принял спасительную порцию. С
минуту посидев на полу в полной неподвижности, он полез за куревом. Одну
сигаретку Витюша сунул себе в рот, другую протянул благодетелю. Тот
поблагодарствовал, но прикуривать не стал, сунул подарочек за ухо, про запас.
-- Сами знаете, каково оно, когда снимут с довольствия, -- пояснил он.
Мало-помалу Тюхин пришел в себя. Не удержавшись, он поведал Зоркому ужасающую
историю злодейски залеченного товарища подполковника.
-- Судно, говорите? -- надломив левую бровь, задумчиво произнес похожий на
эфиопа оппозиционер.
-- Да нет, Тюхин, два этих добрых молодца здесь совершенно не при чем. Сие
трансмогрификация, сиречь -- очередное, хотя и, согласен, не вполне
стандартное, проявление трансформа. Одни становятся птичками, другие --
исходным материалом для эскалопа... Ну, а третьи... м-ме... а у третьих совсем
иная планида, сокровище вы мое, дорогой вы мой трансформант из гражданского
состояния в военное!..
-- А четвертые, почему же некоторых это и вовсе не затронуло?
-- Так ведь тут, как с гипнозом, Тюхин: одни подвержены, другие -- не очень,
чтобы сразу, а иным всякие там Чумаки, как горох об стенку...
По этому поводу выпили еще. Поговорили о политике, заклеймили новые порядки.
-- Слушайте, как вас там, -- воскликнул заметно оживившийся рядовой М., -- а
хотите я вам свои новые стихи почитаю?
Григорий Иоаннович растерянно захлопал глазами:
-- Стихи?! Да вы что -- в таком вот... м-ме... состоянии и еще сочиняли?!
-- А это уже как болезнь, -- отмахнулся Тюхин, -- неизлечимая. Меня ведь хоть
за ноги подвесь, я все равно сочинять буду.
-- Ну... если уж невмоготу...
-- Поэма, -- ловя его на слове, объявил Тюхин, да так громко, что Ричарда
Ивановича покоробило. -- Новая поэма под старым названием "Омшара". Нервных
просим покинуть помещение!
И рядовой М., предварительно закрыв на задвижечку "коломбину", достал из
бардачка заветную тетрадку.
Насчет "нервных" он, конечно, перехватил, но всем, кто стихами не шибко
интересуется, с удовольствием рекомендуем пропустить к чертям собачьим эту,
специально выделенную отдельной главой, так называемую "поэму". Право, ничего
не потеряете, господа!..
Глава четырнадцатая
Омшара (поэма)
"Вишь ты", сказал один другому: "вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?"
Н. В. Гоголь. "Мертвые души"
А слеза по щеке поточилася,
на дорогу слеза сокатилася,
вниз под горку слеза покатилася.
Вот какая слеза приключилася!
Помутились глаза, вдоль по жизни слеза,
пыль наматывая повлачилася.
Вот какая стезя получилася!
И пошел я, пошел за клубочком моим
за волшебным --
все под горку, под горку и -- в горку,
и в хлам, и в разборку,
через пир на весь мир,
через тыр, через пыр, через мыр,
по Наклонной, Окольной, Прокольной, Чумной,
Малахольной,
Кодеиновой, бля, Протокольной и Вжопуукольной,
по той сучьей зиме, как по залитой вермутом простыне,
на рогах, на бровях, весь в кровях --
за Клубочком, к Удельнинской росстани...
Уж за той ли Седьмою верстою,
где вконец протрезвели и мы,
вдруг как выпрыгнет кто-то, вдруг как выскочит кто-то
из слепящей (по Кестлеру) тьмы.
То ли пострах ночной,
то ли дух из вчерашней бутылки,
то ли волк-вертухай с этикеткой овцы на затылке.
Скрипло ветви качались, сквозь тела наши темные мчались альфа-, бета- и гамма-лучи.
-- Уж ты, зверь ты зверина, ты скажи свое имя! --
так, бледнея, вскричал я в ночи.
