Если в половину восьмого Генерального конструктора Сидора не будет на положенном ему месте на своей подушке под своим одеялом под боком у своей жены – весь личный состав Киевской государственной безопасности отстраняется от дел, из Москвы вылетают сразу две спец-свистец-опергруппы „Альфа“ и „Омега“ и приступают к работе: „Альфа“ раскапывает саперными лопатами схыли Дншра, а „Омега“ взламывает отбойными молотками весь асфальт на Хрещатике, но Сидора находят живым или мертвым в виде трупа. Тебе нам не жалко, хлопчик. Жалко у бджiлки. Себя нам жалко, хлопчик. У нас жiнки молодi й дiточки маленькi. Думай скорей: где Сидор сейчас может быть? Ты же знаешь его маршруты».
Опять отвечаю:
«Где, где…»
Семэн слева кулаком мне в левый бок, больно:
«Давай, думай!»
Отвечаю:
«Ну, выпил старик, наверно. Где-то заночевал у знакомых. Он весь Киев знает, его весь Киев знает. Утром на работу придет. Зачем драться?»
Мыкола справа кулаком меня в правый бок, еще больнее:
«Дурак! НЕГДЕ Сидору ночевать, нету его НИГДЕ у знакомых. Все друзья и знакомые уже подняты, все опрошены, нету Сидора».
«Так уж и все?»
«ВСЕ».
Все, да не все, думаю.
Привозят они меня с помятыми боками на Владимирскую в Республиканский Комитет и прямиком ведут к самому Председателю КГБ. Обстановка, значит, такая: половина третьего ночи, полная иллюминация, бугаи меня заводят, объявляют:
«Товарищ председатель КГБ! Прапорщик Нуразбеков доставлен по вашему приказанию!»
А там как раз идет срочное оперативное совещание по проблеме исчезновения Сидора – стол буквой «Т», уходящий в бесконечность, за столом погоны, погоны, погоны, северное сияние погон, па погонах звезд, как на небе, и все звезды па меня смотрят, не мигая. Хмель с меня окончательно слетел, и мозги чисты, как табула раса, – то есть, ничего не соображаю, лучше бы оставался пьяным… Насмотревшись на меня, Гетьман ласково так спрашивает из бездны стола:
«Адрес какой, прапорщик?»
Ну, я не стал переспрашивать – чей адрес, что за адрес, почему адрес, потому что никогда не надо дураком прикидываться – если уж прикидываться, то не дураком, а умным. Отвечаю так:
«Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!»
Наступает полная космическая тишина. Мух не слышно. Часы тикают. Потом Гетьман неуверенно спрашивает:
«Выпил ты, что ли, прапорщик?»
«Так точно, товарищ Председатель КГБ! Выпил с Сидором за День радио. В Сидоровом кабинете, в шестнадцать ноль-ноль, в конце рабочего дня. Он меня пригласил, налил мне „сто“, себе – „пятьдесят“, мы выпили за Генерального конструктора радио Александра Попова, потом он меня послал, я пошел, с тех пор я Сидора не видел».
«Куда он тебя послал, прапорщик?»
– Люся, закрой уши, – прервал свой рассказ майор Нуразбеков.
– Да уж говорите, как было, Нураз Нуразович, – отвечала Люся, отгрызая нитку. – Я это слово уже слышала.
– Ладно. А на меня какой-то кураж нашел в полтретьего ночи, и я прямым текстом отвечаю:
«НАХУЙ».
ГЛАВА 16 Извинения автора
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, – правда.
Л. Толстой. Севастопольские рассказы
Автор повторяет свои извинения – в особенности молоденьким читательницам, – принесенные им в 9-й главе 1-й части за использование в романе ненормативной лексики. Автор, как мог, щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами. В случае же употребления наречия на «Н» из пяти букв, отвечающего на вопрос «куда?», автор попал в крайне затруднительное положение: замаскировать его латынью? заменить эвфемизмом? выдумать неологизм? нарисовать? поставить многоточие? Все не то: авторское чутье подсказывает, что в целях высшей художественной правды наречие из пяти букв должно было быть произнесено майором Нуразбековым громко и ясно, как это и происходит на каждом шагу на российских улицах, в Конторах, Учреждениях, Заведениях и Институтах.
ГЛАВА 17. Смерть Гамилькара
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России…
А. Пушкин
После итальяно-эфиопской войны Гамилькар III недолго царствовал. В Офире он слыл за русофила, он был неофициальным российским консулом, полпредом сначала Врангеля, потом Молотова, горячим сторонником союза с Россией, знатоком России. «Россия – родина африканских слонов», – объяснял он. Ему верили.
