе шестилетней Уулураннаской школы. Он уже не малыш, он теперь знает, и сам видел, и от других слышал, и по естествознанию и в других книгах прочел много такого, о чем раньше понятия не имел. Разве животные невинны? Род свой они продолжают так же, как люди, и они не делают ничего такого, о чем нельзя говорить другим... Или все же? Разве игра молодых щенят всегда такая невинная, и все же они ее не стесняются. А вот он должен стыдиться. Между ним
и другими людьми словно бы встала стена, стена молчания...
И сегодня, на рождественском богослужении, пастор с кафедры скажет о том, сколь непорочны животные и что великий грех человеческий может искупить лишь Святитель, родившийся среди невинных животин. И он искупит, возьмет на себя лишь грехи тех, кто, идя на причастие, чистосердечно покается. Но ведь это невозможно сделать, если грех такой, что... о нем никому не скажешь...
После церкви, когда все вместе спели дома «Я спущусь к вам сверху, с неба», потом поели и подурачились на полу в соломе, мама вспомнила, что вспотевший после дороги Кырб теперь остыл и его можно напоить. Лаас идет. Ему не очень-то и хочется возиться в соломе, сегодня после церкви он стал каким-то задумчивым и благоговейным.
Деревенские окна, видневшиеся поодаль и находившиеся поблизости — один оконный глазок у Сааду, оконца в доме у Ванатоа и Уйеэлу,— залиты светом, огни будто звезды. Появились на небе и настоящие звездочки. Стоит такое безветрие, что ясно доносятся все, даже самые дальние, оклики и голоса рождественского вечера — все это слегка перебивается лишь сосредоточенным рокотомкий- гариских рифов.
Лаас достает из колодца воду. Тяжести не чувствует, видно, стал посильнее, а в прошлом году еще не мог нести полную бадью. Да и в Уулураннаской школе он уже не самый слабый, как было раньше в деревенской. Приносит еще и вторую полную бадью. И только теперь Кырб касается губами дна.
Лаас гладит и похлопывает по сильной лошадиной шее, поднимает упавшее на пол сено.
— Чего же ты так? Смотри, половина еды под столом.
Кырб начинает хрупать. Старая Лехмик, которая должна отелиться на крещение, время от времени, пережевывая жвачку, громко вздыхает. А так в хлеву тихо. И овцы уже привыкли к огню рождественского вечера и спокойно спят.
Вдруг Лаас видит возле фонарного огня большие красивые глаза, улыбающийся рот и длинные светлые косы. Он стоит неподвижно, оторопелый, оцепенев от внезапной радости. Все вокруг исчезает — хлев, скотина, красноватый огонек фонаря, все тонет в свете этих удивительных глаз.
— Нийда! Нийда!— шепчет он столь тихо, что даже не слышит этого.
...Море шумит, белые крылья парусников огибают Кийгарийский выступ, солнце рождается на востоке, поднимается в небо, искрящееся и чистое, и исчезает за морем, за многими морями, в той дали, где сияют Золотые Ворота.
Лааса охватывает дрожь, он словно зачарованный делает шаг, другой. И сразу выступают стены хлева, потолочные перекладины. Кырб, Лехмик и овцы, солома, которая от мороза подоткнута под дверью.
Светлые косы и улыбающийся рот исчезли.
— Нийда! Нийда!— шепчет Лаас. Он в смятении. Посидев некоторое время тут же, возле стойла Кырба, он спрашивает себя, что же это было?
Вспомнился вычитанный где-то случай, как некоей англичанке однажды ночью привиделся ее брат, штурман парохода, который не так давно отправился в Австралию. Позднее выяснилось, что именно в тот момент, когда сестра увидела перед собой брата, он упал за борт.
И тут же Лаас видит Нийду в гробу, белую и обряженную, вся Уулураннаская школа провожает ее. Печальная песня, стонут церковные колокола. Он стоит возле открытой могилы — и слезы даже сейчас застилают ему глаза.
