И Роман поспешил тут же, на остановке, хотя бы
полистать журналы.
Мне бросилось в глаза, что в обоих номерах парня прежде всего
заинтересовали стихи. Почему?
- Пошел уже одиннадцатый год с того дня, - объяснил он, - как я
пришел со своими наивными стихами в литературный кружок Дома пионеров.
Тогда мне было одиннадцать лет. Теперь я понимаю, если бы родители
вскоре не увезли меня в Израиль, поэта из меня все равно не вышло бы.
Но русская поэзия необходима мне как хлеб. Она стала мне родной еще
раньше, чем я пошел в школу. И уже на всю жизнь! Когда мы улетали в
Израиль, тайком от матери я спрятал среди учебников небольшую книжку
стихов Павла Антокольского. Вы знакомы с ним?
Узнав, что у меня есть книги Павла Григорьевича с дружескими
автографами, Роман окончательно сбросил с себя путы скованности и, не
обращая внимания на окружающих, тут же, на лондонской улице, внятно
произнес строки Антокольского:
Как это ни печально, я не знаю
Ни прадеда, ни деда своего.
Меж нами связь нарушена сквозная,
Само собой оборвалось родство.
Зато и внук, и правнук, и праправнук
Растут во мне, пока я сам расту.
И юностью своей по праву равных
Со мною делятся начистоту.
Внутри меня шумят листвой весенней,
И этот смутный, слитный шум лесной
Сулит мне гибель и сулит спасенье
И воскресенье каждою весной...
- Говорят, в настоящих стихах каждый читатель видит что-то свое.
Вот для меня в этих строках - вера поэта в молодежь, в будущие
поколения, - сказал Роман. - И еще ответственность за внука, за
правнука и праправнука... Нельзя себе представить современную поэзию
без Антокольского, правда? - И, не дожидаясь моего ответа, парень
возбужденно продолжал: - Я ведь читал, что Ярослав Смеляков - он и
Эдуардас Межелайтис мои любимые поэты! - шутливо написал
Антокольскому: "Здравствуй, Павел Григорьевич, древнерусский еврей!"
Это не только шутка, правда? Мне кажется, что такими строчками
талантливый ученик признает заслуги талантливого учителя в развитии
русской поэзии, правда?
Автобус запаздывал, погода была не по-осеннему пригожа, и мы
решили пойти пешком. Парень вызвался проводить меня до советского
посольства.
Попал Роман в Израиль шестнадцатилетним пареньком. Прояви он
решительность, честно признает Роман, мог бы и не поехать. Но побоялся
разлучиться с больным отцом, целиком подчинившимся матери. Она же
словно потеряла рассудок, так жадно внимала советам доброхотов,
расписывавших райское житье в Израиле. А самый рьяный советчик,
ссылаясь на профессоров-медиков, сумел убедить ее, что тамошний климат
полезен отцу Романа больше, нежели вместе взятые Крым и Кавказ.
Кстати, тот тип, искалечивший жизнь нескольким семьям, сам так и не
решился уехать в Израиль. В последний момент прибежал в ОВИР и слезно
отказался от выездной визы. А знакомым смиренно объяснил: "Не везет же
мне! Чудодейственный израильский климат, утверждают врачи, мне
противопоказан".
Когда Роман рассказывал мне об этом наглеце, орудовавшем, кстати,
методом очень многих подпольных пропагандистов сионизма в
социалистических странах, я ощутил, с какой силой парень способен
ненавидеть.
В Израиле отцу Романа, квалифицированному инженеру и способному
рационализатору, предложили изнурительную физическую работу. Из-за
болезни он еле волочил ноги и, естественно, пойти на такую работу не
мог. Его причислили к "злостным" безработным - таким, кто не имеет
права на самое жалкое пособие. Кормилицей семьи стала мать. Ей,
имеющей высшее экономическое образование, удалось устроиться
приказчицей в супермаркете богатого, как его прозвали бывшие советские
граждане, жадюги бакалейщика.
Роману пришлось отказаться от мысли о продолжении учебы.
Устроиться на работу было тоже очень трудно. Но выручила спортивная
закалка: крепко скроенного мускулистого паренька взяли в докеры,
правда, на неполную зарплату. Затем Роману пришлось перейти грузчиком
в магазин, где работала мать. Работа была нерегулярной. К услугам
"комсодрольца", как оскорбительно назвал парня хозяин, обращались в
крайних случаях, когда жадюгу бакалейщика очень уж припирало.
