— А помните ее?
— Иногда вроде припоминаю, как она выглядела, но не уверен.
— А попробуйте описать, что помните.
— Она была молодая. Смех ее я помню и сейчас. А глаза вроде были чудные. Иногда они мне снятся. Они были серые, а в середине черные точки. На нее из-за ее глаз обращали внимание прохожие, когда мы шли по улице. Прямо смотрели ей в глаза и еще оборачивались потом. Вот это я и запомнил.
Все молчали, взгляды у них были отсутствующие, словно каждый из них вдруг погрузился в существующий за пределами тюремных стен свой собственный мир. Они вспоминали родительский дом, комнату с кроватью, циновкой, вешалкой, инкрустированным столиком. Мать, жену, ребенка, ползающего по полу, дочь, которая выбегала на порог, когда глава семьи возвращался домой после долгого рабочего дня...
От этих размышлений его отвлек вопрос:
— Правда, что твоя мать англичанка, Азиз? -Да.
— Ну и что же она думает обо всем этом?
— Жалеет меня, конечно. Плачет украдкой.
— А как она воспринимает твои идеи?
— Сначала растерялась, но все же сказала: я тебе верю и, что бы там люди ни говорили, я знаю — зла ты не желаешь, дурного не замышляешь. Никто меня не убедит, что мой сын преступник, которого следует держать за решеткой только за то, что он защищает бедняков или говорит, что оккупанты должны покинуть страну.
— Но ведь оккупанты — англичане.
— Она говорит, что англичане — это одно, а английский колониализм — совсем другое. Я, говорит, поняла это, пожив в Египте.
— А когда она приехала в Египет?
— В 1919 году. Как раз когда революция началась. Хрипловатый голос из темного угла вмешался в разговор:
— Товарищ Азиз, а что ты скажешь о нашей голодовке? Азиз повернулся к человеку, который все это время молчал
и сейчас впервые вступил в беседу. Седые волосы, резкие черты лица.
— О голодовке?
— Да. Когда она кончится?
— Когда мы добьемся своего.
— Ты думаешь, мы получим все, чего просим?
— Если проявим стойкость, получим.
— Мы же договорились больше не обсуждать голодовку, — раздраженно сказал высокий молодой человек. —Мы ведь приняли решение, заранее все обсудили, обо всем договорились. И не надо больше на эту тему...
— Послушай, дело ведь не только в энтузиазме, — мягко возразил пожилой узник. — Ты еще молодой и сильный, а вот о других не думаешь. Мне уже за пятьдесят, и организм у меня совсем не тот, что был раньше.
— Но ты же сам проголосовал за голодовку.
— Верно. Проголосовал.
— А теперь хочешь вновь начать дискуссию, причем в самый разгар борьбы. — Молодой человек бросил взгляд на Азиза, ища его поддержки.
— Любые дискуссии исключаются, — сказал Азиз. -- Таково было одно из наших постановлений. Вы знаете, что решение было правильным и основывалось на нашем прежнем опыте. —, Азиз обратился к седоволосому человеку: — Не надо терять самообладания. Сейчас не время для споров. Но одну вещь я хотел бы подчеркнуть: иногда уместней промолчать, чем высказывать свое мнение. Верно я говорю, отец? — Он улыбнулся. — Возраст, отец, только увеличивает нашу ответственность. Приходится многое брать на себя.
Пожилой мужчина, опустив глаза, долго молчал.
— Если ты так ставишь вопрос, — сказал он наконец, — мне сказать больше нечего.
Все вздохнули с облегчением, разговор сразу же перешел в другое русло:
— Слышали последний анекдот?..
Воспользовавшись этим, Азиз вышел из камеры. Проходя мимо открытых дверей, он невольно ловил обрывки разговоров :
— Мой сын уже старшеклассником стал. Месяц назад приходил навестить. Он уже выше меня, я просто глазам не померил...
-...целое блюдо шашлыка с рисомс Лучше ничего нет на свете...
Странно, неужели они еще чувствуют голод? Хуже всего, конечно, тем, у кого крепкое тело и здоровый аппетит... А вот чей-то заразительный смех:
— О, мое брюхо! Эти газы взорвут меня, как бомбу, и вы нее погибнете...
Сколько еще продлится эта голодовка? Лишь несколько
заключенных сохранили способность стоять на ногах: Сайед, Хильми, еще трое-четверо. Остальные лежали в камерах. Ты, Азиз, родился в богатой семье. С детства привык к калорийной еде. Но и твои силы на исходе. Сила воли, закаленная годами борьбы,—на сколько ее еще хватит? Твои товарищи смотрят на тебя с надеждой. Они сделали все возможное и невозможное. Еще до объявления голодовки каждый шаг был тщательно взвешен, подготовлен. Каждый получил возможность высказать свои соображения. Пять сотен писем были разосланы в газеты, в различные государственные учреждения, близким и друзьям. По всей стране прошли демонстрации, требующие освобождения политзаключенных. Некоторые члены парламента от партии Вафд поставили этот вопрос перед ассамблеей. Газеты публиковали подробные отчеты об условиях содержания в тюрьме... Но высшие инстанции не давали ответа: глухие по-прежнему отказывались слышать, каменные сердца не умели сострадать.
— Их следует хорошенько проучить, — заявил толстый человек с бесстрастными глазами, с золотыми орлами на плечах. — Этот порочный круг должен быть разорван. Бунтовщики никогда не успокоятся на достигнутом, никогда не подчинятся. Дай им палец — они всю руку отхватят...
Эти слова толстый человек говорил другим людям, собравшимся в его просторном кабинете. Их лица были гладко выбриты, усики подстрижены, физиономии спокойны, золото на плечах переливалось в ярком свете софитов.
Все они безоговорочно поддерживали шефа:
— Совершенно верно! Абсолютно правильно, ваше сиятельство! Как тонко вы их понимаете, насквозь видите! Разрушители социальных устоев! Ни религии, ни морали...
Их глаза горели верноподданническим восторгом...
...Сайед ходил с трудом — казалось, его ноги опутаны невидимой веревкой. Хильми двигался, опираясь обеими руками о стену о решетчатые двери. Он напоминал ребенка, делающего первые шаги. Они собрались втроем в камере Азиза, сели, скрестив ноги по-турецки, на одеяло.
— Хватит вам ходить, — сказал им Азиз раздраженно. — Почему вы не лежите?
Хильми протестующе поднял руку.
— Оставить товарищей? Без присмотра?
— Я обхожу их каждый день.
— Мы знаем. Но одного человека для обхода недостаточно. Нас должно быть трое или четверо. Чем больше, тем лучше. Это поднимает их моральный дух.
Сайед кивнул в знак согласия.
— Азиз, не будь чересчур самоуверен. Твои силы, брат, тоже имеют предел.
— Конечно. Но я врач и свои возможности знаю. Пульс у меня медленный, ровный. Каждое утро я принимаю душ. Слабость, конечно, есть, но в остальном все в порядке. Сайед смотрел на него с удивлением.
— С ума ты, что ли, сошел? Душ по утрам? Да еще эти обходы утром и вечером.
— Да. Я, представь себе, чувствую себя лучше, когда двигаюсь. Я даже думаю еще неделю так протянуть.
— Ну, это еще надо посмотреть.
— Я чувствую, что смогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107