утро вечера
мудреней, елки зеленые...
Разбудили его топот, голоса, звяканье посуды. По междупутью бегали дневальные с
бачками.
-- Слезай рубать, а то "моряком" останешься: сегодня макароны, -- по-дружески
предупредил Колюня Пушкарев.
Витюша, зевая, вынул из вещьмешка свою персональную -- и тоже от Дедулина --
ложку, на выпуклой части которой, той самой, чем щелкают салагам по задницам,
было аккуратно выколото: "Ищи, сука, мясо!" -- Витюша достал свою личную,
алюминиевую ложку, он высунул голову в оконце -- на кого это там разорался
Филин? -- да так и замер с изготовленным для очередного зевка ртом.
За путями, метрах в четырехстах, ежели напрямки и наискосок через пустырь, он
увидел тот самый двухэтажный с голубятней на крыше дом, в котором прожил целых
семь месяцев -- вдали от родителей, вдали от Питера, Господи, вдали от всего,
что было -- и это выяснилось только здесь, в разлуке! -- так любимого и
дорогого, что Витюша с тоски чуть было не женился, нет не на библиотекарше,
совсем-совсем на другой, но это опять же совершенно из иной оперы!.. Дом был
так близок, что называется -- рукой подать, что Витюша даже ущипнул себя за
руку. Но это был никакой не сон, просто, пока он спал, ушел состав с
астраханской тухлятиной и открылся, елки, такой вид под гору, да еще с рекой,
широченной, как море, вдали, открылся такой, бля, вид, что у Витюши Эмского
прямо аж дух перехватило, а сердце затарахтело, как телеграфный аппарат СТ-35:
внимание всем членам и органам! быть готовыми к очередному чрезвычайному
происшествию!
И ЧП не заставило себя ждать!
В 8.15 по местному времени Витюша еще рубал макароны с тушенкой, в 8.16, даже
не доев, он вдруг хлопнул крышкой от солдатского котелка об пол, отчаянно
воскликнул: "А-а, да чего уж там!", -- выпрыгнул из вагона и, чуть не сбив с
ног товарища старшего лейтенанта Бдеева, сломя голову помчался прочь!
Ему кричали, его пытались остановить (сержант Филин) с помощью подножки, но
рядовой Эмский был неудержим. Лягнув сержанта, он кубарем скатился под откос и,
петляя как опившийся химией заяц, скрылся за штабелями старых шпал.
Даже много-много лет спустя, когда память обрела свойственную возрасту
дальнозоркость, случившееся в Эмске вспоминалось Витюше, как-то смутно, с
известной долей недоверия полно, да было ли, может, и впрямь примерещилось? В
памяти всплывали мчащиеся навстречу будяки, колючая проволока, которую он
перемахнул, как Брумель, перекидным способом, кювет, асфальтовая, вся в
выбоинах, родная Железнодорожная улица, неизвестно откуда возникший вдруг
впереди патруль. Вместо того, чтобы кинуться куда-нибудь в сторону, Витюша, с
перепугу, что ли, выхватил из кармана дедулинскую гайку и, дико завопив:
"Курваблясуканафиг, ур-ра-аа!..", кинулся на совершенно не ожидавших такого
поворота событий патрульных, страшный, весь в ляписе, с зажатой в кулаке
боевой, типа РГД гранатой, с выдернутой чекой. Так во всяком случае утверждал в
рапорте начальник патруля капитан Кипятильников, метнувшееся в сторону белое, в
бурых от крови заклеечках, лицо которого, его, искаженный криком "лажи-ись!",
рот запомнились Витюше на всю оставшуюся вечность, как бы в подтверждение
подлинности происшедшего. От неизбежного трибунала его спасла явная
несуразность некоторых деталей рапорта. В нем, например, утверждалось, что
перепрыгнув через капитана неизвестный нарушитель в форме солдата
Советской Армии, вторым прыжком якобы перескочил через виадук, чему свидетелями
стали два других патрульных: ефрейтор Шибиздяк и рядовой Чмунин. Но в том-то и
фокус, что этот совершенно фантастический прыжок Витюше тоже запомнился !
В памяти запечатлелся замедленный, как при цейтраферной съемке, взлет на высоту
птичьего полета, огромная, во весь распах, река, с далеким, как детство, Энском
на другом берегу. Витюша увидел здание военно-морского училища, степную дорогу
в авиагородок, по которой он два года ходил в свою первую в жизни школу,
кладбище самолетов, где он, будучи всего-то первоклашкой, уже мотал уроки, где
один-одинешенек обретался однажды, когда его побили детдомовцы, две недели
подряд, с какой-то недетской изворотливостью обманывая и родителей, и
учительницу разом -- о, уж не здесь ли, не здесь зародилась эта его
неизлечимая, на всю судьбу страсть к сочинительству? -- откуда таскал домой
свинченные с самолетных панелей приборы и радиодетали, те самые, что чуть не
погубили Витюшиного отца, когда поздней осенью 49-го, в половине четвертого
ночи, в их фанерную дверь постучали.
