!
И эти совершенно сумасшедшие, неизлечимо вольтанутые часики, часто-часто маша
ремешками, зависли над деревом, И Тюхин, к своему ужасу, узрел, что на
циферблате были все те же "без тринадцати 13", но теперь уже навсегда, до
скончания всех времен и народав, потому что заводная головка на часах
отсутствовала !..
-- Видишь?! Ты видишь?! -- злобно зашипел лишенный способности
трансформироваться семизвездочный мфусианин. -- А кто виноват? Ты! Ты-ии!.. О,
сколько мыслей, сколько душевных мук!.. Но наконец-то!.. Так торжествуй же
справедливость!
И чудовищная птица-Роллекс пала с небес на дерево с хищным, ничего хорошего не
обещавшим Тюхину, щебетом.
Спас беззаветно влюбленный в поэзию товарищ Кикимонов, которым рядовой Мы, со
свойственной ему солдатской смекалкой, успел в последний момент заслониться.
-- Ах, ты так?! Ты вот как! -- всклекотали остервеневшие часики и, взмыв в
зенит, стали готовиться к новой атаке.
-- Э-э, да ты что, ты это... ты серьезно? -- не поверил ошеломленный Витюша.
И тут эта кибернетическая бестия, хищно пощелкивая механическими
внутренностями, развеяла его последние сомнения:
-- Еще как!
О сколько раз, сколько раз в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях уже не
Тюхин, а некто в нем пребывающий, как Зюзик в часиках, как бы отключая его,
брал управление на себя. Так произошло и в этот роковой миг. Совершенно не
отдавая отчета в том, что он творит, рядовой Мы сунул руку в карман брюк и,
вытащив дедулинскую, непонятно как очутившуюся там, гайку, размахнулся и
швырнул ее в нападавшего.
Жалобно звякнуло стекло. Испуганно цвикнув, непоправимо испорченные Витюшины
"роллексы" шарахнулись в сторону и с истерическим криком: "Убил! Уби-ил,
окаянный!" -- кинулись прочь, панически маша серыми, обтянутыми кожей степной
тютюнорской гадючки, Ромкиными ремешками.
И не успел Витюша опомниться, перевести дух, как, словно в плохой пьесе, совсем
рядом где-то всплюхнула вода, зазвучал до тошноты родной козлиный хохоток.
-- "Гром победы раздавайся! Веселися храбрый росс!" -- как всегда, глумясь,
вскричал подплывающий к Древу на самодельном, из положенных на канистры дверей
пищеблока, плоту, опять совершенно голый -- в одних черных очках да в резиновых
калошах Рихард Иоганнович Зоркий, он же -- Зорькин, он же -- Зорге, он же
Рихард З. и т. д. и т. п. -- Ай да выстрел! Влет, навскидку! Такому бы выстрелу
сам убиенный вами Зловредий Падлович позавидовал! Ну-с, насколько я понимаю,
жизнь... м-ме... продолжается! Мы с вами, похоже, все еще мыкаемся, рядовой
Мы?!
Предпоследние метаморфозы
Море, опять море, господа!.. Сплю и вижу море -- утреннее, еще сонное и такое
теплое, такое прозрачное, что будто и нет его под ногами. Сплю и вижу Пицунду в
начале августа 91-го, а когда просыпаюсь, хоть убей не могу припомнить, что же
там, во сне, произошло на фоне этого райского моря, и сажусь за машинку, и не в
силах удержаться от соблазна, думаю: а не начать ли мне эту предпоследнюю,
полную долгожданных разгадок и саморазоблачений главу, ну хотя бы вот так, в
духе Дж. Конрада и М. Глинки*: "Был полный штиль. Светало..." * Мариниста --
прозаик, выдающийся бильярдист. -- Прим. Тюхина
Но Тюхин, увы, опять побеждает во мне, и я начинаю иначе.
Был дыр бул щыл. Свистало... О нет, не подумайте, что это досадная описка.
