— Что тебе надо?— спрашивает она.
Лаас, ссутулившийся, сгорбленный, с горящими глазами, мучительно смотрит на двери. Мийя закрывает их и насмешливо спрашивает:
— Раньше объявлял на весь мир, с чего это вдруг стал таким скрытным?
— Ты не должна... ты видишь, я...
— Да, ты... очень чувствительный...
— Мийя, зачем ты бьешь меня, пользы тебе от этого никакой. Я не все сказал... Когда мы оказались на льдине, твой муж спросил меня, находились мы с тобой... ну... я сказал, что ты была моей женой и что у нас с тобой тоже мог быть ребенок... Тогда Антон хотел ударить меня... и не ударил, потому что мы были на льдине и стали звать на помощь. А потом...
Он чувствует, что она ждет продолжения, он должен рассказать все.
— Потом, когда он очутился в воде... я, наверное, не совсем хорошо лыжу...
Теперь это сказано, и ему спокойней. Мийя все еще стоит неподвижно, опершись узкой белой рукой о край черного письменного стола. Потом довольно холодно, безразлично, не оборачиваясь к Лаасу, спрашивает:
— И теперь думаешь, что убил Антона?
— Я не знаю.
— А зачем говоришь? Ты кинул лыжу, старался, и сам ведь провалился.
— Но первую лыжу я кинул не так хорошо, если бы я бросил как следует, он бы выбрался на льдину. Тогда и трещина была еще узкой.
— Ты был просто растерян, мог сам утонуть.
В глазах Лааса появляются искорки жизни. Может, его оправдают, ведь и на самом деле все было так, как он рассказывает, он и не мог лучше кинуть. Но по-прежнему сосредоточенное, строгое лицо Мийи пугает его.
— Ты не убивал его, но убил все равно. Я была для него всем, он верил каждому моему слову. Ему говорили о нас. Он был в отчаянии, сомневался, но верил мне. Еще до знакомства со мной он изувечился в жизни и в людях. Думал только обо мне и детях. Ты же своей похвальбой все разрушил. Он умер еще до того, как утонул. Он и не хотел спасаться, и не нужна ему была твоя лыжа, мог бы выбраться и без нее, он был сильнее тебя и...
Мрачная, тяжелая тишина повисла в комнате, будто в зале суда после вынесения приговора. Виновный сидит оцепенело, рот его приоткрыт, и голова склоняется все ниже. Час его пробил. Лаас поднимается, Мийя не становится ласковей и дружелюбней, не велит ему сесть, хотя его блуждающий взгляд все еще обращен к ней.
Во дворе слышатся детские голоса и беготня, дети, видно, еще не осознали горя.
— Уходи! И не убивай своим бахвальством меня и детей моих!
Он идет и идет.
«...Ты все равно убил его» — эти слова сверлят его мозг. Вначале он повторяет их механически, так, как произнесла их Мийя или сам бы он произнес, адресуя их кому-то другому. Он еще не совсем понимает, что к чему, эти пять слов образуют сложную математическую формулу, которая для
каждого обретает свое самостоятельное значение. Временами к этой формуле цепляется и прежняя загадка: «Кинул ли я как следует?..»
Вечер. Он вновь будто без русла реки, которая течет как попало и воды которой подхватываются другими водами и поглощаются земными расщелинами.
«Мийя говорит, что я кинул лыжу как надо, но ведь она не видела...» Одна рука помогала Антону, а другая убивала, потому что мысль об убийстве сидела в нем и лишала сил, чтобы прийти на помощь.
Ночь опускается над дорогой и лесом.
...Ты все равно убил его... хвастался своими мужскими победами, ты извел Антона, ему больше ничего не оставалось...
«Я не хвастался, Мийя, сказал только то, что было».
...Этим ты его и убил... ты все равно убил е г о!!!
Огненными буквами прочерчены эти слова над лесом, звучат, как рев жуткой сирены, как скрежет трущихся льдин!
«...Не говори другим!» — слышится ему запрет Юулы. А не то ли самое двадцать лет спустя сказала Мийя: похвальбой своей ты все равно убил Антона... Кийгариский Нигулас рубил шашкой, а ты, Лаас Раун, убивал словами. Это ужасно. Он, Лаас Раун, так же как и Нигулас Кийгари,— из одного края. Ванатоаский Том — пес, горбатая собака. Горбатых исправляет могила...
Он весь горит, но его не отпускают от себя Кообассяяреский выступ и высокий кийгариский берег. И он крадется туда, страшась раскатистого рыбацкого разноголосья и встречных людей.
Солнце уже скатывается за море, и стоит на открытом пространстве лачуга Нигуласа Кийгари.
Лаас украдкой пробирается в ворота, поднимает высоко ноги, чтобы не было слышно шагов. Подкрадывается к окну, заглядывает и отшатывается. Боже милостивый! Дом пустой... пустой!
Отпрянул назад и, гонимый ужасом, бежит. Но все равно вокруг него пустота. Больше не может, останавливается, дрожа от усталости и страха, и опускается на камень, обхватив руками голову.
Вдруг доносятся чьи-то шаги, кажется, будто земля внутри полая. Лаас встает и сходит с дорожки. Пропускает высокого, сухопарого старика, затем бежит за ним вслед и кричит:
— Куда ты ходил?
Нигулас оборачивается и оглядывает его.
— Куда ты ходил?— кричит снова Лаас, руки его сжаты в кулаки, глаза горят.
— Ходил сети ставить,— тихо, мягко и дружески говорит Нигулас.— Запоздал.
Поняв, что парень не в себе, Нигулас внимательно оглядывает его.
— Ты больной, Лаас. На войне один мужик тоже вот так, разорвалась бомба, две недели страхом мучился. Доктора лечили. Но господь вразумил, и все прошло. А как у тебя с этим?
— Не нахожу покоя...
— Да, докторская мудрость тут не поможет.
— А ты его... не нашел в море?
— Нет, где уж мне.
— Если его найдут, я думаю, мне станет легче.
Они подошли к домику Нигуласа. Старик любезно приглашает войти, не так еще поздно, успеет домой, может дать с собой фонарь. Крохотная, бедная бревенчатая комнатка — на удивление чистая, с низким потолком, под веселым желтым абажуром лампа, на стенах — сети, Библия на полке.
Лаасу приятно дружеское расположение Нигуласа. Когда Нигулас перед едой встает и бормочет благодарственную молитву хлебу, Лаас тоже поднимается, складывает руки и готов, если бы умел, также вознести хвалу господу.
И опять в хибаре повисает тишина. За окном, под высоким берегом, шумит море, и ветер словно бы ищет кого- то. Тихонько принюхиваясь, он огибает угол дома.
— Ты человек ученый,— говорит Нигулас жестковатым голосом,— может, тоже стыдишься молитвы и Священного писания, теперь это в моду вошло?
— Нет, я стыжусь только самого себя.
— Тогда пойдем помолимся вместе.
И они идут — Нигулас впереди — и опускаются на колени на голые камни над Кийгариским уступом. Воздев руки и повернувшись лицом к закату, они восклицают:
— Останься, о боже, ибо вечер наступает и солнце уходит!
Люди на запоздавшей лодке перестают грести. Мужики прислушиваются, и рулевой говорит:
— Нигулас с ума сошел.
И весла снова гребут в равномерном ритме.
И скатывающийся в воду огненный шар не замедляет своего хода, скользит и скользит, пока не исчезает за взгорбившимся морем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65