Судя по содержанию, писано под впечатлением от того самого
Крокодилова. Одаренный, замечу, живодер!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Господи, что же мне все-таки сказать тебе в эту последнюю перед казнью ночь? А
сказать вроде как и нечего, ибо все уже, пожалуй что, и сказано, Господи. Да и
что такого нового , Тебе еще не ведомого могу я напоследок сказать?!
А впрочем, вот что я скажу Тебе с горестным вздохом: ты уж, пожалуйста, не суди
нас, иродов несусветных, чересчур строго. Мы ведь, ежели всерьез, не такие уж
совсем пропащие, мы, Господи, отуманенные . Вздохни, Всемилостивец,
сокрушенно, сотвори движение воздушное, развей эту окаянную мглу, открой нам,
незорким, дорогу ! И мне, и им, мною совращенным, и ему, меня
совратившему... Всем, всем, и правым, и супротивным, всем, как есть,
Господи!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Снилось зеркало в коридоре казармы, то, после которого Тюхину всегда
почему-то хотелось подзаправиться , и он, если, конечно, в кармане были
марки, бежал в солдатскую чайную. Тюхин глянул в него, но вместо себя увидел
все того же Рихарда Иоганновича З. И поскольку Р. И. был растрепан, Тюхин вынул
из кармана расческу, и отраженный тоже вынул расческу. Тюхин причесался, и
отраженный тоже причесался. "Ах, ты, гад!" -- незло подумал Тюхин. И тут Ричард
Иванович взял да и показал ему язык. Тюхин, само собой, хотел послать его куда
следует, но вместо этого вдруг больно прикусил свой язык , тоже, к
сожалению, высунутый... И от боли в сердце проснулся. И снова заснул.
И приснился ему быстро бегущий куда-то ефрейтор Шпортюк. Тюхин хотел
по-дружески остановить его, направить на путь истинный, но Шпортюк вдруг
окрысился . "Я тебя, козла, прирежу! Будешь спать, я тебе всю морду
испещрю!" -- закричал он. "Ну и черт с тобой!" -- сгоряча сказал Тюхин и
очутился вдруг в Тютюноре. И было утро. И цветущая степь-цыганка, в ситцевой
юбке, с монистами на шее, шла на свидание. И под мышкой у нее был тюхинский
совершенно шпырной роман под названием "Хождение по макам". И, ликуя,
Тюхин пал перед ней на одно колено, и воскликнул прозой: "Ах, вовеки
незабвенная арфистка Муза, можно ль мне, тоже на 1/16 таборному цыгану,
предерзостно куснуть тебя за девичий локоток, коим бережно придерживаешь ты мое
мерзопакостное произведение? О, не бойся, я не больно, а напротив с превеликой
нежностию, как пирожное!.."
И она, подарив ослепительной, как у Пауля Шопенгауэра, владельца
вышеупомянутого гаштета, улыбкой, в ответ промолвила: "Кусай, касатик! Только
быстро, пока я не успела упомниться!"
А кусать-то оказалось нечем...
А потом вдруг приснился эскалоп в подполковничьих погонах. Находясь в
непримиримой оппозиции, он вел тайную агитацию среди подсвинков. Что
характерно, происходило это посреди той же тютюнорской степи. И пахло полынью.
И на дальнем плане широким шагом шла на закат Ебена Мать -- Христина Муттер
Клапштос, а заместо солнца в бездонных предвечерних небесах висел
супергипергравидискоид с незатейливым, но мудрым именем -- "Мир будет сохранен
и упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут
отстаивать его до конца". И жизнь продолжалась. Но вдруг стоявший за штурвалом
Марксэн Трансмарсович нажал не на ту кнопку и величественный аппарат, на глазах
уменьшаясь в размерах, покатился с поднебесья в ковыль-траву -- серебряным
долларом, рублем, полтинником, гривенничком, и вот уже и вовсе -- пфеннигом...
Тюхин, кряхтя, наклонился, чтобы подобрать злосчастную, всю жизнь ему сгубившую
монетку. И тут раздался звук! И он в ужасе вскинулся на нарах, и с облегчением
перевел дух: скрежетал замок. Ночь прошла. Настало утро возмездия...
Чтобы мы полюбовались на дело рук своих, они, шакалы, повели нас на расстрел
кружным путем: мимо сожженного, зияющего слепыми глазницами бывших окон, остова
пищеблока; через спортплощадку наискосок -- в техпарк, от которого осталась, по
сути, одна огромная, наполненная фосфорически светящейся радиоактивной водой,
воронка; они провели нас мимо родной казармы -- горько и больно было смотреть
на то, что от нее уцелело!.. Возле еще дымившихся развалин клуба, как раз у
чудом сохранившейся, декапитированной* ракетной нашей установки, я
шепотом спросил шедшего рядом, такого же, как я, вневременного и
безрем[cedilla]нного, измордованного, со связанными за спиной руками, товарища
Фавианова:
-- Ваши художества?
