Острые косточки на его кулаках белые-белые. И лицо белое. Он молчит. Он
смотрит в стену сквозь меня. Потом он тихо и спокойно спрашивает:
- Ты его, конечно, не успел заснять...
Трудно понять, он спрашивает или утверждает. А может, угрожает.
- Успел...
В глаза я ему боюсь смотреть. Я под ноги себе смотрю. Время тоскливо
тянется. Нехотя. Часы на его стенке тикают - тик, тик, тик.
- Что делать будем?
- Не знаю, - жму я плечами.
- Что делать будем?! - бьет он по столу кулаком и тут же, брызжа слюной,
шипит мне в лицо: "ЧТО ДЕЛАТЬ БУДЕМ?!"
- Эвакуацию готовить! - обозлившись, вдруг огрызаюсь я.
Мой крик успокаивает его. Он утихает. Он просто старик-горемыка, на
которого свалилось тяжелое горе. Он сильный человек. Но система сильнее
каждого из нас.
Система сильнее всех нас. Система могущественна. Под ее неумолимый топор
любой из нас попасть может. Он смотрит в пустоту.
- Знаешь, Витя, полковник Мороз в шестьдесят четвертом году меня от
высшей меры отмазал. Я его после этого по всему свету вел за собой. Он
вербовал женщин. Но каких женщин! Эх, жизнь. Любил он их. И они его любили.
Я знал, что он налево ударяет. Я знал, что у него в каждом городе -
любовница. Я прощал ему. И знал я, что попадется он. Знал. Как ты в этой
Австрии спрячешься? Ладно. Вдвоем мы эвакуацию сумеем провести?
- Сумеем.
- Шприц в шкафу возьми.
- Взял.
Он нажимает кнопку переговорного устройства.
- Первый шифровальщик.
- Я, товарищ генерал, - отвечает аппарат.
- Первого заместителя ко мне.
- Есть, - отвечает аппарат.
- Садись, - устало говорит Командир. Сам он сидит за столом. Левая рука
на столе. Правая в ящике стола. Так там и застыла. Я сзади кресла, на
котором теперь Младший лидер сидит. Рука Навигатора в ящике стола уже все
сказала Младшему лидеру. А мое присутствие сказало ему, что это я его
как-то проверял и на чем-то застукал. Он тянется всем телом до хруста в
костях. Затем спокойно заводит руки за спинку кресла. Он знает правила
игры. Я щелкаю наручниками. Я осторожно поднимаю рукав его пиджака,
расстегиваю золотую запонку и открываю его руку. Тонкую белую салфетку (для
чистки оптики) я смачиваю джином из зеленой бутылки. Салфеткой я протираю
кожу, куда сейчас войдет игла. Тонким штырьком я пробиваю мембрану
шприцтюбика, не касаясь пальцами иглы. Затем, подняв шприц на уровень глаз,
нежно двумя пальцами жму на прозрачные стенки флакончика с прозрачной, чуть
мутной жидкостью. Иглу под кожу нужно вводить аккуратно, а содержимое
тюбика выдавливать плавно. Затем, не разжимая пальцев (тюбик, как насос,
может втянуть всю жидкость в себя снова), я извлекаю иглу и вновь растираю
кожу салфеткой с джином.
Кивком головы Лукавый дает мне знак выйти. Я выхожу из кабинета и,
закрывая дверь, слышу его лишенный всяких переживаний голос:
- Рассказывай...
4.
Мне плохо.
Мне совсем плохо.
Со мной подобного никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только
слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту
теряя время. Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы
слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды -
только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу, Я - нормальный. А
нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни
нервных расстройств. Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не
просил ничьей помощи.
Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы
зарезать!
Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на
которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть.
Кружка пивная - большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и
вкуса несравненного. Но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки
два льва на задних лапках стоят, передними - щит держат. Красивый щит и
львы красивые. Язычки розовые - наружу. Я всяких кошек люблю, и леопардов,
и пантер, и домашних котов, черных и сереньких. И тех львов, что на пивных
кружках, я тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный.
От собаки кот независимостью отличается. А сколько в котах гибкости! Отчего
люди котам не поклоняются?
Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу
улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками,
штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие.
Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так
бы кружкой и запустил в смеющееся рыло. Хрен с ним, что четверо вас, что
кулачищи у вас почти как у моего командира полка - как пивные кружки
кулачищи.
Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят
мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не
убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского
броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным
встречаться. Может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.
Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных
брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные
люди, как эти напротив.
А они все смеются.
Никогда никому не завидовал. А тут вдруг зависть черная гадюкой
подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да
шляпу с пером. А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для
полного счастья надо?
А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит.
Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет. А я ему
в глаза смотрю.
Что в моих глазах - не знаю, только, встретившись взглядом со мной,
здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил.
Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные.
Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.
То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что
я хороню себя сейчас. Что он про меня думал, не знаю. Но, встретившись
взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все
вокруг него. Хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол
смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь
вечер испортил?
Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый
большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня
смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся.
Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии
зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я
тебе крепко испортил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94