Рассвет действительно сочетался с неким загадочным, неизвестно откуда
исходившим, свистом. К тому же на море и впрямь был полный штиль, и от теплой,
почти горячей воды за бортом исходил густой банный пар, рдяный от зари, как бы
подчеркнуто театральный.
Они уже успели обо всем на свете переговорить и в очередной раз осточертеть
друг другу. Дни шли за днями. Плот плыл. Рана на лбу Тюхина, которую Ричард
Иванович еще у дерева обработал классическим 5%-ным раствором йода, понемногу
затягивалась. Между прочим, когда Витюша поинтересовался, откуда такой дефицит,
Зоркий внимательно посмотрел на него поверх своих черных провиденциалистских
очков и покачал головой: "Плохо же вы, батенька, меня знаете!.. Да я ведь чем
все это кончится с самого... м-ме... начала знал. Тогда и отоварился. М-ме... У
Христины Адамовны, если уж это вас так интересует. У вашей Христины
Адамовны... Вы ведь и ее... Ну тихо, тихо, не дергайтесь!.. И не стыдно, --
живого-то человека -- до смерти?! Ти-ихо-тихо!.. М-да!.. Экая ведь дырища! Как
там у вас в стишке: "Говорили Витеньке: не ходи на митинги!" Ничего подобного
Витюша никогда в жизни не писал, но почему-то промолчал, только зашипел от
боли, как шницель на сковородке, когда йод все-таки попал в рану.
Они уже давно перестали грести отодранной от дверей эмалированной табличкой со
словами "Офицерское кафе", да, собственно, этого и не требовалось -- плот
медленно дрейфовал, что можно было заметить по плевкам, которые Зоркий время от
времени отправлял за борт.
На четвертый, последний, день их плавания со дна стали с бурчанием подниматься
крупные парные пузыри. Было невыносимо душно. Тюхину даже пришлось последовать
примеру Рихарда Иоганновича и раздеться догола. При этом Зоркий подал реплику,
от которой Витюша самым форменным образом остолбенел: "Ну вот, -- хохотнул
чертов квази-немец, -- а еще говорили, что у вас... м-ме... хвост, пардон, до
колен!.." "Кто?!" -- ахнул Тюхин. -- "Да Виолетточка, трепушка. Ах, что за
люди, ну что за люди, Тюхин, ничего святого!.." И тут Витюша закрыл глаза и, с
трудом сдерживаясь, прошептал: "Слушайте, если б вы только знали, как от вас
прет козлом!.."
Вот после этого они и устроили помывку. Долговязый Рихард Иоганнович сиганул за
борт и выяснилось, что их потоп вряд ли мог соперничать с библейским: вода за
бортом едва доставала до чресел. На плоту обнаружилось и мыло. Они долго
плескались, намыливались, терли друг другу спины, окунались и снова
намыливались и каждый раз, когда Рихард Иоганнович исчезал под водой, Тюхин с
замиранием сердца надеялся на чудо, но его не происходило -- Зоркий
выныривал...
Был полный штиль. Вечерело.
Причесавшись, спутник Тюхина еще больше похорошел: уж очень ему шла благородная
седая эспаньолка. Даже голос его обрел несвойственное ему прежде благозвучие:
-- Мене, текел, упарсин! -- загадочно сказал Рихард Иоганнович и ловким жестом
опытного фокусника извлек из рундучка бутылку кубинского рома. -- Вуаля,
Тюхин!.. Кстати, позволю себе заметить, я даже намеков себе не позволил по
поводу ваших , минхерц, ароматов. Известное дело -- свое дерьмо не
пахнет, но если уж начистоту, от вас ведь самого так несло свиным, извиняюсь...
м-ме...