– Дело Ганнибала продолжает жить в тысячелетиях, – говорил Гамилькар перед смертью. – Что-то все же в человеческой истории не состоялось. Если бы на заре цивилизации Карфаген победил римлян, а это было так близко, история была бы черного цвета, а не белого. Это великое слово «БЫ»! Карфагенская империя простиралась бы по всей Африке от ЮАР до Алжира. Черный Брут убил бы не в Риме, а в Карфагене черного Цезаря. В хижине дяди Тома ночевал бы белый раб Том из дикой Франции, а лупили бы его кнутами чёрные надсмотрщики. Белые племена Европы ходили бы в волчьих шкурах с дубинами, и какой-нибудь негритянский путешественник и этнограф Гумбольдт, выйдя дремучими лесами к Ла-Маншу, убедительно доказал бы культурное и технологическое отставание белой расы от черной тяжелыми природными условиями Севера – какая уж, к черту, европейская цивилизация, когда в Европе в мороз от костра не отойти.
Любимым стихотворением Гамилькара стал гайдамаковский «3aпoвiт» – когда Гайдамака прочитал его, Гамилькар заплакал на смертном одре из потертой дубленой шкуры старого льва, поцеловал Гайдамаку – как целуют великого национального поэта – и умер просветленным. Вот «3aпoвiт»:
Як умру, то поховайте
в Эритрее милой.
Средь песков, а не в асфальте,
выройте могилу.
И к надгробью караваны
шлите отовсюду,
чтобы слышал я гортанный
птичий крик верблюда.
Как помчится с Эритреи
кровь к персидским водам -
встану я, грозы чернее,
вровень с небосводом,
несвободу проклиная,
как пророк лучистый!
А покуда – я не знаю
Бога и Отчизны.
Отпевайте – и к восстанью,
воины пустыни!
Рассчитайтесь с белой дрянью,
рушьте их святыни,
рвите цепи их империй,
воздавайте кару,
красной влагой их артерий
вспрысните Сахару!
И меня в семье курчавой,
где воспрянет разум, -
помяните не для славы
незлой тихой фразой.
Эти стихи хорошо передают тогдашние настроения Гамилькара III. Ему все надоело. Ничего не хотелось. Есть не хотелось – даже любимое украинське сало (к экзотическим русским щам он относился равнодушно, а вот итальянские макароны ненавидел всей душой). Раньше ему хотелось в Крым, в Эльдорадо, в Атлантиду, хотелось прошвырнуться по Африке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Опять отвечаю:
«Где, где…»
Семэн слева кулаком мне в левый бок, больно:
«Давай, думай!»
Отвечаю:
«Ну, выпил старик, наверно. Где-то заночевал у знакомых. Он весь Киев знает, его весь Киев знает. Утром на работу придет. Зачем драться?»
Мыкола справа кулаком меня в правый бок, еще больнее:
«Дурак! НЕГДЕ Сидору ночевать, нету его НИГДЕ у знакомых. Все друзья и знакомые уже подняты, все опрошены, нету Сидора».
«Так уж и все?»
«ВСЕ».
Все, да не все, думаю.
Привозят они меня с помятыми боками на Владимирскую в Республиканский Комитет и прямиком ведут к самому Председателю КГБ. Обстановка, значит, такая: половина третьего ночи, полная иллюминация, бугаи меня заводят, объявляют:
«Товарищ председатель КГБ! Прапорщик Нуразбеков доставлен по вашему приказанию!»
А там как раз идет срочное оперативное совещание по проблеме исчезновения Сидора – стол буквой «Т», уходящий в бесконечность, за столом погоны, погоны, погоны, северное сияние погон, па погонах звезд, как на небе, и все звезды па меня смотрят, не мигая. Хмель с меня окончательно слетел, и мозги чисты, как табула раса, – то есть, ничего не соображаю, лучше бы оставался пьяным… Насмотревшись на меня, Гетьман ласково так спрашивает из бездны стола:
«Адрес какой, прапорщик?»
Ну, я не стал переспрашивать – чей адрес, что за адрес, почему адрес, потому что никогда не надо дураком прикидываться – если уж прикидываться, то не дураком, а умным. Отвечаю так:
«Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!»
Наступает полная космическая тишина. Мух не слышно. Часы тикают. Потом Гетьман неуверенно спрашивает:
«Выпил ты, что ли, прапорщик?»
