Глаза бегали, спасаясь от его взгляда. Цвет их напоминал болото. Азиз увидел в них вызов и отчаяние, беспомощность и ненависть, хитрость и страх, жалкую затравлен-ность. Взгляд сломленного человека. Снова этот голос, словно издалека:
— Все, что они хотят от тебя, — это печатный станок в Танте.
— Станок, значит?..
Опять видения. Мир вдруг сузился, превратился в узкий длинный туннель, в конце которого была маленькая комнатка, отсыревшие стены с трещинами, идущими от потолка, кровать, кресло, яркая электрическая лампа. Железная махина с колесами, которые непрерывно вращались, выплевывая сквозь частокол зубов отпечатанные листки бумаги, растущие до потолка кипы листовок, заполнявшие скудное пространство и наступавшие на хрупкую человеческую плоть. Человек стоит с закрытыми глазами, пошатываясь от усталости. Изможденная фигура, кормящая бумагой прожорливую машину, подливающая черную краску в цилиндр. На почерневшем лице иногда сверкают белизной зубы.
Весь мир, вся жизнь, мечты, эмоции и все его благоразумие сжались до пределов этой комнатки. Именно она стала стимулом его жизни, ее смыслом, как артерия, питающая сердце алой кровью, теплом, любовью.
Лицо Хусейна приблизилось. Шепот в самое ухо:
— Элементарную вещь от тебя хотят. Подумай. Ну неужели хочется гнить здесь до конца дней? Соглашайся. Чем это тебе повредит? Адрес, Азиз. Только адрес. И никто не узнает, что назвал его ты. Чего боишься? Дело-то простое.
Азиз всмотрелся в лицо, которое почти касалось его, и не узнал — будто видел его впервые. Глаза Хусейна шарили по его лицу, искали ответа, хотя и понимали, что сидящий рядом человек глух к его словам.
Тот день он хорошо помнил. Солнечный сентябрьский день. Еще не закончились летние каникулы, а в медицинском колледже уже вовсю кипела работа.
К зданиям Новой и Старой больниц устремился нескончаемый поток студентов. Студенты идут по мосту с учебниками под мышками, белые халаты переброшены через плечо, стетоскопы торчат из карманов брюк. Смех, болтовня не затихают ни на миг.
Но именно в тот день группа студентов, направлявшихся к Новой больнице, свернула влево и пошла по короткой эвкалиптовой аллее к спортивному комплексу. Зеленый травяной ковер ласкал взгляд, давая отдых глазам, утомленным чтением убористого шрифта на глянцевых страницах книг с раннего утра до позднего вечера — уже при электрических лампочках. Здесь, под ясным голубым небом, они позволяли себе короткую передышку.
На сей раз собрались не случайно. Никто не остановился, чтобы просто порадоваться солнцу, траве. Все направлялись к низкому длинному зданию и проходили без задержки внутрь через боковую дверь.
Азиз шел впереди Хусейна и Халиля, которые о чем-то спорили на ходу. До него доносились лишь отдельные слова. Азиз обратил внимание, что некоторые шкафы, предназначавшиеся для спортивной экипировки, раскрыты и оттуда торчат цветные рубашки, белые шорты, носки. Другие шкафы заперты на висячие замки. Паркет на полу истерт временем и тысячами ног, которые годами ходили по нему. Толстый слой пыли въелся в дерево, и оттого пол выглядит местами как земляной.
Резиновые подошвы топчутся, поднимая в воздух пыль. Деревянные табуретки и лавки сдвинуты, и сидящие на них прислонились спинами к шкафам. Те, кому удалось пристроиться на скамейке, сидели зажатые с двух сторон, скрестив ноги или поджав их, чтобы дать место другим, продолжавшим прибывать. Некоторые расстелили на полу газеты, носовые платки, старые мешки и сидели, сдвигаясь все плотнее, по мере того как подходили новые студенты. Они вытягивали шеи, стараясь ничего не упустить.
Посреди комнаты стоял небольшой стол на тонких ножках, поверхность которого была вся в трещинах, черных и желтых пятнах: это был явно повидавший виды стол — за ним писали, ели, на него становились ногами, чтобы дотянуться до какой-нибудь высокой полки. Теперь за ним восседали Хусейн и Хал иль.
Азиз нашел для себя местечко в углу среди плотной массы студентов. От тесноты было не продохнуть, однако никто не сетовал.
Сначала стояли шум и гвалт: сотня голосов говорила одновременно, сотни ног топали и шаркали. Общий шум перекрывали отдельные возгласы, громкий смех, стук передаваемых через головы скамеек, скрип расшатанных стульев. Постепенно передвижения прекратились, шум голосов стал затихать, и наконец воцарилась тишина.
