Эта ночь, ночь его триумфа, казалось, совсем его не радовала.
— Убар тачаков не выглядит счастливым, — заметил я.
Камчак поднял голову и грустно посмотрел на меня.
— Город в огне, — продолжал я.
— Пусть горит, — мрачно ответил он.
— Он у твоих ног.
— Он мне не нужен.
— Чего же ты хотел?
— Только крови Сафрара.
— И все это только ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака?
— Ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака, я бы спалил и тысячу городов.
— Вот как? — Я был удивлен.
— Это был мой отец, — ответил Камчак и отвернулся.
В ходе вечера в зал время от времени входили воины и гонцы с поручениями, прибывающие сюда из разных концов города и даже от находившихся в степи тачакских фургонов, проделавшие, быть может, многочасовой путь, чтобы передать убару сообщение.
Они подходили к Камчаку, обменивались с ним несколькими словами и быстро оставляли зал.
Вина и закуски подавались на столы без остановки, и даже тарианская знать — под угрозой кайвы у них за спиной — принуждена была поглощать вино в неимоверных количествах, отчего многие из них, опьянев, принимались жаловаться друг другу на тяготы прошедшего дня или стонать, раскачиваясь из стороны в сторону, горестно обхватив голову руками, в то время как общее веселье в зале росло пропорционально выпитому. В один из моментов празднества в зал вошли три тачакские девушки в развевающихся на них шелках и втолкнули перед собой упирающуюся растрепанную тарианку. Они связали девушке руки, забросив петлю ей на шею.
— Она была нашей госпожой! — объявила одна из тачакских девушек, ведя за собой тарианку по всему залу и подгоняя её плетью.
При этом сообщении находившиеся в зале тачачки радостно захлопали в ладоши, на лицах у них отразилось ликование. Некоторые из них тут же выбежали из зала и вскоре вернулись, ведя перед собой тарианок, в услужении у которых они находились ещё несколько часов назад. Входящих в зал тарианок принуждали взбить волосы и вымыть ноги, прежде чем им позволяли выполнять обязанности прислуживающих за столами рабынь. Позже некоторых из них заставили танцевать для победителей. В разгар пиршества одна из тачакских девушек, указывая на бывшую свою госпожу, вдруг воскликнула:
— Что мне предложат за эту рабыню?
Кто-то, решив поддержать игру, выкрикнул свою цену — что-то около пары медяков. Тачакские девушки завизжали от удовольствия, призывая мужчин включиться в импровизированную распродажу их бывших хозяек. Одна из самых красивых тарианок была продана всего за семь медных тарианских монет. И вдруг в зале появился очередной посыльный и торопливо подбежал к Камчаку. Убар тачаков выслушал его с бесстрастным выражением лица и решительно встал из-за стола. Широким жестом он указал на пленных тарианцев.
— Увести их, — приказал он. — Заковать в цепи, посадить в крепость и найти для них занятие. Пусть работают.
Фаниуса Турмуса, Камраса и всех членов Городского Совета охранники немедленно вывели из зала.
Разговоры за столами стихли, все присутствующие молча смотрели на Камчака. Даже музыканты опустили инструменты.
— Пир окончен, — сообщил Камчак.
Тачаки и приглашенные, не дожидаясь дальнейших указаний, поспешно оставили зал.
Камчак — в наброшенной на плечо мантии убара стоял у трона Фаниуса Турмуса и мрачно смотрел на опустевшие столы, перевернутые кубки с вином и остатки праздничного пиршества. Лишь он, Гарольд и я одни остались в тронном зале.
— Что случилось? — не в силах скрыть тревоги спросил я.
— Боски и фургоны подверглись нападению, — сообщил Камчак.
— Кто напал? — воскликнул Гарольд.
— Паравачи, — коротко ответил Камчак.
Глава 23. БИТВА У ЛАГЕРЯ
Пришпорив своих каийл, мы с Гарольдом помчались к сопровождавшим штурмовое войско Камчака фургонам. Их было около двух дюжин, большей частью груженных провиантом. С одной из повозок верх был снят — там находились похищенные нами у Сафрара два тарна. Поскольку тарн — птица боевая, тачакам показалось, что при штурме города тарны будут нелишними.
Мы собрались лететь за подмогой. Гарольд — к кассарам, я — к катайям. Хотя, честно сказать, надежды на то, что кто-нибудь из них придет на помощь тачакам, почти не было. После этого мы намеревались вернуться к своим, возвращавшимся к лагерю для защиты босков и людей. Камчак, так и не сумевший отомстить Сафрару за Катайтачака, готовился покинуть город. Он должен был двинуть войска на паравачей.
