Только бы прекратила ползать по лицу. С руками, скованными за спиной, он не мог прогнать ее. Беспомощность перед таким пустяком вызывала досаду. Он мог только яростно мотать головой или дуть, когда она опускалась на нос или рот.
Заснуть уже было невозможно, раздражение вновь вернулось и стало расти, физически мешая дышать.
Он попытался сесть в постели, но это оказалось не так-то просто в его новой ситуации. С первого раза не получилось. Он перекатился к краю койки и опустил ноги на пол. Только после этого удалось принять сидячее положение. Каждое движение сопровождалось глухим позвякиванием кандалов.
Он поднял глаза к клочку голубого неба в оконце вверху и попытался прикинуть, который сейчас час. Увы, время не подчинялось измерению, оно двигалось медленной бесформенной массой. Дни потеряли названия, исчезли даты, осталась только монотонная смена дня и ночи, бесстрастно отмечаемая сквозь отдушину в потолке. То голубое небо, то черное. Оконце и далекий мир, который он больше не увидит. Мир, некогда столь реальный, а теперь превратившийся в ничто.
Он встал. Голова вдруг закружилась, в ногах появилась слабость — пришлось снова сесть на постель. Нестерпимо хотелось справить малую нужду. Пришлось собраться с силами и снова встать. Медленными неверными шагами прошел в угол комнаты. Прислонившись к стене, начал делать движения ногами, как в припадке пляски святого Витта. После утомительных попыток брюки наконец расстегнулись. Он наклонился и помочился в черную резиновую парашу. В нос ударил аммиачный смрад, скопившийся в ведре за многие годы использования заключенными, которые находились здесь до него.
Снова сел на край постели. Жизненная энергия медленными волнами прокатывалась по телу, восстанавливая бодрость. Он не мог вспомнить, когда заснул накануне. В свое время он воспитал в себе эту способность — впадать в глубокий сон в любом месте: на кровати, соломенной подстилке и даже на голой земле или каменном полу.
Оконце в потолке. Маленькая птичка сидела на самом краю отдушины. Выглядывала только ее любопытная маленькая головка в одной из ячеек решетки. Лицо его невольно просияло, его охватило чувство радости, как ребенка, чья мать вернулась после долгого отсутствия, неся в руках новые игрушки в целлофановых пакетах.
События вчерашнего дня вспомнились с безразличием. Главное — жив. Только смерть внушала страх, потому что с ней наступал конец всему. Пока что, несмотря на все происшедшее, несмотря на эти стены и кандалы, несмотря на моральную осаду, на такие мелочи, как тишина, мрак и полная изоляция, несмотря на назойливую мысль, что он совершенно один противостоит безжалостной карающей силе, способной нанести удар сегодня, завтра, через минуту, и несмотря также на попытки играть на его страхах, он в этих поединках оставался сильной стороной. А почему? Сейчас еще не время было заниматься анализом. Потом, попозже он обо всем подумает, когда все выяснится и установится определенная рутина его тюремного существования. А может, наоборот — когда ситуация обострится до предела?
Вчера тот человек действовал изощренно. Сразу видно — матерый специалист по таким делам. Где его обучали, интересно? В Бейруте, Нью-Йорке? "Если знаете, что он курящий, курите прямо перед ним, смакуйте каждую затяжку". Вспомни, Азиз: когда ты первый раз попал в тюрьму, из-за чего сломался Махмуд? Все с сигареты началось. "Старайтесь соблазнить его картинами будущего, радостями вольной жизни". "Вы еще молоды, у вас вся жизнь впереди". "Поиграйте на таких струнках, как тщеславие, самомнение, — может и откликнуться". "Вы не такой, как остальные. Вы — интеллигентный человек. Вы не испытываете гордости за то, что натворили? Ну так почему бы и не поговорить об этом откровенно?" "Попытайтесь увести его к старым связям, к семейным узам, к дням спокойной и удобной жизни". "Вы ведь из хорошей семьи". "Может быть, вам удастся оторвать его от той среды, к которой он примкнул, вернуть его в лоно того общества, к которому он принадлежит по крови". "Что вы можете сделать с неодолимой мощью государственной машины?" "Сейте в нем семена страха перед безжалостной карой". "Государство просто раздавит вас. Мы вас закопаем в могилу, и никто ни о чем не узнает". "А если, несмотря ни на что, он не будет сломлен, тогда впрысните ему яд сомнения". "У вас есть одна болезнь. Нарыв у самого выхода из прямой кишки".