Витюша поклясться был готов, что пока летел над виадуком, вспомнил все свое
детство, а когда мягко, как во сне, приземлился у самой бани, забыл все на
свете, включая воинскую присягу, потому что окно на втором этаже следующего
дома было настежь открыто и слышно было, как шкворчит на плите масло, как
пахнет на всю улицу, да что там на всю улицу! -- на весь мир -- самыми вкусными
во всей Вселенной, почти такими же, как мамины, пирожками "с-луком-с-яйцами".
Эмский нажал на звонок, дверь тотчас же отворилась, сестра, не узнав, охнула,
потом все-таки узнала и опять охнула, махнула полотенцем и снова охнула: "Ты
что -- дезертировал?!" Витюша плел ей какую-то околесицу про военную тайну,
давясь, пил непонятно откуда взявшуюся водку -- один стакан, за ним, не
закусывая, второй, третий... "Да ты хоть пирожок-то возьми!" -- заплакала
сестра и, спохватившись, набила ему пирожками целую авоську. "Целу. Бегую!" --
выпалил солдатик и, торопливо чмокнув сестру в щеку, понесся обратно. Впрочем,
несся ли он сам, или его несли, это осталось загадкой на всю жизнь. Доподлинно
известно лишь одно: в свой телятник Витюша влезал уже на ходу, а когда наконец
был втащен Митькой и Бобом, пустился, пьяная скотина, вприсядку, выкрикивая: "А
вот пырожкы дома-а-ши-ни-я! С пылу, бля, с жару, со слуком сы яй... сыми,
кото... котырые тожу учавс-вствуют, но ни вхо...жи!"... Увы, увы!..
...И приснился Горбачев, и был он уже другой, новый, без родимых пятен
социализма. "Мы, рядовой Мы, в этой ихней системе ценностей не значимся. Так шо
имейте это в виду!.."
Однако в виду находился он опять недолго и был отправлен по этапу -- причем без
суда следствия -- на Канарские острова...
А когда Витюша очнулся, степь уже вовсю трясла цветами, как цыганка юбкой! О,
это была совершенно фантастическая, от горизонта до горизонта алая от маков и
тюльпанов, до разрыва сердца любимая степь его детства! Цветы, как живые,
шевелили на ветру лепестками и Витюше все казалсь, что это никакие не цветы, а
вселенский слет трепетнокрылых бабочек, и стоит всхрапнуть Грише погромче или,
не дай Бог, проявить свою способность Колюне -- и эта немыслимая красота
испуганно вспорхнет и, опалив небо, улетит в какую-нибудь уму непостижимую
Перипатетику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
мудреней, елки зеленые...
Разбудили его топот, голоса, звяканье посуды. По междупутью бегали дневальные с
бачками.
-- Слезай рубать, а то "моряком" останешься: сегодня макароны, -- по-дружески
предупредил Колюня Пушкарев.
Витюша, зевая, вынул из вещьмешка свою персональную -- и тоже от Дедулина --
ложку, на выпуклой части которой, той самой, чем щелкают салагам по задницам,
было аккуратно выколото: "Ищи, сука, мясо!" -- Витюша достал свою личную,
алюминиевую ложку, он высунул голову в оконце -- на кого это там разорался
Филин? -- да так и замер с изготовленным для очередного зевка ртом.
За путями, метрах в четырехстах, ежели напрямки и наискосок через пустырь, он
увидел тот самый двухэтажный с голубятней на крыше дом, в котором прожил целых
семь месяцев -- вдали от родителей, вдали от Питера, Господи, вдали от всего,
что было -- и это выяснилось только здесь, в разлуке! -- так любимого и
дорогого, что Витюша с тоски чуть было не женился, нет не на библиотекарше,
совсем-совсем на другой, но это опять же совершенно из иной оперы!.. Дом был
так близок, что называется -- рукой подать, что Витюша даже ущипнул себя за
руку. Но это был никакой не сон, просто, пока он спал, ушел состав с
астраханской тухлятиной и открылся, елки, такой вид под гору, да еще с рекой,
широченной, как море, вдали, открылся такой, бля, вид, что у Витюши Эмского
прямо аж дух перехватило, а сердце затарахтело, как телеграфный аппарат СТ-35:
внимание всем членам и органам! быть готовыми к очередному чрезвычайному
происшествию!
И ЧП не заставило себя ждать!
В 8.15 по местному времени Витюша еще рубал макароны с тушенкой, в 8.16, даже
не доев, он вдруг хлопнул крышкой от солдатского котелка об пол, отчаянно
воскликнул: "А-а, да чего уж там!", -- выпрыгнул из вагона и, чуть не сбив с
ног товарища старшего лейтенанта Бдеева, сломя голову помчался прочь!
Ему кричали, его пытались остановить (сержант Филин) с помощью подножки, но
рядовой Эмский был неудержим. Лягнув сержанта, он кубарем скатился под откос и,
петляя как опившийся химией заяц, скрылся за штабелями старых шпал.
