Лаас намеревается потушить свет.
— Не надо, пусть горит,— просит Наадж, и оставшуюся часть ночи они лежат рядом в каком-то полусне.
Наутро Наадж досказывает остальное.
В средней школе было ужасно трудно. Денег было мало. Квартира — та же самая каморка, в которой Лаас побывал, когда они впервые повстречались в городе. К бедности добавилась еще болезнь. Родителям надо было расплачиваться за дом, все молоко они отвозили на маслозавод, еда была очень скудной. Получила воспаление легких, и в предпоследнем, четвертом классе каждый день температура колебалась между тридцатью семью и восемью. Лечил ее доктор Вихм, уже в годах, дружески расположенный врач, он и позаботился, чтобы ее послали в санаторий. Шестьдесят крон, может и больше, точно не помнит, они еще должны доктору Вихму. Вихм прислал ей в санаторий письмо, справлялся о здоровье — она ответила ему. Завязалась переписка. Она, Наадж, любила своего отца, но не уважала, а доктора Вихма уважала. Наверное, и в письмах это чувствовалось. Вихм, правда, истолковал все иначе, и, когда она осенью возвращалась из санатория, Вихм устроил так, что перед отъездом они встретились на вокзале.
Когда началась учеба в школе, они порой прогуливались, а однажды, в отсутствие дома жены, Вихм привел Наадж к себе в квартиру. Нет, между ними ничего не было, всего лишь невинный поцелуй. Но после Вихм обезумел, собирался развестись с женой. Весной, когда Наадж уже окончила гимназию, Вихм написал, что желает посидеть с ней возле костра, и пригласил ее в путешествие по Эстонии, однако она не поехала.
Наадж говорит медленно, обрывками, без конца умоляя, чтобы Лаас поверил ей, но он с большим трудом понимает, о чем она говорит. На лице его презрительная гримаса. Наадж нащупывает его ногу, но он резко отталкивает ее.
Наадж умолкает, затем выбирается, покачиваясь, из постели. Выходит за дверь, Лаасу кажется, что он слышит звук поворачиваемого ключа, и в следующий миг Наадж метнулась уже мимо окна и в беспамятстве бросилась бежать по крутому берегу вниз. Лаас дергает дверь, она заперта, он бросается назад в комнату, с ходу открывает окно, выпрыгивает и мчится вслед за женой. Видит, как она поскальзывается на мокрых камнях и удаляется все дальше и дальше. И Лаас спотыкается, бежит к причалу. Наадж уже в море, над водой подол рубашки и разметавшиеся волосы. Он прыгает с причала в море и ловит Наадж.
— Пусти! Пусти!
Он хватает жену за руки и тащит к берегу.
Мокрая одежда прилипла к телу, волосы спутаны водой и ветром.
— Отпусти, такого права у тебя нет... я могу умереть, если я этого хочу,— всхлипывает Наадж и рвется назад в море, будто охваченное страхом животное.
— У меня есть право не дать тебе сделать глупость, которую уже не исправишь.
— Пускай, зато ты получишь свободу и сможешь взять себе другую жену — и лучше, и порядочней. Я искалечила и твою, и свою жизнь, из меня уже ничего не выйдет.
В голосе Наадж — горечь, в глазах — презрение к себе.
— Из-за меня топиться не надо, я не стою того, чтобы из-за меня топились. Я горбатый, только ты не видишь
моего горба, хотя и чувствуешь его. Ибо мой горб причиняет тебе боль.
«Если она сейчас начнет допытываться, что это за горб, может, тогда я и расскажу про Юулу».
Но она не допытывается, и он продолжает, только не о себе, а о Наадж:
— Если бы ты утонула, то вовсе не из-за меня, а из-за Харри, Ууссаара и всего того, что тебе дорого и о чем ты умолчала. Пуповиной своей ты еще привязана к прежним знакомым, боишься рассказать мне о них все, чтобы не оборвать эту пуповину. Но получается заколдованный круг: физически ты, конечно, моя жена, но мыслями своими ты в прошлом, и, когда я бываю иногда суров и несправедлив, ты не стараешься помириться со мной, а бежишь в мыслях к бывшим своим знакомым...—«Как сам ты бежишь к Хилье»,— приходит ему вдруг на ум.— Но ведь мне нужна не половина жены, и хотя любовь сама по себе и может быть половинчатой, но должна же она стремиться к совершенству. В наших отношениях сейчас критический момент. Ты должна полностью раскрыться, рассказать о себе все, как это сделал я...—«Ведь это ложь»,— проносится в его мозгу, но продолжает: — Или я уйду от тебя, потому что дальше так жить нельзя. Век наш не такой долгий, чтобы тратить его на половинчатую жизнь. Однако смерть — это не выход. Сделай свое — нашим, тогда мы вместе будем нести на себе, на наших плечах груз жизни, чтобы ничто больше не стояло между нами. А иначе как я могу любить тебя?