И взъерошился Волк тем ли серым своим волчьим волосом,
и провыл-провещал с малолетства мне памятным голосом:
-- А тебя шо, куриная слипота, чи шо?!
Задэры-кося вэтку, глянь зорчей на мою этыкэтку,
поглазэй чэрэз глотку у нутро,
шо -- нэ чуешь, в натурэ:
та це ж я, тильки в шкурэ,
в страхолюдной, в звэриной -- Добро!..
И спросил я тогда, от антабуса трезвый и глупый:
-- Но зачем же Добру,
ах зачем эти волчьи страшенные зубы?
отчего у Добра чекатилины очеса?..
-- А шоб сладкымы были от страха у вас, у овэц, тэлэса!..
И с таковыми словами
щелкануло Добро своими стальными зубами,
разинуло пасть на манер чуковского крокодила,
и клубочек мой серенький -- хамс! -- проглотило!..
И прорекло, облизываясь:
-- Ну так шо, Колобок, -- ото всих ты утек,
а мэни угодил на зубок!..
И тут сталося диво-дивное, диво-дивное, чудо-чудное:
вдруг глазищи у Добра помутилися,
закатилися, засветилися!
Та ль звериная душа -- затомилася,
та ли пасть о ста зубищах -- задымилася!
Как в балете, Волк на цыпочках вздынулся,
через голову, как в сказке, перекинулся!
Пыль взметнувши с-под себя, оземь грянулся,
обернулся беспрозванным лейтенантиком
(замечу в скобках, тем самым дядечкой с казбечиной
в зубах,
что постучался к нам осенней ночкой,
сначала деликатно: тук-тук-тук!
Потом -- бабах! -- ножиной-сапожиной!)
-- Хык-хык! -- отхыкнул Некто в портупее.
Как шаровая молния из глотки
луженой тут же вылетел Клубочек.
-- Хы-ык! -- перегнулся вдвое Беспрозванный.
-- Нутро пэчэ, как будто кружку спырта
запыл другой, в натурэ, кружкой спырта!..
И выхватив из кобуры "ТТ",
пальнул он ввысь четыре раза кряду,
и устремился, хыкая, к ручью!..
Се был слезы преображенной свет!
Газообразный сгусточек тоски,
весь в искорках трескучих, то тускнея,
то вспыхивая синим, как вертушка
на крыше спецмашины, плыл над полем,
топорща полуночную траву.
И шел я за горючею слезою.
И за бугор вела сквозь ночь бетонка.
И слева было поле, справа поле,
а сзади жизнь пропащая... Но вот
пространство искривилось вдруг, а время
привычно обессмыслилось. Я вздрогнул,
руками замахал, теряя почву,
и цель, и смысл... И выпрямился все же,
вновь чудом уцелел, разжмурил очи,
и увидал торжественную арку
и кумачовый транспарант -- "Вперед!
Ни шагу влево, и ни шагу вправо!"
И я пошел под лозунг. Странный лес
открылся мне с холма. В неверном свете
увидел я, как, там и сям торчмя,
торчали сваи, сваи, сваи, сваи,
а сям и там -- фонарные столбы,
а промеж них -- стропила, провода,
канавы, ямы с известью, бытовки,
котлы, соцобязательства, копры,
и тыр, и пыр, и мы за мир... Дорога
с холма, виясь, ныряла в эту бучу.
И мой Клубочек запетлял по ней.
Плакат гласил: "Товарищ, друг и брат!
Запустим наш с тобою Комбинат
Оргсчастия к 7-ому маября 2017-го года!"
И свай промежду я стоял столбом
на площади центральной спецпоселка
давным-давно безлюдного. И справа
бараки были мертвые. И слева
три вышки покосившихся. И сзади
колючкою опутанная стройка.
И предо мной -- о двух колоннах клуб,
крест-накрест заколоченный. Луна
ущербная посвечивала с неба,
поскрипывала ржавая петля,
похлюпывал водою кран пожарный...