Азиз оглядел лица собравшихся. Двигались желваки под кожей от сдерживаемого напряжения и беспокойства, лица отдавали желтизной, как у преждевременно состарившихся. А у иных — от тревоги, которая уродовала молодые лица, гасила огонек жизни в глазах.
Взгляды всех были прикованы к сидящим за столом. Поблескивали очки в скудном для такой большой комнаты освещении. Мелькнула красная феска, которую снял с головы высокий смуглый студент, неподалеку от стола маячила голова в тюрбане. Молодой человек раскачивался, сидя по-турецки, словно на молитве в мечети. Его щуплое тело терялось в складках просторного черного кафтана. В другом конце комнаты возле двери внимание Азиза привлекла еще одна характерная фигура. Лицо, словно высеченное из гранита, неподвижное, как маска, с угольно-черной бородой. Ни один мускул не двигался на этом суровом лице, а глаза смотрели прямо перед собой, в них застыла скука ожидания...
А ожидание затянулось. Двое сидевших за столом были погружены в беседу шепотом и не обращали внимания на окружающих. Видно, обсуждали что-то чрезвычайно важное. Но вот Халиль поднялся и сделал знак рукой, призывая к тишине. Все смолкли, казалось, даже дыхание затаили. Окинув взглядом присутствующих, Халиль заговорил.
Азиз вслушивался в поток слов и фраз, которые лились, как водопад, прорвавший плотину, но не мог уловить их смысла. Голос звучал громко, отдаваясь в барабанных перепонках, как эхо в пустоте, но речь казалась лишенной внутренней логики и не находила отклика в душе.
Глаза Халиля неотрывно следили за реакцией собравшихся. Что-то было в них странное, они напоминали глаза слепца. В них не было ни человеческого тепла, ни блеска интеллекта.
Рот-щель открывался и закрывался в монотонном механическом движении, не в силах остановиться. Слова, слова, слова — непрерывный поток без пауз: империализм... свобода или смерть во имя национального дела... наша цель — покончить с английской оккупацией, и мы от нее не отступим... А потом поток внезапно прервался, и эхо последних слов застряло в чащобе повернутых к оратору лиц:
— Да здравствует национально освободительная борьба египетского народа!
И все.
Из дальнего конца комнаты потянулась вверх рука. Все повернулись к монолитному лицу, обрамленному угольно-черной бородой. Густой голос низко зазвучал в тишине, отчетливо выговаривая каждое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Все, что они хотят от тебя, — это печатный станок в Танте.
— Станок, значит?..
Опять видения. Мир вдруг сузился, превратился в узкий длинный туннель, в конце которого была маленькая комнатка, отсыревшие стены с трещинами, идущими от потолка, кровать, кресло, яркая электрическая лампа. Железная махина с колесами, которые непрерывно вращались, выплевывая сквозь частокол зубов отпечатанные листки бумаги, растущие до потолка кипы листовок, заполнявшие скудное пространство и наступавшие на хрупкую человеческую плоть. Человек стоит с закрытыми глазами, пошатываясь от усталости. Изможденная фигура, кормящая бумагой прожорливую машину, подливающая черную краску в цилиндр. На почерневшем лице иногда сверкают белизной зубы.
Весь мир, вся жизнь, мечты, эмоции и все его благоразумие сжались до пределов этой комнатки. Именно она стала стимулом его жизни, ее смыслом, как артерия, питающая сердце алой кровью, теплом, любовью.
Лицо Хусейна приблизилось. Шепот в самое ухо:
— Элементарную вещь от тебя хотят. Подумай. Ну неужели хочется гнить здесь до конца дней? Соглашайся. Чем это тебе повредит? Адрес, Азиз. Только адрес. И никто не узнает, что назвал его ты. Чего боишься? Дело-то простое.
Азиз всмотрелся в лицо, которое почти касалось его, и не узнал — будто видел его впервые. Глаза Хусейна шарили по его лицу, искали ответа, хотя и понимали, что сидящий рядом человек глух к его словам.
Тот день он хорошо помнил. Солнечный сентябрьский день. Еще не закончились летние каникулы, а в медицинском колледже уже вовсю кипела работа.
К зданиям Новой и Старой больниц устремился нескончаемый поток студентов. Студенты идут по мосту с учебниками под мышками, белые халаты переброшены через плечо, стетоскопы торчат из карманов брюк. Смех, болтовня не затихают ни на миг.
Но именно в тот день группа студентов, направлявшихся к Новой больнице, свернула влево и пошла по короткой эвкалиптовой аллее к спортивному комплексу. Зеленый травяной ковер ласкал взгляд, давая отдых глазам, утомленным чтением убористого шрифта на глянцевых страницах книг с раннего утра до позднего вечера — уже при электрических лампочках. Здесь, под ясным голубым небом, они позволяли себе короткую передышку.
