поэтому, даже если девушка останется вольной, она все равно учится готовить и подавать вкусные блюда, красиво ходить, уметь держать себя в обществе и следить за своей внешностью, позаботиться о мужчине, знать любовные танцы и так далее.
Разумеется, Элизабет Кардуэл ничего этого не умела. И пришлось признать, что по всем параметрам она была именно тем, кем считал её Камчак, «маленькой дикаркой». Но, если быть справедливым, очень хорошенькой маленькой дикаркой.
Камчак прищелкнул пальцами и указал на ковер на полу. Элизабет преклонилась перед ним, прижимая к себе меха, и склонила голову к его стопам.
Она была рабыней.
К моему удивлению, Камчак по причинам, которые он мне не объяснил, не стал обряжать Элизабет Кардуэл в кейджер, к большому неудовольствию других рабынь лагеря. Более того, он не стал её клеймить и вдевать ей в нос тонкое золотое кольцо, как у тачакских женщин, и даже, что уж совсем казалось непостижимым, не надел на неё тарианский ошейник. Само собой, он не разрешил ей заплетать или как-либо укладывать волосы — они должны быть распущены, но для того, чтобы обозначить её как рабыню, было вполне достаточно и только этого.
Он разрешил ей разрезать и сшить себе одеяние без рукавов из шкуры красного ларла. Шить она почти не умела, и я с удовольствием слушал её ругательства, когда она, привязанная теперь только за временный ошейник и цепь, приделанную к кольцу, время от времени втыкала костяную иглу себе в палец или делала неправильный стежок нитью из жилы.
Шов оказывался то слишком плотным и морщил и топорщил мех, то слишком свободным и в перспективе открыл бы напоказ то, что должно было скрываться одеждой. Я сделал неоригинальный вывод, что девушки, подобные Элизабет Кардуэл, привыкшие покупать готовую одежду в магазинах Земли, были не так искусны в обращении с иглой, как, возможно, бывали искусны в иных заботах, сопряженных с ведением домашнего хозяйства, — в умениях, которые, как оказалось, могли пригодиться и в другой необычной ситуации.
Наконец Элизабет закончила шить, и Камчак отвязал её, чтобы она смогла подняться и нарядиться в обнову.
К своему удовольствию, я отметил, что её меховое пальто свисает несколько ниже колен.
Камчак критически осмотрел этот наряд и, вытащив из-за пояса кайву, обкромсал подол настолько, что теперь он был даже короче, чем то очаровательное желтое платье, в котором Элизабет попала в плен.
— Но это была длина кожаных платьев тачакских женщин.. — осмелилась протестовать Элизабет.
Я перевел.
— Но ты — рабыня, — ответил Камчак.
Я перевел его замечание.
Элизабет поникла головой.
У неё были красивые, стройные ноги. Камчак, мужчина, получал удовольствие от созерцания их.
Кроме того, что он был мужчиной, Камчак к тому же был её господином — он приобрел девицу, следовательно, мог удовлетворить свое желание. Должен заметить, что я вполне одобрял его действия. Я не был против того, чтобы наблюдать, как очаровательная мисс Кардуэл передвигается по фургону.
Камчак заставил её пройтись несколько раз туда-сюда по фургону, сделал замечание о её походке, а затем, к удивлению нас обоих — моему и мисс Кардуэл, он не сковал её, но разрешил прогуляться по лагерю без охраны, предупредив только, чтобы она вернулась до наступления темноты — то есть до того, как выпустят сторожевых слинов.
Она робко кивнула, улыбнулась и легко соскочила с откинутого борта фургона.
Я был рад, что ей предоставили так много свободы.
— Она понравилась тебе? — спросил я Камчака.
Он ухмыльнулся.
— Она всего-навсего маленькая дикарка, — ответил он, затем посмотрел на меня: — Я хочу Африз из Тарии, — заявил Камчак.
Интересно, что это за женщина? Для кочевника Камчак обходился со своей маленькой варваркой-рабыней, я бы сказал, весьма мягко. Это не означало, что Элизабет не работала или не получала колотушек, но в целом, учитывая обычную долю тачакской рабыни, по-моему, с ней обращались неплохо. Могу поведать про то, как однажды, вернувшись с поисков навоза с мешком, заполненным лишь наполовину, Элизабет заявила, что это все, что ей удалось отыскать за день.
Камчак, особо не церемонясь, тут же запихнул её головой в тот самый мешок и завязал его. Освободил он её на следующее утро, и никогда более Элизабет Кардуэл не приносила полупустого мешка с кизяком в фургон Камчака.
Итак, восседавший на каийле кассар приставил копье под подбородок стоявшей перед ним на коленях девушки. Внезапно он рассмеялся и убрал оружие.