Неужели Нийда умерла? Это слишком ужасно — и он отводит от себя эту картину. Но разве не может быть порой, что если кто очень хочет кого-то увидеть, то появляется некое видение этого человека, в какой бы дали он ни находился.
...Почему должна Нийда, такая светлая и прекрасная, оказаться мертвой? Нийда, рядом с которой он так желает быть, чьей руки в школе ему иногда, словно бы невзначай, удавалось коснуться! Скорее Юула могла бы быть мертвой, тогда, возможно, он легче забыл бы все, что связано с ней. Если бы Юула умерла, он бы хоть немного освободился от ее проклятого запрета... Но Нийда! Нийда!.. Лаас вновь тихонько шепчет ее имя, поднимается и со страхом и радостью смотрит на то место, где она только что, будто наяву, стояла перед его глазами.
...Может быть, Нийде тяжко, вдруг над ней смеются — ведь она растет без отца... Уж он бы проучил тех, кто осмелится смеяться над Нийдой, пусть его самого изобьют за это хоть до полусмерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Рождественская суббота. Все наличное семейство Раунов, бабушка и мама, Лаас и маленькая Малль, находится в хлеву. Отец не смог вернуться домой, он снова в плену,
на этот раз в ледовом, в порту Оулу, на «Кообассяяре». Капитан и те, кто помоложе, отправились домой, а двух мужиков постарше, отца и штурмана, оставили зимовать на судне — за три четверти зарплаты. Зато в хлеву теперь на одну животину больше. Кырб — отцовская животина, купленная на его зарплату. Сразу после того, как окончилась война, мызу разделили, в основном между теми, кто воевал. Делили по чинам. Майор Конса, который даже не из этих краев, получил самое лучшее, но землю получили и жители здешней деревни, и вовсе безземельные. Получила и семья Раунов, так что теперь можно было собственным сеном кроме коровы и овец прокормить зимой и лошадь.
— Кырба покорми сама,— говорит бабушка маме.
Голос ее слегка дрожит. Бабушка еще не совсем седая,
зато ее сын, отец Лааса и Малль, совершенно седой. Мужчины в наших краях седеют раньше женщин, вспоминаются Лаасу слова бабушки, и это на мгновение печалит его, потому что он и сам принадлежит к мужскому роду.
Красноватый огонек фонаря раскачивается на крючке, Лехмик поднялась на ноги, овцы с ягнятами подходят к яслям пожевать сена. Куры продолжают дремать на насесте, зато петух просыпается, расправляет крылья и кукарекает. Видно, и он, если дадут ему время, поседеет раньше кур, ведь и он мужского пола.
Малль кормит ягнят с руки ломтиками хлеба, Лаас же — барашков и, наверное от сочувствия к своему полу, старого барана. Затем бабушка складывает руки и говорит:
— Милостивый Христос, ты явился на свет рядом с невинными животными, приди и к нам, защити и благослови нас и стадо наше.
Неужто животные и в самом деле такие невинные? Лаас немного сомневается в бабушкиных словах, хотя ей он обычно верил все же больше, чем кому-либо другому. Он, Лаас, уже давно распрощался с деревенской школой и ее длиннющим, ковылявшим на слегка не гнущихся ногах учителем и учится теперь в последнем классе шестилетней Уулураннаской школы. Он уже не малыш, он теперь знает, и сам видел, и от других слышал, и по естествознанию и в других книгах прочел много такого, о чем раньше понятия не имел. Разве животные невинны? Род свой они продолжают так же, как люди, и они не делают ничего такого, о чем нельзя говорить другим... Или все же? Разве игра молодых щенят всегда такая невинная, и все же они ее не стесняются. А вот он должен стыдиться. Между ним
и другими людьми словно бы встала стена, стена молчания...
И сегодня, на рождественском богослужении, пастор с кафедры скажет о том, сколь непорочны животные и что великий грех человеческий может искупить лишь Святитель, родившийся среди невинных животин. И он искупит, возьмет на себя лишь грехи тех, кто, идя на причастие, чистосердечно покается. Но ведь это невозможно сделать, если грех такой, что... о нем никому не скажешь...
