-- Прошу минуточку внимания!
В страстной получасовой речи товарищ Фавианов выразил горячее желание все-таки
прочитать с выражением отрепетированные им еще к ноябрьским праздникам "Стихи о
советском паспорте".
-- Что ж, это ваше святое право, -- зябко поежившись, пробормотал диктатор
Гибель.
Если я что-то в жизни и не терпел по-настоящему, так это вареный лук в супе,
звонящих по домашнему телефону поклонниц и поздние стихи Владимира
Владимировича. То есть умом я, конечно, понимал, что суп без лука -- это не
суп, что поклонницы потому и не дают мне покоя, что неравнодушны. Я готов был
скрепя сердце признать, что Маяковский, если трезво разобраться, поэт
эпохальный. Но чтобы заучивать его наизусть, как таблицу умножения, чтобы
сходить с ума по этой гудящей опоре линии высоковольтных электропередач?! О,
это всегда было выше моего тюхинского разумения! А посему, когда капитан
Фавианов театрально простер правую руку и вскричал:
-- В. В. Маяковский. "Стихи о советском паспорте"!.. -- короче, когда он,
подстать автору, громко объявил свой последний в жизни концертный номер, -- я
сжал кулаки, стиснул зубы, зажмурился и трижды повторил про себя: "Спокойствие,
Витюша! Нервные клетки не восстанавливаются!"
Но вот когда я услышал это, совершенно, на мой взгляд, отпадное: "Я волком бы
выгрыз..." -- и меня вдруг мелко затрясло, и затрясло не от сардонического
смеха, как случалось прежде, а бес его знает от чего, может, даже от волнения,
когда дыханье мое пресеклось, когда у меня аж дух захватило, как на том
горбатом мостике через Лебяжью канавку! -- "К любым чертям с матерями катись,
любая бумажка. Но эту... По длинному фронту..." -- и т. д. и т. п.; вообщем,
когда я вдруг прозрел , то бишь открыл глаза, он уже вовсю рубал затхлую
атмосферу нашего неведомо куда летящего, безумного бестиария своей острой, как
чапаевская сабля, артистической ладонью. Глаза его по-комсомольски сияли, чуб
подпрыгивал в такт косым кавалерийским взмахам руки! Я перевел глаза на
стоявшую напротив зондеркоманду и мурашки побежали по моему, покуда еще живому
телу: все, как один, они, уже не сдерживаясь, плакали, размазывая сопли по
замурзанным щекам.
А когда он, дорогой товарищ Фавианов, вдохновенный, родной, с такими же, как и
меня, следами жестоких пыток на лице, когда он, сверкая глазами,
продекламировал ударное, заключительное: "Читайте, завидуйте, я -- гражданин
Советского Союза", -- и так это было здорово, что даже петух на последнем слове
не испортил впечатления! -- когда он прочитал это и... зарыдал, я, елки
зеленые, зарыдал тоже. А они, в подавляющем большинстве ученики мои, сами, безо
всякой на то предварительной команды, вскинули АКМ-ы и, глотая слезы, с трудом
ловя мушки в прорези прицелов, на мгновение замерли, говнюки невозможные,
хунтисты проклятые!
И кусающий губы, запрокинувший голову в небеса -- это чтобы слезы его незаметно
смешивались с влагой небесной -- Гибель, голосом, дрожащим от гордости за свою
бывшую Родину и одновременно -- от несчастья и стыда за настоящую --
скомандовал:
-- По врагам гарнизонной Конституции -- а-агонь!
И взблеснули молнии! И грянул гром! И разом, как будто прорвало трубы, хлынул
ливень, разверзлись хляби небесные!
Мне попало, кажется, в грудь и в плечо. Я, естественно, упал, как подкошенный,
в смрадную, вскипавшую дождем жижу свиного помета. Уже остановившимися глазами
увидел я, как диктатор Гибель наклонился, проверяя не жив ли я, а потом,
распрямившись, добил меня в лоб из у меня же отобранного пистолета
"макарова"...
Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле

И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей.
Первая книга Моисеева
Свет
сменялся тьмой, тьма снова светом, а дождь все лил, лил, ни на секунду не
прекращаясь. И ночью ему казалось, что это черная лебедь, тоскуя, бьет над ним
шумными крылами, а днем -- что это лебедь белая. И так, сменяя друг друга, две
верные подруги Тюхина -- черная, как Одиллия, Виолетточка, и белая, как Одетта,
Христина Адамовна, попеременно плещущие крылами, как двуипостасная балерина
Плисецкая, тоскуя, метались над ним, такие разные и в то же время одинаково
скорбные, как бы являвшие собой олицетворение марксистской теории единства
противоположностей.
И вот однажды лебедь белая, отчаявшись добудиться его, стала бить его по щекам
своими сильными, как при жизни, крыльями, причитая: "Ой же встань-проснись,
сокол ясный, Викторушка, иль не слышишь, милой, как томлюсь над тобой, как молю
у тебя сатисфакции!.."
И Тюхин, несусветно отзывчивый, человечный Тюхин не выдержал и на этот раз:
застонав, пошевелился, потянулся к чему-то округло-белому, двуединому, даже в
посмертье, притягательному.
-- Ах, я сейчас, сейчас! -- радостно вскричала большая белая птица, и
отметнулась куда-то в сторону, пытаясь торопливо избавиться от бутафорского
оперения своего. И тут сверкнула молния, грянул гром, и Тюхин, вздернувшись
всем гальванизированным телом своим, очнулся, вскинулся, ошалело моргая,
огляделся вокруг, и все вдруг вспомнив, спохватился, затормошил рядом
лежавшего:
-- Товарищ капитан!.. Эй, товарищ капитан, слышите?..
Но товарищ капитан Фавианов, открытый рот которого был полон воды всклень, не
слышал уже ничего, кроме этого бесконечного, безумного, как овации в Большом
концертном зале "Октябрьский", шума дождя.
-- О, как ты прав, Господи, -- прошептал рядовой Мы, -- он сыграл свой коронный
номер с блеском...
Пошатываясь, он встал и пошел. И дождь был как занавес, и никак не находился в
его складках выход на освещенный софитами просцениум. И воскресший все путался,
блуждая, как чужой. И сначала было по щиколотку, а когда море снова, как в
былые дни, чуть не стало ему по колено от помутившей рассудок, точно хмель,
сладкой отравы под названием "Тоска по Тюхину", он вспомнил вдруг притчу про
Учителя и двенадцать его учеников. Как Учитель пошел однажды по морю, яко по
суху, и как пошли за ним ученики одиннадцать след в след, как и положено
прилежным ученикам, а двенадцатый, Фома-неверующий, своим собственным путем. И
когда ему стало по пояс, он закричал: "Учитель, мне уже по пояс!" А когда ему
стало по грудь, он закричал еще громче: "А вот уже и по грудь! Учитель! Ты
слышишь?" А когда вода подступила к самому горлу, Фома возопил: "Так ведь тону
же, Господи!" И тогда Назорей оглянулся и молвил так: "А ты бы, Фома, не
выпендривался, а шел бы, как все, по камушкам!" И показывая, как и положено
наставнику, как это делается, переступил с одного камушка на другой...
Как все, о как все, Господи, как весь мой неимоверный народ! До конца, до пули
в лоб, до последнего, с облегчением, вздоха...
...И переступая со ступенечки на ступенечку, медленно, как бывает, когда голова
болит даже во сне, когда боишься даже там, в иной реальности, ненароком
взболтнуть ее, вот так же осторожно, медленно-медленно, не дыша, он со
ступенечки на ступенечку поднялся по лесенке в фургон дежурной радиостанции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53