На сей раз собрались не случайно. Никто не остановился, чтобы просто порадоваться солнцу, траве. Все направлялись к низкому длинному зданию и проходили без задержки внутрь через боковую дверь.
Азиз шел впереди Хусейна и Халиля, которые о чем-то спорили на ходу. До него доносились лишь отдельные слова. Азиз обратил внимание, что некоторые шкафы, предназначавшиеся для спортивной экипировки, раскрыты и оттуда торчат цветные рубашки, белые шорты, носки. Другие шкафы заперты на висячие замки. Паркет на полу истерт временем и тысячами ног, которые годами ходили по нему. Толстый слой пыли въелся в дерево, и оттого пол выглядит местами как земляной.
Резиновые подошвы топчутся, поднимая в воздух пыль. Деревянные табуретки и лавки сдвинуты, и сидящие на них прислонились спинами к шкафам. Те, кому удалось пристроиться на скамейке, сидели зажатые с двух сторон, скрестив ноги или поджав их, чтобы дать место другим, продолжавшим прибывать. Некоторые расстелили на полу газеты, носовые платки, старые мешки и сидели, сдвигаясь все плотнее, по мере того как подходили новые студенты. Они вытягивали шеи, стараясь ничего не упустить.
Посреди комнаты стоял небольшой стол на тонких ножках, поверхность которого была вся в трещинах, черных и желтых пятнах: это был явно повидавший виды стол — за ним писали, ели, на него становились ногами, чтобы дотянуться до какой-нибудь высокой полки. Теперь за ним восседали Хусейн и Хал иль.
Азиз нашел для себя местечко в углу среди плотной массы студентов. От тесноты было не продохнуть, однако никто не сетовал.
Сначала стояли шум и гвалт: сотня голосов говорила одновременно, сотни ног топали и шаркали. Общий шум перекрывали отдельные возгласы, громкий смех, стук передаваемых через головы скамеек, скрип расшатанных стульев. Постепенно передвижения прекратились, шум голосов стал затихать, и наконец воцарилась тишина.
Азиз оглядел лица собравшихся. Двигались желваки под кожей от сдерживаемого напряжения и беспокойства, лица отдавали желтизной, как у преждевременно состарившихся. А у иных — от тревоги, которая уродовала молодые лица, гасила огонек жизни в глазах.
Взгляды всех были прикованы к сидящим за столом. Поблескивали очки в скудном для такой большой комнаты освещении. Мелькнула красная феска, которую снял с головы высокий смуглый студент, неподалеку от стола маячила голова в тюрбане. Молодой человек раскачивался, сидя по-турецки, словно на молитве в мечети. Его щуплое тело терялось в складках просторного черного кафтана. В другом конце комнаты возле двери внимание Азиза привлекла еще одна характерная фигура. Лицо, словно высеченное из гранита, неподвижное, как маска, с угольно-черной бородой. Ни один мускул не двигался на этом суровом лице, а глаза смотрели прямо перед собой, в них застыла скука ожидания...
А ожидание затянулось. Двое сидевших за столом были погружены в беседу шепотом и не обращали внимания на окружающих. Видно, обсуждали что-то чрезвычайно важное. Но вот Халиль поднялся и сделал знак рукой, призывая к тишине. Все смолкли, казалось, даже дыхание затаили. Окинув взглядом присутствующих, Халиль заговорил.
Азиз вслушивался в поток слов и фраз, которые лились, как водопад, прорвавший плотину, но не мог уловить их смысла. Голос звучал громко, отдаваясь в барабанных перепонках, как эхо в пустоте, но речь казалась лишенной внутренней логики и не находила отклика в душе.
Глаза Халиля неотрывно следили за реакцией собравшихся. Что-то было в них странное, они напоминали глаза слепца. В них не было ни человеческого тепла, ни блеска интеллекта.
Рот-щель открывался и закрывался в монотонном механическом движении, не в силах остановиться. Слова, слова, слова — непрерывный поток без пауз: империализм... свобода или смерть во имя национального дела... наша цель — покончить с английской оккупацией, и мы от нее не отступим... А потом поток внезапно прервался, и эхо последних слов застряло в чащобе повернутых к оратору лиц:
— Да здравствует национально освободительная борьба египетского народа!
И все.
Из дальнего конца комнаты потянулась вверх рука. Все повернулись к монолитному лицу, обрамленному угольно-черной бородой. Густой голос низко зазвучал в тишине, отчетливо выговаривая каждое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107