Сомнение... сомнение... А действительно, откуда он узнал? Кто-то выболтал. Но кто мог? Кто? Кто еще мог знать, кроме него, что в последнее время у него возникла такая неприятная штука — нарыв? Ясно, что он хотел убедить тебя в том, что им известно все о тебе, включая самые интимные сведения о твоем теле, о его недугах. И все ради того, чтобы дать понять — у него, мол, есть свои источники информации, возможно, из среды людей, которые были твоими друзьями. Пробудить сомнения, которые могут сыграть фатальную роль, поскольку заставят тебя потерять веру в твоих товарищей, приведут к потере всякой надежды, к отчаянию, эгоизму. А эгоизм в итоге абсолютизирует закон джунглей, делает его единственным моральным ориентиром — как лучше спасти свою шкуру, пусть даже за счет других. Человеческий эгоцентризм в его самой активной форме, доведенный до крайности и ощущаемый как бесконтрольная сила: главное — я, а после меня хоть потоп.
Да, он пытался сломить или хотя бы ослабить твое сопротивление, но проиграл. А когда человек сознает, что его сопротивление сломлено? Когда противнику удается бить точно по слабым местам или бить по тому, что жизненно важно для тебя, для твоего существования, твоего достоинства, при том что ты не можешь дать сдачи. И когда воспоминания об этом приходят, на сердце ложится свинцовый груз смутного беспокойства, охватывает едва ощутимая дрожь, словно тело хочет стряхнуть с себя глубокий стыд, тревожащее сожаление, вину, которую никак не преодолеть, поскольку невозможно повернуть время вспять, изменить факты, смыть въевшееся пятно...
Амфитеатр аудитории переполнен сотнями студентов. Сидят плечом к плечу на свежевыкрашенных скамьях. Ряды и ряды лиц, прижатых плеч, поднимающихся кверху концентрическими полукружьями — от самого короткого внизу, возле кафедры, где стоит лектор у черной доски, и до самого длинного ряда наверху, почти под самым потолком, возле окон, выходящих на двор, окруженный административными постройками.
Масса лиц. Рты полуоткрыты или плотно сжаты, губы неподвижны. Напряженная тишина, нависшая над аудиторией. Странная тишина — словно жизнь приостановилась. Ряды тел —восковые фигуры в музее. Ни движения, ни дыхания. Ни словечка шепотом, ни случайного шарканья подошвы о грязный пол. Не выпрямится согнутый палец, не сдвинется взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Заснуть уже было невозможно, раздражение вновь вернулось и стало расти, физически мешая дышать.
Он попытался сесть в постели, но это оказалось не так-то просто в его новой ситуации. С первого раза не получилось. Он перекатился к краю койки и опустил ноги на пол. Только после этого удалось принять сидячее положение. Каждое движение сопровождалось глухим позвякиванием кандалов.
Он поднял глаза к клочку голубого неба в оконце вверху и попытался прикинуть, который сейчас час. Увы, время не подчинялось измерению, оно двигалось медленной бесформенной массой. Дни потеряли названия, исчезли даты, осталась только монотонная смена дня и ночи, бесстрастно отмечаемая сквозь отдушину в потолке. То голубое небо, то черное. Оконце и далекий мир, который он больше не увидит. Мир, некогда столь реальный, а теперь превратившийся в ничто.
Он встал. Голова вдруг закружилась, в ногах появилась слабость — пришлось снова сесть на постель. Нестерпимо хотелось справить малую нужду. Пришлось собраться с силами и снова встать. Медленными неверными шагами прошел в угол комнаты. Прислонившись к стене, начал делать движения ногами, как в припадке пляски святого Витта. После утомительных попыток брюки наконец расстегнулись. Он наклонился и помочился в черную резиновую парашу. В нос ударил аммиачный смрад, скопившийся в ведре за многие годы использования заключенными, которые находились здесь до него.
Снова сел на край постели. Жизненная энергия медленными волнами прокатывалась по телу, восстанавливая бодрость. Он не мог вспомнить, когда заснул накануне. В свое время он воспитал в себе эту способность — впадать в глубокий сон в любом месте: на кровати, соломенной подстилке и даже на голой земле или каменном полу.
Оконце в потолке. Маленькая птичка сидела на самом краю отдушины. Выглядывала только ее любопытная маленькая головка в одной из ячеек решетки. Лицо его невольно просияло, его охватило чувство радости, как ребенка, чья мать вернулась после долгого отсутствия, неся в руках новые игрушки в целлофановых пакетах.