Шедший с гордо поднятой головой, артистично-кудрявый красавец-капитан тихо, но
решительно опроверг:
-- И вы могли подумать, что у меня рука поднимется сжечь культурное
учреждение?! О, нет, нет и нет. Эту героическую операцию осуществил лично
командир нашей засекреченной диверсионной группы.
-- Кто он, если не секрет?
-- Ах, разве же могут быть секреты от товарищей по борьбе?! Это сделал геноссе
Рихард, наш боевой друг и бесстрашный руководитель.
-- Григорий Иоаннович?! -- не сдержался я, -- Гришка?!
Конвоиры встревоженно защелкали затворами. "Так вот, вот оно почему!.. вот
зачем он... вот ведь оно как... эх!.. а ты!.." -- пронеслось у меня в голове.
Остаток пути до свинарника мы проделали в молчании, горестно, и в то же время с
сознанием выполненного долга, взирая на царившую окрест мерзость запустения.
Светало. С неба сеяло что-то невзрачное, похожее на протечку от соседей сверху,
тепленькое, с привкусом известки.
За деревянным хозяйством Вани Блаженного нам развязали руки. Их было пятеро:
Гибель, Иванов, Петров, Сидоренко и неведомо откуда взявшийся рядовой Гуськов
-- наш бригадный кочегар, проспавший, похоже, не только недавний всеобщий уход,
но и свой собственный, в прошлом году состоявшийся, дембиль. Все пятеро были
грязны, худы, оборваны. Они виновато шмыгали носами, прятали глаза, переминаясь
с ноги на ногу, -- словом, выглядели так жалко, не по-мужски, что сердце
сжималось от сочувствия к ним, соплякам несчастным.
-- Последние желания будут? -- разглядывая носки своих дырявых,
реквизированных, должно быть, у Пауля, резиновых сапог, уныло спросил мой
бывший ученик Гибель.
Я хотел было попросить традиционную сигарету, но вспомнил, что с куревом у них
напряженка, а еще вспомнил вдруг, что вроде как и не курю уже черт знает
сколько лет, что бросил это идиотское занятие еще в 85-м, и правильно, елки
зеленые, сделал, потому как дохал уже к тому времени по утрам, как чахоточный в
последнем градусе -- минут по сорок после подъема -- я вспомнил этот ужас, и
только вздохнул, только махнул рукой:
-- Да идите вы куда подальше со своим сраным куревом!
И они, как по команде, засуетились, принялись шарить по карманам, но так ничего
и не нашли, и от того еще больше скисли.
И тут товарищ капитан, тряхнув кудрями, воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Крокодилова. Одаренный, замечу, живодер!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Господи, что же мне все-таки сказать тебе в эту последнюю перед казнью ночь? А
сказать вроде как и нечего, ибо все уже, пожалуй что, и сказано, Господи. Да и
что такого нового , Тебе еще не ведомого могу я напоследок сказать?!
А впрочем, вот что я скажу Тебе с горестным вздохом: ты уж, пожалуйста, не суди
нас, иродов несусветных, чересчур строго. Мы ведь, ежели всерьез, не такие уж
совсем пропащие, мы, Господи, отуманенные . Вздохни, Всемилостивец,
сокрушенно, сотвори движение воздушное, развей эту окаянную мглу, открой нам,
незорким, дорогу ! И мне, и им, мною совращенным, и ему, меня
совратившему... Всем, всем, и правым, и супротивным, всем, как есть,
Господи!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Снилось зеркало в коридоре казармы, то, после которого Тюхину всегда
почему-то хотелось подзаправиться , и он, если, конечно, в кармане были
марки, бежал в солдатскую чайную. Тюхин глянул в него, но вместо себя увидел
все того же Рихарда Иоганновича З. И поскольку Р. И. был растрепан, Тюхин вынул
из кармана расческу, и отраженный тоже вынул расческу. Тюхин причесался, и
отраженный тоже причесался. "Ах, ты, гад!" -- незло подумал Тюхин. И тут Ричард
Иванович взял да и показал ему язык. Тюхин, само собой, хотел послать его куда
следует, но вместо этого вдруг больно прикусил свой язык , тоже, к
сожалению, высунутый... И от боли в сердце проснулся. И снова заснул.
И приснился ему быстро бегущий куда-то ефрейтор Шпортюк. Тюхин хотел
по-дружески остановить его, направить на путь истинный, но Шпортюк вдруг
окрысился . "Я тебя, козла, прирежу! Будешь спать, я тебе всю морду
испещрю!" -- закричал он. "Ну и черт с тобой!" -- сгоряча сказал Тюхин и
очутился вдруг в Тютюноре. И было утро. И цветущая степь-цыганка, в ситцевой
юбке, с монистами на шее, шла на свидание. И под мышкой у нее был тюхинский
совершенно шпырной роман под названием "Хождение по макам". И, ликуя,
Тюхин пал перед ней на одно колено, и воскликнул прозой: "Ах, вовеки
незабвенная арфистка Муза, можно ль мне, тоже на 1/16 таборному цыгану,
предерзостно куснуть тебя за девичий локоток, коим бережно придерживаешь ты мое
мерзопакостное произведение? О, не бойся, я не больно, а напротив с превеликой
нежностию, как пирожное!.."