«Так точно, товарищ Председатель КГБ! Выпил с Сидором за День радио. В Сидоровом кабинете, в шестнадцать ноль-ноль, в конце рабочего дня. Он меня пригласил, налил мне „сто“, себе – „пятьдесят“, мы выпили за Генерального конструктора радио Александра Попова, потом он меня послал, я пошел, с тех пор я Сидора не видел».
«Куда он тебя послал, прапорщик?»
– Люся, закрой уши, – прервал свой рассказ майор Нуразбеков.
– Да уж говорите, как было, Нураз Нуразович, – отвечала Люся, отгрызая нитку. – Я это слово уже слышала.
– Ладно. А на меня какой-то кураж нашел в полтретьего ночи, и я прямым текстом отвечаю:
«НАХУЙ».
ГЛАВА 16 Извинения автора
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, – правда.
Л. Толстой. Севастопольские рассказы
Автор повторяет свои извинения – в особенности молоденьким читательницам, – принесенные им в 9-й главе 1-й части за использование в романе ненормативной лексики. Автор, как мог, щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами. В случае же употребления наречия на «Н» из пяти букв, отвечающего на вопрос «куда?», автор попал в крайне затруднительное положение: замаскировать его латынью? заменить эвфемизмом? выдумать неологизм? нарисовать? поставить многоточие? Все не то: авторское чутье подсказывает, что в целях высшей художественной правды наречие из пяти букв должно было быть произнесено майором Нуразбековым громко и ясно, как это и происходит на каждом шагу на российских улицах, в Конторах, Учреждениях, Заведениях и Институтах.
ГЛАВА 17. Смерть Гамилькара
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России…
А. Пушкин
После итальяно-эфиопской войны Гамилькар III недолго царствовал. В Офире он слыл за русофила, он был неофициальным российским консулом, полпредом сначала Врангеля, потом Молотова, горячим сторонником союза с Россией, знатоком России. «Россия – родина африканских слонов», – объяснял он. Ему верили.
– Дело Ганнибала продолжает жить в тысячелетиях, – говорил Гамилькар перед смертью. – Что-то все же в человеческой истории не состоялось. Если бы на заре цивилизации Карфаген победил римлян, а это было так близко, история была бы черного цвета, а не белого. Это великое слово «БЫ»! Карфагенская империя простиралась бы по всей Африке от ЮАР до Алжира. Черный Брут убил бы не в Риме, а в Карфагене черного Цезаря. В хижине дяди Тома ночевал бы белый раб Том из дикой Франции, а лупили бы его кнутами чёрные надсмотрщики. Белые племена Европы ходили бы в волчьих шкурах с дубинами, и какой-нибудь негритянский путешественник и этнограф Гумбольдт, выйдя дремучими лесами к Ла-Маншу, убедительно доказал бы культурное и технологическое отставание белой расы от черной тяжелыми природными условиями Севера – какая уж, к черту, европейская цивилизация, когда в Европе в мороз от костра не отойти.
Любимым стихотворением Гамилькара стал гайдамаковский «3aпoвiт» – когда Гайдамака прочитал его, Гамилькар заплакал на смертном одре из потертой дубленой шкуры старого льва, поцеловал Гайдамаку – как целуют великого национального поэта – и умер просветленным. Вот «3aпoвiт»:
Як умру, то поховайте
в Эритрее милой.
Средь песков, а не в асфальте,
выройте могилу.
И к надгробью караваны
шлите отовсюду,
чтобы слышал я гортанный
птичий крик верблюда.
Как помчится с Эритреи
кровь к персидским водам -
встану я, грозы чернее,
вровень с небосводом,
несвободу проклиная,
как пророк лучистый!
А покуда – я не знаю
Бога и Отчизны.
Отпевайте – и к восстанью,
воины пустыни!
Рассчитайтесь с белой дрянью,
рушьте их святыни,
рвите цепи их империй,
воздавайте кару,
красной влагой их артерий
вспрысните Сахару!
И меня в семье курчавой,
где воспрянет разум, -
помяните не для славы
незлой тихой фразой.
Эти стихи хорошо передают тогдашние настроения Гамилькара III. Ему все надоело. Ничего не хотелось. Есть не хотелось – даже любимое украинське сало (к экзотическим русским щам он относился равнодушно, а вот итальянские макароны ненавидел всей душой). Раньше ему хотелось в Крым, в Эльдорадо, в Атлантиду, хотелось прошвырнуться по Африке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89