События вчерашнего дня вспомнились с безразличием. Главное — жив. Только смерть внушала страх, потому что с ней наступал конец всему. Пока что, несмотря на все происшедшее, несмотря на эти стены и кандалы, несмотря на моральную осаду, на такие мелочи, как тишина, мрак и полная изоляция, несмотря на назойливую мысль, что он совершенно один противостоит безжалостной карающей силе, способной нанести удар сегодня, завтра, через минуту, и несмотря также на попытки играть на его страхах, он в этих поединках оставался сильной стороной. А почему? Сейчас еще не время было заниматься анализом. Потом, попозже он обо всем подумает, когда все выяснится и установится определенная рутина его тюремного существования. А может, наоборот — когда ситуация обострится до предела?
Вчера тот человек действовал изощренно. Сразу видно — матерый специалист по таким делам. Где его обучали, интересно? В Бейруте, Нью-Йорке? "Если знаете, что он курящий, курите прямо перед ним, смакуйте каждую затяжку". Вспомни, Азиз: когда ты первый раз попал в тюрьму, из-за чего сломался Махмуд? Все с сигареты началось. "Старайтесь соблазнить его картинами будущего, радостями вольной жизни". "Вы еще молоды, у вас вся жизнь впереди". "Поиграйте на таких струнках, как тщеславие, самомнение, — может и откликнуться". "Вы не такой, как остальные. Вы — интеллигентный человек. Вы не испытываете гордости за то, что натворили? Ну так почему бы и не поговорить об этом откровенно?" "Попытайтесь увести его к старым связям, к семейным узам, к дням спокойной и удобной жизни". "Вы ведь из хорошей семьи". "Может быть, вам удастся оторвать его от той среды, к которой он примкнул, вернуть его в лоно того общества, к которому он принадлежит по крови". "Что вы можете сделать с неодолимой мощью государственной машины?" "Сейте в нем семена страха перед безжалостной карой". "Государство просто раздавит вас. Мы вас закопаем в могилу, и никто ни о чем не узнает". "А если, несмотря ни на что, он не будет сломлен, тогда впрысните ему яд сомнения". "У вас есть одна болезнь. Нарыв у самого выхода из прямой кишки".
Сомнение... сомнение... А действительно, откуда он узнал? Кто-то выболтал. Но кто мог? Кто? Кто еще мог знать, кроме него, что в последнее время у него возникла такая неприятная штука — нарыв? Ясно, что он хотел убедить тебя в том, что им известно все о тебе, включая самые интимные сведения о твоем теле, о его недугах. И все ради того, чтобы дать понять — у него, мол, есть свои источники информации, возможно, из среды людей, которые были твоими друзьями. Пробудить сомнения, которые могут сыграть фатальную роль, поскольку заставят тебя потерять веру в твоих товарищей, приведут к потере всякой надежды, к отчаянию, эгоизму. А эгоизм в итоге абсолютизирует закон джунглей, делает его единственным моральным ориентиром — как лучше спасти свою шкуру, пусть даже за счет других. Человеческий эгоцентризм в его самой активной форме, доведенный до крайности и ощущаемый как бесконтрольная сила: главное — я, а после меня хоть потоп.
Да, он пытался сломить или хотя бы ослабить твое сопротивление, но проиграл. А когда человек сознает, что его сопротивление сломлено? Когда противнику удается бить точно по слабым местам или бить по тому, что жизненно важно для тебя, для твоего существования, твоего достоинства, при том что ты не можешь дать сдачи. И когда воспоминания об этом приходят, на сердце ложится свинцовый груз смутного беспокойства, охватывает едва ощутимая дрожь, словно тело хочет стряхнуть с себя глубокий стыд, тревожащее сожаление, вину, которую никак не преодолеть, поскольку невозможно повернуть время вспять, изменить факты, смыть въевшееся пятно...
Амфитеатр аудитории переполнен сотнями студентов. Сидят плечом к плечу на свежевыкрашенных скамьях. Ряды и ряды лиц, прижатых плеч, поднимающихся кверху концентрическими полукружьями — от самого короткого внизу, возле кафедры, где стоит лектор у черной доски, и до самого длинного ряда наверху, почти под самым потолком, возле окон, выходящих на двор, окруженный административными постройками.
Масса лиц. Рты полуоткрыты или плотно сжаты, губы неподвижны. Напряженная тишина, нависшая над аудиторией. Странная тишина — словно жизнь приостановилась. Ряды тел —восковые фигуры в музее. Ни движения, ни дыхания. Ни словечка шепотом, ни случайного шарканья подошвы о грязный пол. Не выпрямится согнутый палец, не сдвинется взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107