Нет здесь тебя! Тебя!
Если бы можно было обо всем рассказать матери, она поняла бы, помогла, утешила. Мама, мама! И у тебя ведь, Лаас, есть мать. Почему ты так далеко... И все уходишь... Побудь со мной в эту ужасную ночь, нет у меня света, Лаас, помоги, очень темно и слишком тяжело. На дворе ночь, побудь со мной».
— Конечно, я с тобой,— шепчет он, будто она услышит
его.
Аксель ответил коротко:
«Не совсем это мужские дела, какими ты занимаешься, скорее это такие, в кавычках, мужские деяния, которыми в переходном возрасте занимается в новеллах Якобсона 1 малышня. Ты вроде бы постарше.
Я не хочу бросать камень из такой дали, да и невозможно угодить им отсюда в цель. Мне просто по-человечески жаль тех, с кем ты играешь. Но, может, они сами хотят такой игры, и, возможно, это в какой-то степени на пользу тебе — и им тоже.
А вообще, я не должен был тебе писать».
Лаас не читал сборника новелл Якобсона о «мужских деяниях», но ведь без господней воли и воробей с крыши
не слетит: разве бы он, Лаас, мог поступить иначе, чем подступил? Он не должен был идти потом к Мийе — это верно, не смел. Он и сам не понимает, почему он пошел.
От Мийи приходит полное боли, но злое и запальчивое письмо, Лаасде напоминает члена Армии спасения. По слухам, девица его пьющая и гулящая и хочет любой ценой выскочить замуж. Возможно, Лаасу скоро опротивеет его роль самаритянина. И вообще, он недостоин того, чтобы умирать из-за него, Антон бы никогда не поступил так подло. В любви Лааса не было ничего, кроме голого эгоизма. Он — жалкая кукушка, которая не в состоянии что- либо создать и потому ищет чужие гнезда. Она, Мийя, только теперь смогла правильно оценить своего мужа.
Письмо Мийи причиняет Лаасу боль, особенно задевает сравнение с Антоном. Но и он теперь видит Мийю насквозь. Бедненькая, что ж она полюбила такого, как он, жалкого человека.
Наадж, будь она трижды гулящая, не написала бы так. Гулящая не станет приходить в отчаяние, гулящей все равно, с кем она спит.
Лаас даже обрадовался, что с Мийей все разрешилось так просто, как и в предыдущий раз. Явно она все придумала, ничего у нее не было, иначе бы она так смело не писала.
Кажется, с ней все кончено. Иногда он еще видит ее во сне, но его неудержимо влечет к Наадж. Он пересылает ей письмо Мийи, добавив от себя, что все, что касается Нааджто это просто желчная ревность. Но в отношении его, Лааса, Мийя все же права. Ее поистине мужественный супруг, конечно же, никогда бы не поступил так, как поступил он, Лаас. Скоро рождество, и можно ли ему приехать в Раагвере? И пусть Наадж не укоряет его...
Наадж:
«О Лаас, я так рада! Готова прыгать от счастья. Маму я уже кружила по комнате (в последнее время она и без того сомневается в моем разуме), тебя бы я, кажется, задушила в объятиях! Я не хочу больше думать о тех страшных днях, да и не думаю о них. Теперь ведь все хорошо, не правда ли? Знаешь, мне кажется, если мы будем держаться вместе, то одолеем любую напасть. Я было уже подумала, что ты оставил меня. Но я, помимо всего, брат тебе и сестра...
У меня сейчас такое желание смеяться, во все горло, от всей души, вместе с тобой. Оказывается, моя любовь — это всего-навсего желание выскочить замуж, любовь, которая
может быть обращена к кому угодно. Ты — Армия спасения, я — гулящая. Все эти комплименты, которыми меня одарила Мийя, я бы хотела повторить тебе, но только нежно, мягко, словно снимая засохшие струпья. Как же мне хорошо. Я думала, что не смогу больше смеяться. Теперь же все во мне — один смех.
Сегодня мы с братом рубили можжевельник, с утра до вечера, руки мои болят и все исцарапаны. Непривычная работа, но я была такой усердной, что даже брат остался доволен. Он ведь не знал, что для меня это было вместо наркоза. Никакого возмездия я никому не желаю. Мне было ясно всегда, а теперь и того яснее, что я не умею никому завидовать.
Значит, ты приедешь! Подруга прислала мне книгу — по психологии, вот это орешек! Достанет грызть обоим. Но у меня есть и настоящие коричневые сладкие орешки, скоро мы их погрызем, ой, Лаас, как же эта мысль греет меня! А вдруг ты станешь сожалеть и откажешься? Здесь у нас не очень уютно, но ведь ты тоже не слишком требовательный, да? Хорошо, что ты уже видел, как мы тут живем. Голубиное гнездо под крышей, вдвоем было бы просто здорово.
Когда ты приедешь, я расскажу, как ужасно было без тебя, и ты расскажешь и погладишь мою голову, а я поглажу твою. И если все будет хорошо, мы пройдемся по тем дорогам и местам, где я бродила, и прогоним оттуда все дурные и горькие воспоминания.