Слушая Романа, я все больше убеждался, что решение бежать из
сионистского стана созрело в нем все же не под влиянием материальных
лишений, отсутствия постоянной работы и бытовой неустроенности. Его
подкосило другое: он стал ощущать себя человеком, упавшим в бездну
бескультурья, где неразрешимой проблемой окружавшие его люди считали
покупку книги ("Нужно быть по крайней мере Ротшильдом, чтобы позволить
себе тратить деньги на какие-то никому не нужные романы или стишки!")
и хороший концерт ("Приедет к нам из Тель-Авива на будущий год
симфонический оркестр, может быть, выберемся на него, а пока хватит с
нас радио!"). И наконец, искренняя дружеская беседа тоже стала
недоступной. Даже близкие, казалось бы, друзья скрывали от Романа
истинный размер своей зарплаты ("Как бы я, не дай бог, не попросил у
них взаймы!"). Если они узнавали, что у них на работе есть вакансия,
то скрывали это от Романа ("Спокойнее работать там, где рядом поменьше
добрых знакомых - сегодня он тебе приятель, завтра донесет на тебя!").
На мрачную обстановку бескультурья жаловалась Роману и попавшая в
Израиль на год раньше Рита, не успевшая закончить в Черновцах школу. С
трудом она уговорила не очень-то хорошо зарабатывающего отца дать ей
деньги на абонемент в единственной библиотеке города. А потом
оказалось, что библиотеку закрыли на три месяца - не было средств,
чтобы платить женщине, заменившей ушедшую в предродовой отпуск
библиотекаршу. Угнетала Риту отчужденность и взаимная подозрительность
подруг. "Мы задохнемся, - твердила она Роману, - либо сами превратимся
в черных эгоистов, которым нет никакого дела до других, которых никто
и ничто не интересует".
Однажды Рита привела Романа на квартиру подруги, где должна была
состояться вечеринка вскладчину. На проигрыватель кто-то поставил
истертую пластинку с песней Михаила Васильевича Исаковского и Матвея
Исааковича Блантера "Летят перелетные птицы". И когда хорошо знакомый
певец запел "А я остаются с тобою, родная моя сторона, - не нужно мне
солнце чужое, чужая земля не нужна", Рита зарыдала. Заплакали и другие
девушки, покинувшие Советскую страну. Кто-то поспешил сообщить об этом
городским заправилам сионистской молодежной организации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
полистать журналы.
Мне бросилось в глаза, что в обоих номерах парня прежде всего
заинтересовали стихи. Почему?
- Пошел уже одиннадцатый год с того дня, - объяснил он, - как я
пришел со своими наивными стихами в литературный кружок Дома пионеров.
Тогда мне было одиннадцать лет. Теперь я понимаю, если бы родители
вскоре не увезли меня в Израиль, поэта из меня все равно не вышло бы.
Но русская поэзия необходима мне как хлеб. Она стала мне родной еще
раньше, чем я пошел в школу. И уже на всю жизнь! Когда мы улетали в
Израиль, тайком от матери я спрятал среди учебников небольшую книжку
стихов Павла Антокольского. Вы знакомы с ним?
Узнав, что у меня есть книги Павла Григорьевича с дружескими
автографами, Роман окончательно сбросил с себя путы скованности и, не
обращая внимания на окружающих, тут же, на лондонской улице, внятно
произнес строки Антокольского:
Как это ни печально, я не знаю
Ни прадеда, ни деда своего.
Меж нами связь нарушена сквозная,
Само собой оборвалось родство.
Зато и внук, и правнук, и праправнук
Растут во мне, пока я сам расту.
И юностью своей по праву равных
Со мною делятся начистоту.
Внутри меня шумят листвой весенней,
И этот смутный, слитный шум лесной
Сулит мне гибель и сулит спасенье
И воскресенье каждою весной...
- Говорят, в настоящих стихах каждый читатель видит что-то свое.
Вот для меня в этих строках - вера поэта в молодежь, в будущие
поколения, - сказал Роман. - И еще ответственность за внука, за
правнука и праправнука... Нельзя себе представить современную поэзию
без Антокольского, правда? - И, не дожидаясь моего ответа, парень
возбужденно продолжал: - Я ведь читал, что Ярослав Смеляков - он и
Эдуардас Межелайтис мои любимые поэты! - шутливо написал
Антокольскому: "Здравствуй, Павел Григорьевич, древнерусский еврей!"
Это не только шутка, правда? Мне кажется, что такими строчками
талантливый ученик признает заслуги талантливого учителя в развитии
русской поэзии, правда?