И она, подарив ослепительной, как у Пауля Шопенгауэра, владельца
вышеупомянутого гаштета, улыбкой, в ответ промолвила: "Кусай, касатик! Только
быстро, пока я не успела упомниться!"
А кусать-то оказалось нечем...
А потом вдруг приснился эскалоп в подполковничьих погонах. Находясь в
непримиримой оппозиции, он вел тайную агитацию среди подсвинков. Что
характерно, происходило это посреди той же тютюнорской степи. И пахло полынью.
И на дальнем плане широким шагом шла на закат Ебена Мать -- Христина Муттер
Клапштос, а заместо солнца в бездонных предвечерних небесах висел
супергипергравидискоид с незатейливым, но мудрым именем -- "Мир будет сохранен
и упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут
отстаивать его до конца". И жизнь продолжалась. Но вдруг стоявший за штурвалом
Марксэн Трансмарсович нажал не на ту кнопку и величественный аппарат, на глазах
уменьшаясь в размерах, покатился с поднебесья в ковыль-траву -- серебряным
долларом, рублем, полтинником, гривенничком, и вот уже и вовсе -- пфеннигом...
Тюхин, кряхтя, наклонился, чтобы подобрать злосчастную, всю жизнь ему сгубившую
монетку. И тут раздался звук! И он в ужасе вскинулся на нарах, и с облегчением
перевел дух: скрежетал замок. Ночь прошла. Настало утро возмездия...
Чтобы мы полюбовались на дело рук своих, они, шакалы, повели нас на расстрел
кружным путем: мимо сожженного, зияющего слепыми глазницами бывших окон, остова
пищеблока; через спортплощадку наискосок -- в техпарк, от которого осталась, по
сути, одна огромная, наполненная фосфорически светящейся радиоактивной водой,
воронка; они провели нас мимо родной казармы -- горько и больно было смотреть
на то, что от нее уцелело!.. Возле еще дымившихся развалин клуба, как раз у
чудом сохранившейся, декапитированной* ракетной нашей установки, я
шепотом спросил шедшего рядом, такого же, как я, вневременного и
безрем[cedilla]нного, измордованного, со связанными за спиной руками, товарища
Фавианова:
-- Ваши художества?
Шедший с гордо поднятой головой, артистично-кудрявый красавец-капитан тихо, но
решительно опроверг:
-- И вы могли подумать, что у меня рука поднимется сжечь культурное
учреждение?! О, нет, нет и нет. Эту героическую операцию осуществил лично
командир нашей засекреченной диверсионной группы.
-- Кто он, если не секрет?
-- Ах, разве же могут быть секреты от товарищей по борьбе?! Это сделал геноссе
Рихард, наш боевой друг и бесстрашный руководитель.
-- Григорий Иоаннович?! -- не сдержался я, -- Гришка?!
Конвоиры встревоженно защелкали затворами. "Так вот, вот оно почему!.. вот
зачем он... вот ведь оно как... эх!.. а ты!.." -- пронеслось у меня в голове.
Остаток пути до свинарника мы проделали в молчании, горестно, и в то же время с
сознанием выполненного долга, взирая на царившую окрест мерзость запустения.
Светало. С неба сеяло что-то невзрачное, похожее на протечку от соседей сверху,
тепленькое, с привкусом известки.
За деревянным хозяйством Вани Блаженного нам развязали руки. Их было пятеро:
Гибель, Иванов, Петров, Сидоренко и неведомо откуда взявшийся рядовой Гуськов
-- наш бригадный кочегар, проспавший, похоже, не только недавний всеобщий уход,
но и свой собственный, в прошлом году состоявшийся, дембиль. Все пятеро были
грязны, худы, оборваны. Они виновато шмыгали носами, прятали глаза, переминаясь
с ноги на ногу, -- словом, выглядели так жалко, не по-мужски, что сердце
сжималось от сочувствия к ним, соплякам несчастным.
-- Последние желания будут? -- разглядывая носки своих дырявых,
реквизированных, должно быть, у Пауля, резиновых сапог, уныло спросил мой
бывший ученик Гибель.
Я хотел было попросить традиционную сигарету, но вспомнил, что с куревом у них
напряженка, а еще вспомнил вдруг, что вроде как и не курю уже черт знает
сколько лет, что бросил это идиотское занятие еще в 85-м, и правильно, елки
зеленые, сделал, потому как дохал уже к тому времени по утрам, как чахоточный в
последнем градусе -- минут по сорок после подъема -- я вспомнил этот ужас, и
только вздохнул, только махнул рукой:
-- Да идите вы куда подальше со своим сраным куревом!
И они, как по команде, засуетились, принялись шарить по карманам, но так ничего
и не нашли, и от того еще больше скисли.
И тут товарищ капитан, тряхнув кудрями, воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53