Брат собирается уходить к своей девушке (я немного завидую ему, нет, им). У нас пекут блины, и я чувствую, что страшно проголодалась. Уже давно ем, как птичка. Теперь наемся до отвала.
Болтовне моей нет конца.
Вдруг я поймала себя на мысли, что похожу сейчас на хвастливую базарную торговку, я вроде Яйцовки-Мари, у которой руки так и шныряют, а рот не перестает молоть. Нет, на этом я свое письмо еще не кончу».
Но на другом листке было совсем немного слов:
«Я уже не такая радостная, как раньше. Я слишком много мечтаю, хожу будто во сне, а как там у тебя на самом деле? Хочется представить, что ты сейчас делаешь в Уулуранна,— и боюсь этих мыслей, потому что тогда меня охватывает печаль.
Стрелки на циферблате дремлют. К окну льнут ветер и грустные капельки воды. Когда с тобой увижусь, будет уже зима. Если только увижу тебя!»
Лаас говорит дома и квартирной хозяйке, что на праздники ему надо побывать в городе и еще кое-где. Наверное, догадываются где, но не спрашивают. Едет на велосипеде, экономит деньги.
У Наадж все примерно так, как и писала.
Они читают стихи, мечтают и обнимаются. Наадж не таится перед домашними. Лаас вроде зятя, и на первых порах ему здесь довольно хорошо, чувствует, будто пристал к какой-то тихой гавани. Но когда немного трезвеет, начинают одолевать сомнения. Постепенно от голубиного гнездышка начинает как бы исходить какое-то влажное тропическое дыхание. В нижней комнате рассказывают двусмысленный анекдот, и мать Наадж громко смеется. На праздники сварено пиво, и его тут, кажется, довольно обильно употребляют как мужчины, так и женщины. Пиво-то полезное, национальный напиток, ну как же так, пусть Лаас все же попробует. Но вино и пиво тоже были ему всегда не по душе, и его невольно коробит, когда он видит, как Наадж отхлебывает из кружки. Рука всякий раз машинально дергается в сторону Наадж, чтобы не дать ей отпить из кружки, хотя Лаас ничего не говорит и делает вид, будто пристально смотрит на огонь или в окно. Наадж догадывается. Но ведь она не знала, что он не любит пива. Его даже в санатории давали, а бывает, просто ничего другого и нет. Я же не пропойца! И вообще не притронусь больше к пиву, если ты не хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Если бы можно было обо всем рассказать матери, она поняла бы, помогла, утешила. Мама, мама! И у тебя ведь, Лаас, есть мать. Почему ты так далеко... И все уходишь... Побудь со мной в эту ужасную ночь, нет у меня света, Лаас, помоги, очень темно и слишком тяжело. На дворе ночь, побудь со мной».
— Конечно, я с тобой,— шепчет он, будто она услышит
его.
Аксель ответил коротко:
«Не совсем это мужские дела, какими ты занимаешься, скорее это такие, в кавычках, мужские деяния, которыми в переходном возрасте занимается в новеллах Якобсона 1 малышня. Ты вроде бы постарше.
Я не хочу бросать камень из такой дали, да и невозможно угодить им отсюда в цель. Мне просто по-человечески жаль тех, с кем ты играешь. Но, может, они сами хотят такой игры, и, возможно, это в какой-то степени на пользу тебе — и им тоже.
А вообще, я не должен был тебе писать».
Лаас не читал сборника новелл Якобсона о «мужских деяниях», но ведь без господней воли и воробей с крыши
не слетит: разве бы он, Лаас, мог поступить иначе, чем подступил? Он не должен был идти потом к Мийе — это верно, не смел. Он и сам не понимает, почему он пошел.
От Мийи приходит полное боли, но злое и запальчивое письмо, Лаасде напоминает члена Армии спасения. По слухам, девица его пьющая и гулящая и хочет любой ценой выскочить замуж. Возможно, Лаасу скоро опротивеет его роль самаритянина. И вообще, он недостоин того, чтобы умирать из-за него, Антон бы никогда не поступил так подло. В любви Лааса не было ничего, кроме голого эгоизма. Он — жалкая кукушка, которая не в состоянии что- либо создать и потому ищет чужие гнезда. Она, Мийя, только теперь смогла правильно оценить своего мужа.
Письмо Мийи причиняет Лаасу боль, особенно задевает сравнение с Антоном. Но и он теперь видит Мийю насквозь. Бедненькая, что ж она полюбила такого, как он, жалкого человека.
Наадж, будь она трижды гулящая, не написала бы так. Гулящая не станет приходить в отчаяние, гулящей все равно, с кем она спит.
Лаас даже обрадовался, что с Мийей все разрешилось так просто, как и в предыдущий раз. Явно она все придумала, ничего у нее не было, иначе бы она так смело не писала.