И ветерок, не ветер перемен
так, сквознячок поры давно минувшей
сновал туда-сюда. И шевелилась
пола шинели у Отца Народов
на постаменте перед входом в клуб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
минуту посидев на полу в полной неподвижности, он полез за куревом. Одну
сигаретку Витюша сунул себе в рот, другую протянул благодетелю. Тот
поблагодарствовал, но прикуривать не стал, сунул подарочек за ухо, про запас.
-- Сами знаете, каково оно, когда снимут с довольствия, -- пояснил он.
Мало-помалу Тюхин пришел в себя. Не удержавшись, он поведал Зоркому ужасающую
историю злодейски залеченного товарища подполковника.
-- Судно, говорите? -- надломив левую бровь, задумчиво произнес похожий на
эфиопа оппозиционер.
-- Да нет, Тюхин, два этих добрых молодца здесь совершенно не при чем. Сие
трансмогрификация, сиречь -- очередное, хотя и, согласен, не вполне
стандартное, проявление трансформа. Одни становятся птичками, другие --
исходным материалом для эскалопа... Ну, а третьи... м-ме... а у третьих совсем
иная планида, сокровище вы мое, дорогой вы мой трансформант из гражданского
состояния в военное!..
-- А четвертые, почему же некоторых это и вовсе не затронуло?
-- Так ведь тут, как с гипнозом, Тюхин: одни подвержены, другие -- не очень,
чтобы сразу, а иным всякие там Чумаки, как горох об стенку...
По этому поводу выпили еще. Поговорили о политике, заклеймили новые порядки.
-- Слушайте, как вас там, -- воскликнул заметно оживившийся рядовой М., -- а
хотите я вам свои новые стихи почитаю?
Григорий Иоаннович растерянно захлопал глазами:
-- Стихи?! Да вы что -- в таком вот... м-ме... состоянии и еще сочиняли?!
-- А это уже как болезнь, -- отмахнулся Тюхин, -- неизлечимая. Меня ведь хоть
за ноги подвесь, я все равно сочинять буду.
-- Ну... если уж невмоготу...
-- Поэма, -- ловя его на слове, объявил Тюхин, да так громко, что Ричарда
Ивановича покоробило. -- Новая поэма под старым названием "Омшара". Нервных
просим покинуть помещение!
И рядовой М., предварительно закрыв на задвижечку "коломбину", достал из
бардачка заветную тетрадку.
Насчет "нервных" он, конечно, перехватил, но всем, кто стихами не шибко
интересуется, с удовольствием рекомендуем пропустить к чертям собачьим эту,
специально выделенную отдельной главой, так называемую "поэму". Право, ничего
не потеряете, господа!..
Глава четырнадцатая
Омшара (поэма)
"Вишь ты", сказал один другому: "вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?"
Н. В. Гоголь. "Мертвые души"
А слеза по щеке поточилася,
на дорогу слеза сокатилася,
вниз под горку слеза покатилася.
Вот какая слеза приключилася!
Помутились глаза, вдоль по жизни слеза,
пыль наматывая повлачилася.
Вот какая стезя получилася!
И пошел я, пошел за клубочком моим
за волшебным --
все под горку, под горку и -- в горку,
и в хлам, и в разборку,
через пир на весь мир,
через тыр, через пыр, через мыр,
по Наклонной, Окольной, Прокольной, Чумной,
Малахольной,
Кодеиновой, бля, Протокольной и Вжопуукольной,
по той сучьей зиме, как по залитой вермутом простыне,
на рогах, на бровях, весь в кровях --
за Клубочком, к Удельнинской росстани...
Уж за той ли Седьмою верстою,
где вконец протрезвели и мы,
вдруг как выпрыгнет кто-то, вдруг как выскочит кто-то
из слепящей (по Кестлеру) тьмы.
То ли пострах ночной,
то ли дух из вчерашней бутылки,
то ли волк-вертухай с этикеткой овцы на затылке.
Скрипло ветви качались, сквозь тела наши темные мчались альфа-, бета- и гамма-лучи.
-- Уж ты, зверь ты зверина, ты скажи свое имя! --
так, бледнея, вскричал я в ночи.