Когда-то давно, впервые оказавшись на равнине Тарии, я встретил четырех всадников, одним из них был Камчак. Каково же было мое удивление, когда чуть позже я узнал, что трое других — Конрад, Хакимба и Толнус оказались не кем иным, как убарами кассаров, катайев и паравачей. Тогда я ещё не знал, что простые воины из разных племен, как правило, не прогуливаются вместе. Те, кого я принял за обычных кочевников, на самом деле оказались специально съехавшимися на совет убарами.
Вообще-то у кочевых племен принято скрывать подлинных убаров — чтобы уберечь истинного убара от покушения, каждый народ имеет подставного предводителя. Но по словам Камчака, Конрад, Хакимба и Толнус являлись истинными вождями своих племен.
Пытаясь снизиться над растревоженным лагерем катайев, я едва уберегся от стрел — меня спасла яркая куртка посланника. Вскоре меня отвели к возвышению, где восседал мнимый убар. Большого труда стоило мне убедить конвой в том, что я знаю их истинного убара, и лишь после того, как я назвал его имя, меня провели к Хакимбе.
Как я и думал, сообщение о плачевном положении тачаков не вызвало у него особого сочувствия — карие глаза Хакимбы смотрели по-прежнему равнодушно с покрытого шрамами лица; то, что паравачи совершают набеги на стада и фургоны тачаков в то время, как те воюют в Тарии, ничуть не волновало предводителя катайев; правда, он порицал паравачей за то, что они делают набеги в Год Знамений — время всеобщего перемирия племен… Тогда я попытался сменить тактику и заявил, что между паравачами и тарианцами возможен заговор и что паравачи даже в этот год не гнушаются совершать набеги, рассчитывая этим отвлечь внимание тачаков от Тарии.
Похоже, мои слова произвели какое-то впечатление, и все-таки при всем своем неодобрении действий паравачей и особенно их возможного сговора с тарианцами Хакимба не соглашался помочь воинами.
— У нас есть свои фургоны, — наконец медленно произнес он, — свои. Не тачакские, не паравачские, не кассарские — свои. Так вот, если паравачи нападут на наши фургоны, мы будем сражаться. Не раньше.
Хакимба был непреклонен.
С тяжелым сердцем я взобрался на спину тарна.
— Я слышал, что паравачи убивают босков, — сказал я уже сидя в седле.
— Убивают босков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Убар тачаков не выглядит счастливым, — заметил я.
Камчак поднял голову и грустно посмотрел на меня.
— Город в огне, — продолжал я.
— Пусть горит, — мрачно ответил он.
— Он у твоих ног.
— Он мне не нужен.
— Чего же ты хотел?
— Только крови Сафрара.
— И все это только ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака?
— Ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака, я бы спалил и тысячу городов.
— Вот как? — Я был удивлен.
— Это был мой отец, — ответил Камчак и отвернулся.
В ходе вечера в зал время от времени входили воины и гонцы с поручениями, прибывающие сюда из разных концов города и даже от находившихся в степи тачакских фургонов, проделавшие, быть может, многочасовой путь, чтобы передать убару сообщение.
Они подходили к Камчаку, обменивались с ним несколькими словами и быстро оставляли зал.
Вина и закуски подавались на столы без остановки, и даже тарианская знать — под угрозой кайвы у них за спиной — принуждена была поглощать вино в неимоверных количествах, отчего многие из них, опьянев, принимались жаловаться друг другу на тяготы прошедшего дня или стонать, раскачиваясь из стороны в сторону, горестно обхватив голову руками, в то время как общее веселье в зале росло пропорционально выпитому. В один из моментов празднества в зал вошли три тачакские девушки в развевающихся на них шелках и втолкнули перед собой упирающуюся растрепанную тарианку. Они связали девушке руки, забросив петлю ей на шею.
— Она была нашей госпожой! — объявила одна из тачакских девушек, ведя за собой тарианку по всему залу и подгоняя её плетью.
При этом сообщении находившиеся в зале тачачки радостно захлопали в ладоши, на лицах у них отразилось ликование. Некоторые из них тут же выбежали из зала и вскоре вернулись, ведя перед собой тарианок, в услужении у которых они находились ещё несколько часов назад. Входящих в зал тарианок принуждали взбить волосы и вымыть ноги, прежде чем им позволяли выполнять обязанности прислуживающих за столами рабынь. Позже некоторых из них заставили танцевать для победителей. В разгар пиршества одна из тачакских девушек, указывая на бывшую свою госпожу, вдруг воскликнула:
— Что мне предложат за эту рабыню?