— Я уже говорила тебе об этом, Лаас, но сейчас я нужна тебе еще меньше прежнего — ты не помогаешь мне нести мою ношу, отталкиваешь меня и говоришь, что я гулящая. Так что лучше мне одной тащить свой воз — и если у меня не хватит сил идти за тобой, то я умру,— говорит Наадж, из глаз ее катятся слезы, с одежды стекает вода.
— Если потащишь одна, далеко не уйдешь. Произойдет та же история, что с возами сена. Если сена много, то последний воз оказывается самым большим и на него бросают вилы и грабли. Лошадь уже не в силах тащить тяжело груженную телегу, она начинает отставать от других. А тут еще на бедную клячу влезают все убогие, все эти донжуаны, инструкторы сценических курсов, нарушители супружеской верности, которые не успели вспрыгнуть на первые, быстро катившиеся телеги. У кого есть, тому добавляют — бывает, что и плохое.
— И все же ты меня не любишь,— Наадж дрожит — насквозь пробирает ветер. Лаас ловит себя на мысли, что их вот такими, промокшими, могут увидеть здесь, хоть место и укромное,— пойдут догадки и разговоры. Он уводит Наадж домой, раздевает и укладывает в постель. Кипятит чай, суетится. Погода нехолодная, но Наадж все-таки может простудиться. И лишь теперь в Лааса вползает страх, что его молодая жена и в самом деле может исчезнуть, что и эти ворота, которые начали было перед ним открываться, могут захлопнуться, и он опять окажется перед злосчастным запретом: «Не говори этого другим!» Наадж не книга, не «Мадам Бовари», которую можно прочесть и положить на полку, Наадж — это живой, трепещущий, ищущий и ошибающийся человек рядом с ним. Наадж в тысячу раз богаче книги. И разве он, Лаас, должен прожить свою жизнь без других, без другой — словно заключенный, прикованный к своему горбу. Если бы Наадж полностью открылась ему, возможно, и он бы, несмотря на запрет Юулы, посмел бы открыться, распахнуться... И возможно, их детские шалости и не казались бы ему бог знает каким смертным грехом, если бы не запрет.
«Не говори!..» Потребуй Наадж от него большей откровенности, можно было бы раскачать двери одиночной камеры Лааса — может, тогда дверь и открылась бы... В детстве Наадж еще меньше, чем он, получала настоящего тепла и нежности, поэтому она впоследствии и бежала за каждой крупицей тепла, какой бы малой эта крупица ни была и от кого бы она ни исходила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Не надо, пусть горит,— просит Наадж, и оставшуюся часть ночи они лежат рядом в каком-то полусне.
Наутро Наадж досказывает остальное.
В средней школе было ужасно трудно. Денег было мало. Квартира — та же самая каморка, в которой Лаас побывал, когда они впервые повстречались в городе. К бедности добавилась еще болезнь. Родителям надо было расплачиваться за дом, все молоко они отвозили на маслозавод, еда была очень скудной. Получила воспаление легких, и в предпоследнем, четвертом классе каждый день температура колебалась между тридцатью семью и восемью. Лечил ее доктор Вихм, уже в годах, дружески расположенный врач, он и позаботился, чтобы ее послали в санаторий. Шестьдесят крон, может и больше, точно не помнит, они еще должны доктору Вихму. Вихм прислал ей в санаторий письмо, справлялся о здоровье — она ответила ему. Завязалась переписка. Она, Наадж, любила своего отца, но не уважала, а доктора Вихма уважала. Наверное, и в письмах это чувствовалось. Вихм, правда, истолковал все иначе, и, когда она осенью возвращалась из санатория, Вихм устроил так, что перед отъездом они встретились на вокзале.
Когда началась учеба в школе, они порой прогуливались, а однажды, в отсутствие дома жены, Вихм привел Наадж к себе в квартиру. Нет, между ними ничего не было, всего лишь невинный поцелуй. Но после Вихм обезумел, собирался развестись с женой. Весной, когда Наадж уже окончила гимназию, Вихм написал, что желает посидеть с ней возле костра, и пригласил ее в путешествие по Эстонии, однако она не поехала.
Наадж говорит медленно, обрывками, без конца умоляя, чтобы Лаас поверил ей, но он с большим трудом понимает, о чем она говорит. На лице его презрительная гримаса. Наадж нащупывает его ногу, но он резко отталкивает ее.
Наадж умолкает, затем выбирается, покачиваясь, из постели. Выходит за дверь, Лаасу кажется, что он слышит звук поворачиваемого ключа, и в следующий миг Наадж метнулась уже мимо окна и в беспамятстве бросилась бежать по крутому берегу вниз. Лаас дергает дверь, она заперта, он бросается назад в комнату, с ходу открывает окно, выпрыгивает и мчится вслед за женой. Видит, как она поскальзывается на мокрых камнях и удаляется все дальше и дальше. И Лаас спотыкается, бежит к причалу. Наадж уже в море, над водой подол рубашки и разметавшиеся волосы. Он прыгает с причала в море и ловит Наадж.