-- Ладно-ладно, -- примирительно пробормотал увлеченный пробкой Витюша. И
Ричард Иванович еще больше оживился и с возгласом "гоп-ля-ля!" достал все
оттуда же -- из оружейного ящика -- внеочередную банку тушенки, кажется,
говяжьей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
И эти совершенно сумасшедшие, неизлечимо вольтанутые часики, часто-часто маша
ремешками, зависли над деревом, И Тюхин, к своему ужасу, узрел, что на
циферблате были все те же "без тринадцати 13", но теперь уже навсегда, до
скончания всех времен и народав, потому что заводная головка на часах
отсутствовала !..
-- Видишь?! Ты видишь?! -- злобно зашипел лишенный способности
трансформироваться семизвездочный мфусианин. -- А кто виноват? Ты! Ты-ии!.. О,
сколько мыслей, сколько душевных мук!.. Но наконец-то!.. Так торжествуй же
справедливость!
И чудовищная птица-Роллекс пала с небес на дерево с хищным, ничего хорошего не
обещавшим Тюхину, щебетом.
Спас беззаветно влюбленный в поэзию товарищ Кикимонов, которым рядовой Мы, со
свойственной ему солдатской смекалкой, успел в последний момент заслониться.
-- Ах, ты так?! Ты вот как! -- всклекотали остервеневшие часики и, взмыв в
зенит, стали готовиться к новой атаке.
-- Э-э, да ты что, ты это... ты серьезно? -- не поверил ошеломленный Витюша.
И тут эта кибернетическая бестия, хищно пощелкивая механическими
внутренностями, развеяла его последние сомнения:
-- Еще как!
О сколько раз, сколько раз в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях уже не
Тюхин, а некто в нем пребывающий, как Зюзик в часиках, как бы отключая его,
брал управление на себя. Так произошло и в этот роковой миг. Совершенно не
отдавая отчета в том, что он творит, рядовой Мы сунул руку в карман брюк и,
вытащив дедулинскую, непонятно как очутившуюся там, гайку, размахнулся и
швырнул ее в нападавшего.
Жалобно звякнуло стекло. Испуганно цвикнув, непоправимо испорченные Витюшины
"роллексы" шарахнулись в сторону и с истерическим криком: "Убил! Уби-ил,
окаянный!" -- кинулись прочь, панически маша серыми, обтянутыми кожей степной
тютюнорской гадючки, Ромкиными ремешками.
И не успел Витюша опомниться, перевести дух, как, словно в плохой пьесе, совсем
рядом где-то всплюхнула вода, зазвучал до тошноты родной козлиный хохоток.
-- "Гром победы раздавайся! Веселися храбрый росс!" -- как всегда, глумясь,
вскричал подплывающий к Древу на самодельном, из положенных на канистры дверей
пищеблока, плоту, опять совершенно голый -- в одних черных очках да в резиновых
калошах Рихард Иоганнович Зоркий, он же -- Зорькин, он же -- Зорге, он же
Рихард З. и т. д. и т. п. -- Ай да выстрел! Влет, навскидку! Такому бы выстрелу
сам убиенный вами Зловредий Падлович позавидовал! Ну-с, насколько я понимаю,
жизнь... м-ме... продолжается! Мы с вами, похоже, все еще мыкаемся, рядовой
Мы?!
Предпоследние метаморфозы
Море, опять море, господа!.. Сплю и вижу море -- утреннее, еще сонное и такое
теплое, такое прозрачное, что будто и нет его под ногами. Сплю и вижу Пицунду в
начале августа 91-го, а когда просыпаюсь, хоть убей не могу припомнить, что же
там, во сне, произошло на фоне этого райского моря, и сажусь за машинку, и не в
силах удержаться от соблазна, думаю: а не начать ли мне эту предпоследнюю,
полную долгожданных разгадок и саморазоблачений главу, ну хотя бы вот так, в
духе Дж. Конрада и М. Глинки*: "Был полный штиль. Светало..." * Мариниста --
прозаик, выдающийся бильярдист. -- Прим. Тюхина
Но Тюхин, увы, опять побеждает во мне, и я начинаю иначе.
Был дыр бул щыл. Свистало... О нет, не подумайте, что это досадная описка.