Автобус запаздывал, погода была не по-осеннему пригожа, и мы
решили пойти пешком. Парень вызвался проводить меня до советского
посольства.
Попал Роман в Израиль шестнадцатилетним пареньком. Прояви он
решительность, честно признает Роман, мог бы и не поехать. Но побоялся
разлучиться с больным отцом, целиком подчинившимся матери. Она же
словно потеряла рассудок, так жадно внимала советам доброхотов,
расписывавших райское житье в Израиле. А самый рьяный советчик,
ссылаясь на профессоров-медиков, сумел убедить ее, что тамошний климат
полезен отцу Романа больше, нежели вместе взятые Крым и Кавказ.
Кстати, тот тип, искалечивший жизнь нескольким семьям, сам так и не
решился уехать в Израиль. В последний момент прибежал в ОВИР и слезно
отказался от выездной визы. А знакомым смиренно объяснил: "Не везет же
мне! Чудодейственный израильский климат, утверждают врачи, мне
противопоказан".
Когда Роман рассказывал мне об этом наглеце, орудовавшем, кстати,
методом очень многих подпольных пропагандистов сионизма в
социалистических странах, я ощутил, с какой силой парень способен
ненавидеть.
В Израиле отцу Романа, квалифицированному инженеру и способному
рационализатору, предложили изнурительную физическую работу. Из-за
болезни он еле волочил ноги и, естественно, пойти на такую работу не
мог. Его причислили к "злостным" безработным - таким, кто не имеет
права на самое жалкое пособие. Кормилицей семьи стала мать. Ей,
имеющей высшее экономическое образование, удалось устроиться
приказчицей в супермаркете богатого, как его прозвали бывшие советские
граждане, жадюги бакалейщика.
Роману пришлось отказаться от мысли о продолжении учебы.
Устроиться на работу было тоже очень трудно. Но выручила спортивная
закалка: крепко скроенного мускулистого паренька взяли в докеры,
правда, на неполную зарплату. Затем Роману пришлось перейти грузчиком
в магазин, где работала мать. Работа была нерегулярной. К услугам
"комсодрольца", как оскорбительно назвал парня хозяин, обращались в
крайних случаях, когда жадюгу бакалейщика очень уж припирало.
Слушая Романа, я все больше убеждался, что решение бежать из
сионистского стана созрело в нем все же не под влиянием материальных
лишений, отсутствия постоянной работы и бытовой неустроенности. Его
подкосило другое: он стал ощущать себя человеком, упавшим в бездну
бескультурья, где неразрешимой проблемой окружавшие его люди считали
покупку книги ("Нужно быть по крайней мере Ротшильдом, чтобы позволить
себе тратить деньги на какие-то никому не нужные романы или стишки!")
и хороший концерт ("Приедет к нам из Тель-Авива на будущий год
симфонический оркестр, может быть, выберемся на него, а пока хватит с
нас радио!"). И наконец, искренняя дружеская беседа тоже стала
недоступной. Даже близкие, казалось бы, друзья скрывали от Романа
истинный размер своей зарплаты ("Как бы я, не дай бог, не попросил у
них взаймы!"). Если они узнавали, что у них на работе есть вакансия,
то скрывали это от Романа ("Спокойнее работать там, где рядом поменьше
добрых знакомых - сегодня он тебе приятель, завтра донесет на тебя!").
На мрачную обстановку бескультурья жаловалась Роману и попавшая в
Израиль на год раньше Рита, не успевшая закончить в Черновцах школу. С
трудом она уговорила не очень-то хорошо зарабатывающего отца дать ей
деньги на абонемент в единственной библиотеке города. А потом
оказалось, что библиотеку закрыли на три месяца - не было средств,
чтобы платить женщине, заменившей ушедшую в предродовой отпуск
библиотекаршу. Угнетала Риту отчужденность и взаимная подозрительность
подруг. "Мы задохнемся, - твердила она Роману, - либо сами превратимся
в черных эгоистов, которым нет никакого дела до других, которых никто
и ничто не интересует".
Однажды Рита привела Романа на квартиру подруги, где должна была
состояться вечеринка вскладчину. На проигрыватель кто-то поставил
истертую пластинку с песней Михаила Васильевича Исаковского и Матвея
Исааковича Блантера "Летят перелетные птицы". И когда хорошо знакомый
певец запел "А я остаются с тобою, родная моя сторона, - не нужно мне
солнце чужое, чужая земля не нужна", Рита зарыдала. Заплакали и другие
девушки, покинувшие Советскую страну. Кто-то поспешил сообщить об этом
городским заправилам сионистской молодежной организации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98