Я вздохнул с облегчением.
Кассар тронул поводья и приблизился к Камчаку.
— Сколько ты хочешь за свою очаровательную маленькую варварку? — спросил он.
— Она не для продажи, — ответил Камчак.
— Тогда, быть может, пари? — настаивал всадник.
Его звали Альбрехт, и коль снова он был кассаром, то в любых соревнованиях он выступал против нас с Камчаком.
Мое сердце бешено застучало.
Глаза Камчака вспыхнули. Он был тачаком.
— На что? — кратко поинтересовался он.
— На результат состязания, — сказал Альбрехт и указал на двух принадлежавших ему девушек, кутающихся в меха слева от нас. — Твоя против этих двоих.
Эти девушки были обе из Тарии, обе были прелестны и обе, без сомнения, искусны в потакании прихотям воинов народов фургонов.
Конрад, услышав предложения Альбрехта, насмешливо фыркнул.
— Нет, — крикнул Альбрехт, — я серьезно!
— По рукам! — ухмыльнулся Камчак.
За нами наблюдали несколько детей, мужчин и рабынь. Как только Камчак согласился на предложение Альбрехта, дети и рабыни моментально исчезли.
Не успели мы и глазом моргнуть, как они уже показались меж фургонов, радостно крича:
— Состязание! Состязание!
Скоро, к моему неудовольствию, значительное число тачаков — женщин, мужчин и их рабов уже толпилось около расчищенного под состязание участка. Условия ставок определились довольно быстро.
В толпе, кроме тачаков и их рабов, было несколько кассаров, один или два воина-паравачи и даже один из катайев. Даже рабыни в толпе выглядели как равные прочим. Через минуту ставки были уже сделаны.
Тачаки не отличались в этом от большинства горианских жителей — здесь все обожали пари. Ни для кого не было тайной, что тачак мог поставить все свое стадо босков на результат одного забега каийл; целая дюжина рабынь могла поменять господина из-за какой-нибудь мелочи типа направления, в котором полетит или не полетит та или иная птица, или из-за неугаданного числа семечек в тоспите.
Обе девушки Альбрехта стояли в стороне, глаза их сияли, они старались вести себя скромно и не смеяться. Некоторые рабыни из толпы смотрели на них с плохо скрываемой завистью. Для девушки стоять в качестве ставки в тачакских состязаниях — большая честь. К моему удивлению, Элизабет Кардуэл тоже, казалось, радовал такой поворот событий, хотя я с трудом мог понять почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Разумеется, Элизабет Кардуэл ничего этого не умела. И пришлось признать, что по всем параметрам она была именно тем, кем считал её Камчак, «маленькой дикаркой». Но, если быть справедливым, очень хорошенькой маленькой дикаркой.
Камчак прищелкнул пальцами и указал на ковер на полу. Элизабет преклонилась перед ним, прижимая к себе меха, и склонила голову к его стопам.
Она была рабыней.
К моему удивлению, Камчак по причинам, которые он мне не объяснил, не стал обряжать Элизабет Кардуэл в кейджер, к большому неудовольствию других рабынь лагеря. Более того, он не стал её клеймить и вдевать ей в нос тонкое золотое кольцо, как у тачакских женщин, и даже, что уж совсем казалось непостижимым, не надел на неё тарианский ошейник. Само собой, он не разрешил ей заплетать или как-либо укладывать волосы — они должны быть распущены, но для того, чтобы обозначить её как рабыню, было вполне достаточно и только этого.
Он разрешил ей разрезать и сшить себе одеяние без рукавов из шкуры красного ларла. Шить она почти не умела, и я с удовольствием слушал её ругательства, когда она, привязанная теперь только за временный ошейник и цепь, приделанную к кольцу, время от времени втыкала костяную иглу себе в палец или делала неправильный стежок нитью из жилы.
Шов оказывался то слишком плотным и морщил и топорщил мех, то слишком свободным и в перспективе открыл бы напоказ то, что должно было скрываться одеждой. Я сделал неоригинальный вывод, что девушки, подобные Элизабет Кардуэл, привыкшие покупать готовую одежду в магазинах Земли, были не так искусны в обращении с иглой, как, возможно, бывали искусны в иных заботах, сопряженных с ведением домашнего хозяйства, — в умениях, которые, как оказалось, могли пригодиться и в другой необычной ситуации.
Наконец Элизабет закончила шить, и Камчак отвязал её, чтобы она смогла подняться и нарядиться в обнову.
К своему удовольствию, я отметил, что её меховое пальто свисает несколько ниже колен.
Камчак критически осмотрел этот наряд и, вытащив из-за пояса кайву, обкромсал подол настолько, что теперь он был даже короче, чем то очаровательное желтое платье, в котором Элизабет попала в плен.