И взъерошился Волк тем ли серым своим волчьим волосом,
и провыл-провещал с малолетства мне памятным голосом:
-- А тебя шо, куриная слипота, чи шо?!
Задэры-кося вэтку, глянь зорчей на мою этыкэтку,
поглазэй чэрэз глотку у нутро,
шо -- нэ чуешь, в натурэ:
та це ж я, тильки в шкурэ,
в страхолюдной, в звэриной -- Добро!..
И спросил я тогда, от антабуса трезвый и глупый:
-- Но зачем же Добру,
ах зачем эти волчьи страшенные зубы?
отчего у Добра чекатилины очеса?..
-- А шоб сладкымы были от страха у вас, у овэц, тэлэса!..
И с таковыми словами
щелкануло Добро своими стальными зубами,
разинуло пасть на манер чуковского крокодила,
и клубочек мой серенький -- хамс! -- проглотило!..
И прорекло, облизываясь:
-- Ну так шо, Колобок, -- ото всих ты утек,
а мэни угодил на зубок!..
И тут сталося диво-дивное, диво-дивное, чудо-чудное:
вдруг глазищи у Добра помутилися,
закатилися, засветилися!
Та ль звериная душа -- затомилася,
та ли пасть о ста зубищах -- задымилася!
Как в балете, Волк на цыпочках вздынулся,
через голову, как в сказке, перекинулся!
Пыль взметнувши с-под себя, оземь грянулся,
обернулся беспрозванным лейтенантиком
(замечу в скобках, тем самым дядечкой с казбечиной
в зубах,
что постучался к нам осенней ночкой,
сначала деликатно: тук-тук-тук!
Потом -- бабах! -- ножиной-сапожиной!)
-- Хык-хык! -- отхыкнул Некто в портупее.
Как шаровая молния из глотки
луженой тут же вылетел Клубочек.
-- Хы-ык! -- перегнулся вдвое Беспрозванный.
-- Нутро пэчэ, как будто кружку спырта
запыл другой, в натурэ, кружкой спырта!..
И выхватив из кобуры "ТТ",
пальнул он ввысь четыре раза кряду,
и устремился, хыкая, к ручью!..
Се был слезы преображенной свет!
Газообразный сгусточек тоски,
весь в искорках трескучих, то тускнея,
то вспыхивая синим, как вертушка
на крыше спецмашины, плыл над полем,
топорща полуночную траву.
И шел я за горючею слезою.
И за бугор вела сквозь ночь бетонка.
И слева было поле, справа поле,
а сзади жизнь пропащая... Но вот
пространство искривилось вдруг, а время
привычно обессмыслилось. Я вздрогнул,
руками замахал, теряя почву,
и цель, и смысл... И выпрямился все же,
вновь чудом уцелел, разжмурил очи,
и увидал торжественную арку
и кумачовый транспарант -- "Вперед!
Ни шагу влево, и ни шагу вправо!"
И я пошел под лозунг. Странный лес
открылся мне с холма. В неверном свете
увидел я, как, там и сям торчмя,
торчали сваи, сваи, сваи, сваи,
а сям и там -- фонарные столбы,
а промеж них -- стропила, провода,
канавы, ямы с известью, бытовки,
котлы, соцобязательства, копры,
и тыр, и пыр, и мы за мир... Дорога
с холма, виясь, ныряла в эту бучу.
И мой Клубочек запетлял по ней.
Плакат гласил: "Товарищ, друг и брат!
Запустим наш с тобою Комбинат
Оргсчастия к 7-ому маября 2017-го года!"
И свай промежду я стоял столбом
на площади центральной спецпоселка
давным-давно безлюдного. И справа
бараки были мертвые. И слева
три вышки покосившихся. И сзади
колючкою опутанная стройка.
И предо мной -- о двух колоннах клуб,
крест-накрест заколоченный. Луна
ущербная посвечивала с неба,
поскрипывала ржавая петля,
похлюпывал водою кран пожарный...
И ветерок, не ветер перемен
так, сквознячок поры давно минувшей
сновал туда-сюда. И шевелилась
пола шинели у Отца Народов
на постаменте перед входом в клуб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53