Даже много-много лет спустя, когда память обрела свойственную возрасту
дальнозоркость, случившееся в Эмске вспоминалось Витюше, как-то смутно, с
известной долей недоверия полно, да было ли, может, и впрямь примерещилось? В
памяти всплывали мчащиеся навстречу будяки, колючая проволока, которую он
перемахнул, как Брумель, перекидным способом, кювет, асфальтовая, вся в
выбоинах, родная Железнодорожная улица, неизвестно откуда возникший вдруг
впереди патруль. Вместо того, чтобы кинуться куда-нибудь в сторону, Витюша, с
перепугу, что ли, выхватил из кармана дедулинскую гайку и, дико завопив:
"Курваблясуканафиг, ур-ра-аа!..", кинулся на совершенно не ожидавших такого
поворота событий патрульных, страшный, весь в ляписе, с зажатой в кулаке
боевой, типа РГД гранатой, с выдернутой чекой. Так во всяком случае утверждал в
рапорте начальник патруля капитан Кипятильников, метнувшееся в сторону белое, в
бурых от крови заклеечках, лицо которого, его, искаженный криком "лажи-ись!",
рот запомнились Витюше на всю оставшуюся вечность, как бы в подтверждение
подлинности происшедшего. От неизбежного трибунала его спасла явная
несуразность некоторых деталей рапорта. В нем, например, утверждалось, что
перепрыгнув через капитана неизвестный нарушитель в форме солдата
Советской Армии, вторым прыжком якобы перескочил через виадук, чему свидетелями
стали два других патрульных: ефрейтор Шибиздяк и рядовой Чмунин. Но в том-то и
фокус, что этот совершенно фантастический прыжок Витюше тоже запомнился !
В памяти запечатлелся замедленный, как при цейтраферной съемке, взлет на высоту
птичьего полета, огромная, во весь распах, река, с далеким, как детство, Энском
на другом берегу. Витюша увидел здание военно-морского училища, степную дорогу
в авиагородок, по которой он два года ходил в свою первую в жизни школу,
кладбище самолетов, где он, будучи всего-то первоклашкой, уже мотал уроки, где
один-одинешенек обретался однажды, когда его побили детдомовцы, две недели
подряд, с какой-то недетской изворотливостью обманывая и родителей, и
учительницу разом -- о, уж не здесь ли, не здесь зародилась эта его
неизлечимая, на всю судьбу страсть к сочинительству? -- откуда таскал домой
свинченные с самолетных панелей приборы и радиодетали, те самые, что чуть не
погубили Витюшиного отца, когда поздней осенью 49-го, в половине четвертого
ночи, в их фанерную дверь постучали.
Витюша поклясться был готов, что пока летел над виадуком, вспомнил все свое
детство, а когда мягко, как во сне, приземлился у самой бани, забыл все на
свете, включая воинскую присягу, потому что окно на втором этаже следующего
дома было настежь открыто и слышно было, как шкворчит на плите масло, как
пахнет на всю улицу, да что там на всю улицу! -- на весь мир -- самыми вкусными
во всей Вселенной, почти такими же, как мамины, пирожками "с-луком-с-яйцами".
Эмский нажал на звонок, дверь тотчас же отворилась, сестра, не узнав, охнула,
потом все-таки узнала и опять охнула, махнула полотенцем и снова охнула: "Ты
что -- дезертировал?!" Витюша плел ей какую-то околесицу про военную тайну,
давясь, пил непонятно откуда взявшуюся водку -- один стакан, за ним, не
закусывая, второй, третий... "Да ты хоть пирожок-то возьми!" -- заплакала
сестра и, спохватившись, набила ему пирожками целую авоську. "Целу. Бегую!" --
выпалил солдатик и, торопливо чмокнув сестру в щеку, понесся обратно. Впрочем,
несся ли он сам, или его несли, это осталось загадкой на всю жизнь. Доподлинно
известно лишь одно: в свой телятник Витюша влезал уже на ходу, а когда наконец
был втащен Митькой и Бобом, пустился, пьяная скотина, вприсядку, выкрикивая: "А
вот пырожкы дома-а-ши-ни-я! С пылу, бля, с жару, со слуком сы яй... сыми,
кото... котырые тожу учавс-вствуют, но ни вхо...жи!"... Увы, увы!..
...И приснился Горбачев, и был он уже другой, новый, без родимых пятен
социализма. "Мы, рядовой Мы, в этой ихней системе ценностей не значимся. Так шо
имейте это в виду!.."
Однако в виду находился он опять недолго и был отправлен по этапу -- причем без
суда следствия -- на Канарские острова...
А когда Витюша очнулся, степь уже вовсю трясла цветами, как цыганка юбкой! О,
это была совершенно фантастическая, от горизонта до горизонта алая от маков и
тюльпанов, до разрыва сердца любимая степь его детства! Цветы, как живые,
шевелили на ветру лепестками и Витюше все казалсь, что это никакие не цветы, а
вселенский слет трепетнокрылых бабочек, и стоит всхрапнуть Грише погромче или,
не дай Бог, проявить свою способность Колюне -- и эта немыслимая красота
испуганно вспорхнет и, опалив небо, улетит в какую-нибудь уму непостижимую
Перипатетику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53