Кто-то, решив поддержать игру, выкрикнул свою цену — что-то около пары медяков. Тачакские девушки завизжали от удовольствия, призывая мужчин включиться в импровизированную распродажу их бывших хозяек. Одна из самых красивых тарианок была продана всего за семь медных тарианских монет. И вдруг в зале появился очередной посыльный и торопливо подбежал к Камчаку. Убар тачаков выслушал его с бесстрастным выражением лица и решительно встал из-за стола. Широким жестом он указал на пленных тарианцев.
— Увести их, — приказал он. — Заковать в цепи, посадить в крепость и найти для них занятие. Пусть работают.
Фаниуса Турмуса, Камраса и всех членов Городского Совета охранники немедленно вывели из зала.
Разговоры за столами стихли, все присутствующие молча смотрели на Камчака. Даже музыканты опустили инструменты.
— Пир окончен, — сообщил Камчак.
Тачаки и приглашенные, не дожидаясь дальнейших указаний, поспешно оставили зал.
Камчак — в наброшенной на плечо мантии убара стоял у трона Фаниуса Турмуса и мрачно смотрел на опустевшие столы, перевернутые кубки с вином и остатки праздничного пиршества. Лишь он, Гарольд и я одни остались в тронном зале.
— Что случилось? — не в силах скрыть тревоги спросил я.
— Боски и фургоны подверглись нападению, — сообщил Камчак.
— Кто напал? — воскликнул Гарольд.
— Паравачи, — коротко ответил Камчак.
Глава 23. БИТВА У ЛАГЕРЯ
Пришпорив своих каийл, мы с Гарольдом помчались к сопровождавшим штурмовое войско Камчака фургонам. Их было около двух дюжин, большей частью груженных провиантом. С одной из повозок верх был снят — там находились похищенные нами у Сафрара два тарна. Поскольку тарн — птица боевая, тачакам показалось, что при штурме города тарны будут нелишними.
Мы собрались лететь за подмогой. Гарольд — к кассарам, я — к катайям. Хотя, честно сказать, надежды на то, что кто-нибудь из них придет на помощь тачакам, почти не было. После этого мы намеревались вернуться к своим, возвращавшимся к лагерю для защиты босков и людей. Камчак, так и не сумевший отомстить Сафрару за Катайтачака, готовился покинуть город. Он должен был двинуть войска на паравачей.
Когда-то давно, впервые оказавшись на равнине Тарии, я встретил четырех всадников, одним из них был Камчак. Каково же было мое удивление, когда чуть позже я узнал, что трое других — Конрад, Хакимба и Толнус оказались не кем иным, как убарами кассаров, катайев и паравачей. Тогда я ещё не знал, что простые воины из разных племен, как правило, не прогуливаются вместе. Те, кого я принял за обычных кочевников, на самом деле оказались специально съехавшимися на совет убарами.
Вообще-то у кочевых племен принято скрывать подлинных убаров — чтобы уберечь истинного убара от покушения, каждый народ имеет подставного предводителя. Но по словам Камчака, Конрад, Хакимба и Толнус являлись истинными вождями своих племен.
Пытаясь снизиться над растревоженным лагерем катайев, я едва уберегся от стрел — меня спасла яркая куртка посланника. Вскоре меня отвели к возвышению, где восседал мнимый убар. Большого труда стоило мне убедить конвой в том, что я знаю их истинного убара, и лишь после того, как я назвал его имя, меня провели к Хакимбе.
Как я и думал, сообщение о плачевном положении тачаков не вызвало у него особого сочувствия — карие глаза Хакимбы смотрели по-прежнему равнодушно с покрытого шрамами лица; то, что паравачи совершают набеги на стада и фургоны тачаков в то время, как те воюют в Тарии, ничуть не волновало предводителя катайев; правда, он порицал паравачей за то, что они делают набеги в Год Знамений — время всеобщего перемирия племен… Тогда я попытался сменить тактику и заявил, что между паравачами и тарианцами возможен заговор и что паравачи даже в этот год не гнушаются совершать набеги, рассчитывая этим отвлечь внимание тачаков от Тарии.
Похоже, мои слова произвели какое-то впечатление, и все-таки при всем своем неодобрении действий паравачей и особенно их возможного сговора с тарианцами Хакимба не соглашался помочь воинами.
— У нас есть свои фургоны, — наконец медленно произнес он, — свои. Не тачакские, не паравачские, не кассарские — свои. Так вот, если паравачи нападут на наши фургоны, мы будем сражаться. Не раньше.
Хакимба был непреклонен.
С тяжелым сердцем я взобрался на спину тарна.
— Я слышал, что паравачи убивают босков, — сказал я уже сидя в седле.
— Убивают босков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104