Рассвет действительно сочетался с неким загадочным, неизвестно откуда
исходившим, свистом. К тому же на море и впрямь был полный штиль, и от теплой,
почти горячей воды за бортом исходил густой банный пар, рдяный от зари, как бы
подчеркнуто театральный.
Они уже успели обо всем на свете переговорить и в очередной раз осточертеть
друг другу. Дни шли за днями. Плот плыл. Рана на лбу Тюхина, которую Ричард
Иванович еще у дерева обработал классическим 5%-ным раствором йода, понемногу
затягивалась. Между прочим, когда Витюша поинтересовался, откуда такой дефицит,
Зоркий внимательно посмотрел на него поверх своих черных провиденциалистских
очков и покачал головой: "Плохо же вы, батенька, меня знаете!.. Да я ведь чем
все это кончится с самого... м-ме... начала знал. Тогда и отоварился. М-ме... У
Христины Адамовны, если уж это вас так интересует. У вашей Христины
Адамовны... Вы ведь и ее... Ну тихо, тихо, не дергайтесь!.. И не стыдно, --
живого-то человека -- до смерти?! Ти-ихо-тихо!.. М-да!.. Экая ведь дырища! Как
там у вас в стишке: "Говорили Витеньке: не ходи на митинги!" Ничего подобного
Витюша никогда в жизни не писал, но почему-то промолчал, только зашипел от
боли, как шницель на сковородке, когда йод все-таки попал в рану.
Они уже давно перестали грести отодранной от дверей эмалированной табличкой со
словами "Офицерское кафе", да, собственно, этого и не требовалось -- плот
медленно дрейфовал, что можно было заметить по плевкам, которые Зоркий время от
времени отправлял за борт.
На четвертый, последний, день их плавания со дна стали с бурчанием подниматься
крупные парные пузыри. Было невыносимо душно. Тюхину даже пришлось последовать
примеру Рихарда Иоганновича и раздеться догола. При этом Зоркий подал реплику,
от которой Витюша самым форменным образом остолбенел: "Ну вот, -- хохотнул
чертов квази-немец, -- а еще говорили, что у вас... м-ме... хвост, пардон, до
колен!.." "Кто?!" -- ахнул Тюхин. -- "Да Виолетточка, трепушка. Ах, что за
люди, ну что за люди, Тюхин, ничего святого!.." И тут Витюша закрыл глаза и, с
трудом сдерживаясь, прошептал: "Слушайте, если б вы только знали, как от вас
прет козлом!.."
Вот после этого они и устроили помывку. Долговязый Рихард Иоганнович сиганул за
борт и выяснилось, что их потоп вряд ли мог соперничать с библейским: вода за
бортом едва доставала до чресел. На плоту обнаружилось и мыло. Они долго
плескались, намыливались, терли друг другу спины, окунались и снова
намыливались и каждый раз, когда Рихард Иоганнович исчезал под водой, Тюхин с
замиранием сердца надеялся на чудо, но его не происходило -- Зоркий
выныривал...
Был полный штиль. Вечерело.
Причесавшись, спутник Тюхина еще больше похорошел: уж очень ему шла благородная
седая эспаньолка. Даже голос его обрел несвойственное ему прежде благозвучие:
-- Мене, текел, упарсин! -- загадочно сказал Рихард Иоганнович и ловким жестом
опытного фокусника извлек из рундучка бутылку кубинского рома. -- Вуаля,
Тюхин!.. Кстати, позволю себе заметить, я даже намеков себе не позволил по
поводу ваших , минхерц, ароматов. Известное дело -- свое дерьмо не
пахнет, но если уж начистоту, от вас ведь самого так несло свиным, извиняюсь...
м-ме...
-- Ладно-ладно, -- примирительно пробормотал увлеченный пробкой Витюша. И
Ричард Иванович еще больше оживился и с возгласом "гоп-ля-ля!" достал все
оттуда же -- из оружейного ящика -- внеочередную банку тушенки, кажется,
говяжьей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53