— Но это была длина кожаных платьев тачакских женщин.. — осмелилась протестовать Элизабет.
Я перевел.
— Но ты — рабыня, — ответил Камчак.
Я перевел его замечание.
Элизабет поникла головой.
У неё были красивые, стройные ноги. Камчак, мужчина, получал удовольствие от созерцания их.
Кроме того, что он был мужчиной, Камчак к тому же был её господином — он приобрел девицу, следовательно, мог удовлетворить свое желание. Должен заметить, что я вполне одобрял его действия. Я не был против того, чтобы наблюдать, как очаровательная мисс Кардуэл передвигается по фургону.
Камчак заставил её пройтись несколько раз туда-сюда по фургону, сделал замечание о её походке, а затем, к удивлению нас обоих — моему и мисс Кардуэл, он не сковал её, но разрешил прогуляться по лагерю без охраны, предупредив только, чтобы она вернулась до наступления темноты — то есть до того, как выпустят сторожевых слинов.
Она робко кивнула, улыбнулась и легко соскочила с откинутого борта фургона.
Я был рад, что ей предоставили так много свободы.
— Она понравилась тебе? — спросил я Камчака.
Он ухмыльнулся.
— Она всего-навсего маленькая дикарка, — ответил он, затем посмотрел на меня: — Я хочу Африз из Тарии, — заявил Камчак.
Интересно, что это за женщина? Для кочевника Камчак обходился со своей маленькой варваркой-рабыней, я бы сказал, весьма мягко. Это не означало, что Элизабет не работала или не получала колотушек, но в целом, учитывая обычную долю тачакской рабыни, по-моему, с ней обращались неплохо. Могу поведать про то, как однажды, вернувшись с поисков навоза с мешком, заполненным лишь наполовину, Элизабет заявила, что это все, что ей удалось отыскать за день.
Камчак, особо не церемонясь, тут же запихнул её головой в тот самый мешок и завязал его. Освободил он её на следующее утро, и никогда более Элизабет Кардуэл не приносила полупустого мешка с кизяком в фургон Камчака.
Итак, восседавший на каийле кассар приставил копье под подбородок стоявшей перед ним на коленях девушки. Внезапно он рассмеялся и убрал оружие.
Я вздохнул с облегчением.
Кассар тронул поводья и приблизился к Камчаку.
— Сколько ты хочешь за свою очаровательную маленькую варварку? — спросил он.
— Она не для продажи, — ответил Камчак.
— Тогда, быть может, пари? — настаивал всадник.
Его звали Альбрехт, и коль снова он был кассаром, то в любых соревнованиях он выступал против нас с Камчаком.
Мое сердце бешено застучало.
Глаза Камчака вспыхнули. Он был тачаком.
— На что? — кратко поинтересовался он.
— На результат состязания, — сказал Альбрехт и указал на двух принадлежавших ему девушек, кутающихся в меха слева от нас. — Твоя против этих двоих.
Эти девушки были обе из Тарии, обе были прелестны и обе, без сомнения, искусны в потакании прихотям воинов народов фургонов.
Конрад, услышав предложения Альбрехта, насмешливо фыркнул.
— Нет, — крикнул Альбрехт, — я серьезно!
— По рукам! — ухмыльнулся Камчак.
За нами наблюдали несколько детей, мужчин и рабынь. Как только Камчак согласился на предложение Альбрехта, дети и рабыни моментально исчезли.
Не успели мы и глазом моргнуть, как они уже показались меж фургонов, радостно крича:
— Состязание! Состязание!
Скоро, к моему неудовольствию, значительное число тачаков — женщин, мужчин и их рабов уже толпилось около расчищенного под состязание участка. Условия ставок определились довольно быстро.
В толпе, кроме тачаков и их рабов, было несколько кассаров, один или два воина-паравачи и даже один из катайев. Даже рабыни в толпе выглядели как равные прочим. Через минуту ставки были уже сделаны.
Тачаки не отличались в этом от большинства горианских жителей — здесь все обожали пари. Ни для кого не было тайной, что тачак мог поставить все свое стадо босков на результат одного забега каийл; целая дюжина рабынь могла поменять господина из-за какой-нибудь мелочи типа направления, в котором полетит или не полетит та или иная птица, или из-за неугаданного числа семечек в тоспите.
Обе девушки Альбрехта стояли в стороне, глаза их сияли, они старались вести себя скромно и не смеяться. Некоторые рабыни из толпы смотрели на них с плохо скрываемой завистью. Для девушки стоять в качестве ставки в тачакских состязаниях — большая честь. К моему удивлению, Элизабет Кардуэл тоже, казалось, радовал такой поворот событий, хотя я с трудом мог понять почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104