— Пусти! Пусти!
Он хватает жену за руки и тащит к берегу.
Мокрая одежда прилипла к телу, волосы спутаны водой и ветром.
— Отпусти, такого права у тебя нет... я могу умереть, если я этого хочу,— всхлипывает Наадж и рвется назад в море, будто охваченное страхом животное.
— У меня есть право не дать тебе сделать глупость, которую уже не исправишь.
— Пускай, зато ты получишь свободу и сможешь взять себе другую жену — и лучше, и порядочней. Я искалечила и твою, и свою жизнь, из меня уже ничего не выйдет.
В голосе Наадж — горечь, в глазах — презрение к себе.
— Из-за меня топиться не надо, я не стою того, чтобы из-за меня топились. Я горбатый, только ты не видишь
моего горба, хотя и чувствуешь его. Ибо мой горб причиняет тебе боль.
«Если она сейчас начнет допытываться, что это за горб, может, тогда я и расскажу про Юулу».
Но она не допытывается, и он продолжает, только не о себе, а о Наадж:
— Если бы ты утонула, то вовсе не из-за меня, а из-за Харри, Ууссаара и всего того, что тебе дорого и о чем ты умолчала. Пуповиной своей ты еще привязана к прежним знакомым, боишься рассказать мне о них все, чтобы не оборвать эту пуповину. Но получается заколдованный круг: физически ты, конечно, моя жена, но мыслями своими ты в прошлом, и, когда я бываю иногда суров и несправедлив, ты не стараешься помириться со мной, а бежишь в мыслях к бывшим своим знакомым...—«Как сам ты бежишь к Хилье»,— приходит ему вдруг на ум.— Но ведь мне нужна не половина жены, и хотя любовь сама по себе и может быть половинчатой, но должна же она стремиться к совершенству. В наших отношениях сейчас критический момент. Ты должна полностью раскрыться, рассказать о себе все, как это сделал я...—«Ведь это ложь»,— проносится в его мозгу, но продолжает: — Или я уйду от тебя, потому что дальше так жить нельзя. Век наш не такой долгий, чтобы тратить его на половинчатую жизнь. Однако смерть — это не выход. Сделай свое — нашим, тогда мы вместе будем нести на себе, на наших плечах груз жизни, чтобы ничто больше не стояло между нами. А иначе как я могу любить тебя?
— Я уже говорила тебе об этом, Лаас, но сейчас я нужна тебе еще меньше прежнего — ты не помогаешь мне нести мою ношу, отталкиваешь меня и говоришь, что я гулящая. Так что лучше мне одной тащить свой воз — и если у меня не хватит сил идти за тобой, то я умру,— говорит Наадж, из глаз ее катятся слезы, с одежды стекает вода.
— Если потащишь одна, далеко не уйдешь. Произойдет та же история, что с возами сена. Если сена много, то последний воз оказывается самым большим и на него бросают вилы и грабли. Лошадь уже не в силах тащить тяжело груженную телегу, она начинает отставать от других. А тут еще на бедную клячу влезают все убогие, все эти донжуаны, инструкторы сценических курсов, нарушители супружеской верности, которые не успели вспрыгнуть на первые, быстро катившиеся телеги. У кого есть, тому добавляют — бывает, что и плохое.
— И все же ты меня не любишь,— Наадж дрожит — насквозь пробирает ветер. Лаас ловит себя на мысли, что их вот такими, промокшими, могут увидеть здесь, хоть место и укромное,— пойдут догадки и разговоры. Он уводит Наадж домой, раздевает и укладывает в постель. Кипятит чай, суетится. Погода нехолодная, но Наадж все-таки может простудиться. И лишь теперь в Лааса вползает страх, что его молодая жена и в самом деле может исчезнуть, что и эти ворота, которые начали было перед ним открываться, могут захлопнуться, и он опять окажется перед злосчастным запретом: «Не говори этого другим!» Наадж не книга, не «Мадам Бовари», которую можно прочесть и положить на полку, Наадж — это живой, трепещущий, ищущий и ошибающийся человек рядом с ним. Наадж в тысячу раз богаче книги. И разве он, Лаас, должен прожить свою жизнь без других, без другой — словно заключенный, прикованный к своему горбу. Если бы Наадж полностью открылась ему, возможно, и он бы, несмотря на запрет Юулы, посмел бы открыться, распахнуться... И возможно, их детские шалости и не казались бы ему бог знает каким смертным грехом, если бы не запрет.
«Не говори!..» Потребуй Наадж от него большей откровенности, можно было бы раскачать двери одиночной камеры Лааса — может, тогда дверь и открылась бы... В детстве Наадж еще меньше, чем он, получала настоящего тепла и нежности, поэтому она впоследствии и бежала за каждой крупицей тепла, какой бы малой эта крупица ни была и от кого бы она ни исходила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65