После церкви, когда все вместе спели дома «Я спущусь к вам сверху, с неба», потом поели и подурачились на полу в соломе, мама вспомнила, что вспотевший после дороги Кырб теперь остыл и его можно напоить. Лаас идет. Ему не очень-то и хочется возиться в соломе, сегодня после церкви он стал каким-то задумчивым и благоговейным.
Деревенские окна, видневшиеся поодаль и находившиеся поблизости — один оконный глазок у Сааду, оконца в доме у Ванатоа и Уйеэлу,— залиты светом, огни будто звезды. Появились на небе и настоящие звездочки. Стоит такое безветрие, что ясно доносятся все, даже самые дальние, оклики и голоса рождественского вечера — все это слегка перебивается лишь сосредоточенным рокотомкий- гариских рифов.
Лаас достает из колодца воду. Тяжести не чувствует, видно, стал посильнее, а в прошлом году еще не мог нести полную бадью. Да и в Уулураннаской школе он уже не самый слабый, как было раньше в деревенской. Приносит еще и вторую полную бадью. И только теперь Кырб касается губами дна.
Лаас гладит и похлопывает по сильной лошадиной шее, поднимает упавшее на пол сено.
— Чего же ты так? Смотри, половина еды под столом.
Кырб начинает хрупать. Старая Лехмик, которая должна отелиться на крещение, время от времени, пережевывая жвачку, громко вздыхает. А так в хлеву тихо. И овцы уже привыкли к огню рождественского вечера и спокойно спят.
Вдруг Лаас видит возле фонарного огня большие красивые глаза, улыбающийся рот и длинные светлые косы. Он стоит неподвижно, оторопелый, оцепенев от внезапной радости. Все вокруг исчезает — хлев, скотина, красноватый огонек фонаря, все тонет в свете этих удивительных глаз.
— Нийда! Нийда!— шепчет он столь тихо, что даже не слышит этого.
...Море шумит, белые крылья парусников огибают Кийгарийский выступ, солнце рождается на востоке, поднимается в небо, искрящееся и чистое, и исчезает за морем, за многими морями, в той дали, где сияют Золотые Ворота.
Лааса охватывает дрожь, он словно зачарованный делает шаг, другой. И сразу выступают стены хлева, потолочные перекладины. Кырб, Лехмик и овцы, солома, которая от мороза подоткнута под дверью.
Светлые косы и улыбающийся рот исчезли.
— Нийда! Нийда!— шепчет Лаас. Он в смятении. Посидев некоторое время тут же, возле стойла Кырба, он спрашивает себя, что же это было?
Вспомнился вычитанный где-то случай, как некоей англичанке однажды ночью привиделся ее брат, штурман парохода, который не так давно отправился в Австралию. Позднее выяснилось, что именно в тот момент, когда сестра увидела перед собой брата, он упал за борт.
И тут же Лаас видит Нийду в гробу, белую и обряженную, вся Уулураннаская школа провожает ее. Печальная песня, стонут церковные колокола. Он стоит возле открытой могилы — и слезы даже сейчас застилают ему глаза.
Неужели Нийда умерла? Это слишком ужасно — и он отводит от себя эту картину. Но разве не может быть порой, что если кто очень хочет кого-то увидеть, то появляется некое видение этого человека, в какой бы дали он ни находился.
...Почему должна Нийда, такая светлая и прекрасная, оказаться мертвой? Нийда, рядом с которой он так желает быть, чьей руки в школе ему иногда, словно бы невзначай, удавалось коснуться! Скорее Юула могла бы быть мертвой, тогда, возможно, он легче забыл бы все, что связано с ней. Если бы Юула умерла, он бы хоть немного освободился от ее проклятого запрета... Но Нийда! Нийда!.. Лаас вновь тихонько шепчет ее имя, поднимается и со страхом и радостью смотрит на то место, где она только что, будто наяву, стояла перед его глазами.
...Может быть, Нийде тяжко, вдруг над ней смеются — ведь она растет без отца... Уж он бы проучил тех, кто осмелится смеяться над Нийдой, пусть его самого изобьют за это хоть до полусмерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65