Кажется, с ней все кончено. Иногда он еще видит ее во сне, но его неудержимо влечет к Наадж. Он пересылает ей письмо Мийи, добавив от себя, что все, что касается Нааджто это просто желчная ревность. Но в отношении его, Лааса, Мийя все же права. Ее поистине мужественный супруг, конечно же, никогда бы не поступил так, как поступил он, Лаас. Скоро рождество, и можно ли ему приехать в Раагвере? И пусть Наадж не укоряет его...
Наадж:
«О Лаас, я так рада! Готова прыгать от счастья. Маму я уже кружила по комнате (в последнее время она и без того сомневается в моем разуме), тебя бы я, кажется, задушила в объятиях! Я не хочу больше думать о тех страшных днях, да и не думаю о них. Теперь ведь все хорошо, не правда ли? Знаешь, мне кажется, если мы будем держаться вместе, то одолеем любую напасть. Я было уже подумала, что ты оставил меня. Но я, помимо всего, брат тебе и сестра...
У меня сейчас такое желание смеяться, во все горло, от всей души, вместе с тобой. Оказывается, моя любовь — это всего-навсего желание выскочить замуж, любовь, которая
может быть обращена к кому угодно. Ты — Армия спасения, я — гулящая. Все эти комплименты, которыми меня одарила Мийя, я бы хотела повторить тебе, но только нежно, мягко, словно снимая засохшие струпья. Как же мне хорошо. Я думала, что не смогу больше смеяться. Теперь же все во мне — один смех.
Сегодня мы с братом рубили можжевельник, с утра до вечера, руки мои болят и все исцарапаны. Непривычная работа, но я была такой усердной, что даже брат остался доволен. Он ведь не знал, что для меня это было вместо наркоза. Никакого возмездия я никому не желаю. Мне было ясно всегда, а теперь и того яснее, что я не умею никому завидовать.
Значит, ты приедешь! Подруга прислала мне книгу — по психологии, вот это орешек! Достанет грызть обоим. Но у меня есть и настоящие коричневые сладкие орешки, скоро мы их погрызем, ой, Лаас, как же эта мысль греет меня! А вдруг ты станешь сожалеть и откажешься? Здесь у нас не очень уютно, но ведь ты тоже не слишком требовательный, да? Хорошо, что ты уже видел, как мы тут живем. Голубиное гнездо под крышей, вдвоем было бы просто здорово.
Когда ты приедешь, я расскажу, как ужасно было без тебя, и ты расскажешь и погладишь мою голову, а я поглажу твою. И если все будет хорошо, мы пройдемся по тем дорогам и местам, где я бродила, и прогоним оттуда все дурные и горькие воспоминания.
Брат собирается уходить к своей девушке (я немного завидую ему, нет, им). У нас пекут блины, и я чувствую, что страшно проголодалась. Уже давно ем, как птичка. Теперь наемся до отвала.
Болтовне моей нет конца.
Вдруг я поймала себя на мысли, что похожу сейчас на хвастливую базарную торговку, я вроде Яйцовки-Мари, у которой руки так и шныряют, а рот не перестает молоть. Нет, на этом я свое письмо еще не кончу».
Но на другом листке было совсем немного слов:
«Я уже не такая радостная, как раньше. Я слишком много мечтаю, хожу будто во сне, а как там у тебя на самом деле? Хочется представить, что ты сейчас делаешь в Уулуранна,— и боюсь этих мыслей, потому что тогда меня охватывает печаль.
Стрелки на циферблате дремлют. К окну льнут ветер и грустные капельки воды. Когда с тобой увижусь, будет уже зима. Если только увижу тебя!»
Лаас говорит дома и квартирной хозяйке, что на праздники ему надо побывать в городе и еще кое-где. Наверное, догадываются где, но не спрашивают. Едет на велосипеде, экономит деньги.
У Наадж все примерно так, как и писала.
Они читают стихи, мечтают и обнимаются. Наадж не таится перед домашними. Лаас вроде зятя, и на первых порах ему здесь довольно хорошо, чувствует, будто пристал к какой-то тихой гавани. Но когда немного трезвеет, начинают одолевать сомнения. Постепенно от голубиного гнездышка начинает как бы исходить какое-то влажное тропическое дыхание. В нижней комнате рассказывают двусмысленный анекдот, и мать Наадж громко смеется. На праздники сварено пиво, и его тут, кажется, довольно обильно употребляют как мужчины, так и женщины. Пиво-то полезное, национальный напиток, ну как же так, пусть Лаас все же попробует. Но вино и пиво тоже были ему всегда не по душе, и его невольно коробит, когда он видит, как Наадж отхлебывает из кружки. Рука всякий раз машинально дергается в сторону Наадж, чтобы не дать ей отпить из кружки, хотя Лаас ничего не говорит и делает вид, будто пристально смотрит на огонь или в окно. Наадж догадывается. Но ведь она не знала, что он не любит пива. Его даже в санатории давали, а бывает, просто ничего другого и нет. Я же не пропойца! И вообще не притронусь больше к пиву, если ты не хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65